Читать книгу Община Св. Георгия. Роман сериал. Третий сезон - Татьяна Соломатина - Страница 8

Вера Игнатьевна и Лариса Алексеевна сидели на террасе небольшого домика. Был солнечный безветренный день, температура была плюсовая. Снега не было. Всё одно, что Новый год в Крыму. С террасы открывался вид, сошедший с картин Михаила Спиридоновича Эрасси[13].

Вера нечаянно рассмеялась.

– Ты чего?

– Да вот пришла в голову ужасная пошлость о видах, словно сошедших с картин Эрасси.

– Действительно! – хмыкнула Лара. – Но скорее уж, это виды сошли ему на картины.

– Я всегда чудовищно глупею от безделья.

– Ты неделю всего отдыхаешь.

– Эта неделя тянется бесконечно!

– Разве тебе неинтересно с детьми?

– Лара! Ты воспитываешь внучку…

– Тсс! – зашипела Лариса Алексеевна, нервно оглянувшись.

– Сапожников отправился с ними в поход в лавку сладостей, не суетись, это надолго.

– Никогда, даже наедине, не называй её так! Она наша с ним дочь!

Вера Игнатьевна кивнула. У неё не было цели задеть подругу. Просто эти виды действительно сильно расслабляют, а безделье угнетает амазонок, как ничто иное.

– Не очень, признаться, мне интересно с детьми, Лара. Я люто завидую Сапожникову. Он всё время придумывает для них забавы, и так искренен, словно сам дитя.

– В каком-то смысле так и есть. Никакая грязь к нему не липнет. Разве что к башмакам.

– Нет, я правда не понимаю, как можно с утра до ночи носиться с шестилетками и не сойти с ума!

Лариса Алексеевна наклонилась к подруге и шепнула:

– Я тоже!

Обе рассмеялись. Но следом Лара помрачнела.

Есть боль, которая не уйдёт никогда, не притупится. Будет пожизненно ныть за грудиной, холодить левую руку, глухо часто стучать в висках, и внезапно пронзать. Человек приучается с этим сосуществовать, но страдать от этого меньше не научается.

– Я родила Андрюшу, но никогда не была ему матерью! – судорожно всхлипнула Лара, словно ей в лёгкие воткнули кинжал.

– Прекрати! – строго окоротила Вера. При ней единственной Лара изредка смела демонстрировать незаживающую рану. – Ты делала то, что могла себе позволить, что считала правильным.

– Ты тысячу раз права. Я откупалась от него, избаловала!

– Я никогда не говорила, что ты откупалась от него. Я говорила хуже, – Вера машинально чуть скривилась, как если вдруг палец наколола. – Ты откупалась от себя, Лара. И делала это совершенно зря. Ни себе, ни сыну ты ничего не должна была. Что прислали, то прислали. Помнишь Егора, беспризорника? Я тебе рассказывала. – Лариса Алексеевна кивнула. – На историко-филологический факультет университета поступил на казённый кошт. Два года уже как член Императорского всероссийского авиаклуба. А там, между прочим, взносы немалые, двадцать пять рублей ежегодно, деньги вперёд. Так он и работу на фабрике у Белозерского не оставляет, хотя Николай Александрович готов был оплатить. Погоди лицо кривить, я сейчас не тебе пеняю! Нечего уже пенять. Я о том, что мать его, пьяницу несчастную, в кабацкой драке зарезали, а он о ней только добрые слова по сей день произносит, благодарит и жалеет, свечку ставит, хотя сам, похоже, злостный атеист. Так что, Лара, заканчивай разговоры и даже мысли. Что прислали, то прислали. Боль никогда не уйдёт. Но ковырять рану недостойно. Сама знаешь кто терпел, и нам велел. Ну не нянька ты была Андрею, не нянька, но ты была самая что ни на есть настоящая мать, и хватит об этом. В ряду поколений слабые и сильные, талантливые и бездарные, благодарные и неблагодарные так произвольно перемешаны, что иначе как волей божией и провидением ничего не объяснишь. Да и стоит ли того? Можно наслаждаться пейзажем, а можно разобрать его на составляющие, от физических и химических до средств художественного изображения оного. Станет ли хуже пейзаж? – Вера указала рукой в сторону озера. – Меньше ли ты будешь наслаждаться удивительным светом? Станет ли тебе легче в страшную бурю, если ты будешь знать, противоборство каких именно природных явлений привело к оной? Всё, что мы порой можем: двигаться сквозь бурю и после наслаждаться пейзажем. Или тем, что от него останется. Это не значит бездействовать.

