Читать книгу Двойные двери - Татьяна Свичкарь - Страница 13

В мягком вагоне пассажиров ждали как дорогих гостей. Проводница – подтянутая улыбчивая блондинка средних лет – негромко называла номер купе, подсказывала:

– Второе по коридору.

А там уже всё готово было. Застелены постели, больше напоминающие уютные диванчики, на столике – наборы с ужином, свежие газеты.

Аня была ещё под сильным действием препаратов. Она прошла и легла. Антон едва успел взять одеяло с постели, чтобы потом её же укрыть. Он устраивал сумки – большую Анину и лёгкую спортивную свою, раскладывал вещи, переодевался – Аня спала, и можно было не выходить в туалет, переодеться прямо здесь.

А в голове были неотступные мысли про Симу. Как она добралась домой? Были ли у неё деньги на дорогу, или она вышла на трассу – дяденька, подвезите Христа ради? Доехала ли благополучно?

Потом пробудился в нём врач, и он стал думать, что делать по приезде. К кому обратиться, в какую больницу её устроить. Слишком хорошо он понимал, что пустить всё на самотёк нельзя, что если привезти Симу и просто сдать в отделение гематологии – даже если ему удастся уговорить её всё-таки лечиться, то она – безответная, не умеющая ни спросить о себе, ни настоять ни на чём, умрёт там очень быстро. Спросу за неё никакого не будет – сирота, почти бродяжка.

Значит, надо искать тех, кто не отнесётся к ней равнодушно, надо