– Некоторые могут наслаждаться и бурею! – проворчала Лара, покосившись на подругу. – Я лично наслаждаюсь тем, какое это счастье держать Лялю в объятиях, читать ей на ночь сказки, ходить за ручку по променаду, и никто не упрекнёт меня ни в чём, потому что я – законная жена, законная мать законной дочери!

Вера некоторое время пристально изучала лицо подруги, прищурившись.

– Что?! – не выдержала та.

– Ох, правду говорят: счастье оглупляет.

– В смысле?

– Будь ты незаконным всем перечисленным, твоё счастье от объятий Ляли было бы меньшим? Учитывая, что истина довольно неприглядна, и отдавая дань твоему мужеству, твоей способности к самопожертвованию, не лишённых изящества и благородства, я всё же отмечу и то, что ты руководствовалась прежде всего личной корыстью. Ты получила девчонку. Анастасии же ты помогла отчасти для того, чтобы она никогда не претендовала на свою дочь. Так что ты наслаждайся, Лара, но об истине-то помни.

– Истина, истина! – передразнив, зло фыркнула Лара. – Не тебе этику с моралью по тарелке размазывать!

– Никакой этики. Нашла моралистку! – усмехнулась Вера. – Я-то истину не знаю, если ты имеешь в виду, что я не в курсе, старшего или младшего из Белозерских у меня детишки. Мне достаточно простой ясной правды: они мои. Вот уж этого никто не оспорит.

– Тем более ты уж полгода, как вдова! – елейным тоном пропела Лара, уставившись в небо. – Да и при жизни князь Данзайр был вовсе не злобный Каренин.

Вера бросила в подругу коробком спичек.

– С чего вдруг Каренин злобный? Ты как читала роман, задом наперёд? Он там единственный добрый персонаж, разумный и цельный. Последних обстоятельств уже достаточно, чтобы быть добрым. Как минимум незлым. – Вера вздохнула. – Я искренне скорблю по князю Данзайр, он был моим добрым другом, и погиб глупо, будучи ещё таким молодым.

– А ты стала богата!

– Небедна. Не преувеличивай.

– А ты не преуменьшай! Теперь ты вполне можешь позволить себе не работать, приобрести жильё по соседству, и заняться воспитанием детей.

– С кем я так долго сейчас разговаривала? – притворно сокрушилась Вера. – Всё воспитание детей состоит в научении и дисциплине. Чтобы любить детей не стоит быть с ними круглосуточно, это скорее убивает любовь. Я не могу позволить себе не работать, поскольку когда эти самые дети вырастут, то вдруг они не окажутся настолько же талантливыми и витальными, как сирота Егор, и не сумеют поступить на казённый кошт, так мне надо будет оплачивать их учёбу. А будет уже нечем, поскольку, если внемлю твоим советам, всё просажу на бездельный домик у озера. На еду и тряпки, и прочие необходимости при удовольствии. Кроме того, я не хочу не работать, потому что только в работе тонус. К тому же: для чего мне Бог дал талант, если я им пренебрегу? Это чистой воды эгоизм, заметь. Я не утверждаю лицемерных по сути бахвал: «Ах, я нужна людям! Я спасаю жизни!» Я, если тебе так понятней, опасаюсь гнева Божьего. Если я пренебрегу Его даром, он найдёт, как меня наказать, и наказать жестоко, как показывает весь мой опыт наблюдения за окружающими.

– Верка! Хватит! Надоела! Говоришь, что не моралистка, а сама нудишь и нудишь! Выпьем по рюмочке?

– Мне водки. Я твои убогие бюргерские ликёры терпеть не могу.

– Это ты меня сейчас мещанкой прописала?!

Пришла очередь Лары швырнуть в подругу коробок спичек.

– Я назвала тебя добропорядочной горожанкой! Знаешь что, дорогая, хватит пялиться на лубочные пейзажности и впустую перебирать слова. Пройдёмся, пока Сапожников занят нашими маленькими исчадиями рая. Посидим в каком-нибудь гротто, найдётся же у них водка в конце концов, тут слишком много русских для одних только сливянок, грушёвок, вишнёвок и пива.

– Пиво тоже чаще грушёвое, не обольщайся!

Подруги расхохотались. Поднялись. Обнялись крепко-крепко, особенно обнялись, хотя виделись не слишком редко. Да и Сапожников всё-всё знал, но при нём как-то не говорилось ни о чём таком. И вообще: не говорилось. Да и сегодня разве пустая болтовня, однако же дело в чувстве, а не в словах. Это была вспышка чувства, одного из самых светлых чувств – дружбы. Несказанно одарил Господь того, чей путь освещает дружба.

Вера Игнатьевна и Лариса Алексеевна расположились за столом-валуном в одной из «пещер», традиционном местном ресторанчике. Водка в меню обнаружилась.

– Господи, как хочется костромских груздей!

– Я бы и на владимирские согласилась.

– Ты вернёшься домой?

– Дети очень не хотят уезжать от тётушки Лары, дядюшки Яши и Лялечки, но у меня работа, они привыкли.

– Верка, не ломай комедию! Ты прекрасно поняла. Если бы мне можно было, я бы рванула!

– Грузди и в Швейцарии есть!

– Но не костромские.

– И даже не владимирские!

Помолчали. Лариса Алексеевна разлила из графинчика, не дожидаясь официанта – здесь они не особо докучали, иногда и не дозовёшься.

– Хвалённый европейский сервис! – проворчала Лара.

– Дома ты, помнится, ненавидела, когда «фрачник» маячит надоедой.

– Ничего я не ненавидела. Так, раздражалась разве.

– Я вернусь домой.

Подруги чокнулись и опрокинули.

– Я все шесть лет собираюсь вернуться домой. Я не собиралась уезжать навсегда. Хотела сделать аборт и вернуться. Я же едва стала главой клиники! Но не смогла. Сначала не смогла сделать аборт. Потом после родов не смогла вернуться, потому что как я вернусь с детьми? Подумала: посижу здесь, а потом скажу, что это не их дети. А дети подрастали и становились точными копиями… их обоих. Был жив князь Данзайр, формально это его дети. И он никогда бы не позволил их забрать у меня. Но я же не знаю… – Вера замолчала.

– Чего ты не знаешь?

– Ничего не знаю. Нет, кое-что знаю наверняка: я не хочу, чтобы такие прекрасные люди, как Белозерские, и старший и младший, страдали.

– Отчего же они должны страдать, дубина ты стоеросовая?! И когда ты стала такой чувствительной к чувствам других?! – Лара раздражённо налила ещё по одной.

– Я всегда такой была.

– Чувствительной дубиной?

Вера вздохнула. Кивнула.

– Ты же понимаешь, как нелепа ситуация?

– Как не понять. Они или дети младшего и внуки старшего. Или дети старшего, и, соответственно, брат и сестра младшего.

– Ну вот как раз из-за этого! – гневно выдохнула Вера и выпила рюмку.

– Дура ты, Верка! По сравнению с моей историей, твоя – образец нормы. Мне вот только интересно: как тебе в голову пришло назвать детей Николай и Александра?!

– Как бы мне пришло в голову назвать их иначе?!

– Отец и сын действительно настолько схожи между собой…

– Лара!

– Неужели ты полагаешь, что оба они тебя совершенно забыли?!

– Очень надеюсь на это. Я уехала без объяснения причин и без прощаний. Я предала начинание старшего Белозерского, ибо он подписался на финансирование клиники не в последнюю очередь из-за меня. Я предала младшего Белозерского – всё одно, что щенка пнула. С чего бы им при таких вводных меня помнить?

– Именно потому! – ехидно вставила Лара. – Кто ж за хорошее долго помнит?

– Язва! – бросила Вера подруге. – В любом случае: с глаз долой, из сердца вон – вполне рабочий механизм. К тому же оба они не бездельники, им некогда тосковать о наглой неблагодарной бабе. В течение шести лет ни одной весточки, так что можно с уверенностью сказать: меня забыли.

– Я слышу лёгкую досаду?

– Твоё воображение слышит лёгкую досаду. Ты слишком долго держала дом терпимости, вот и поднабралась дешёвого романизма.

– Всё течёт, всё меняется, кроме твоих сарказма и упрямства.

– В том-то и дело, что ничего не меняется. И не течёт вовсе, а перетекает. В любом случае, хочу я или нет – а я хочу, но ужасно боюсь! – я вынуждена буду в сентябре вернуться домой. Чему я очень рада.

– Что у нас в сентябре?

– Совсем ты тут… счастливая стала! Столетие Бородина. А у меня там и по отцу и по матери дедов и дядьёв полегло немало. И Аликс наверняка пришлёт мне персональное приглашение, поскольку подготовка юбилея грандиозная. Так что поеду. С детьми. Будь, что будет.

– Всё будет хорошо. Если когда-нибудь приедешь в гости, привези мне бочонок груздей и мешок костромской земли.

– Непременно мешок? Тебе пять пудов или семь с полтиной?

– Да, непременно мешок! Нечего смеяться!

– Зачем же тебе мешок?

– Грузди разводить буду! Смешно ей. А вот Николенька с Сашенькой – это не смешно, нет! Это мы, значит, себе индульгенцию выписали. Две! Две индульгенции. Чтобы никто не был обижен! Прям двойню пришлось родить!

Своды гротто переплели хохот Веры и ворчание Лары в причудливую мелодию, напоминавшую одновременно и недавно вошедший в моду американский блюз и старый русский романс.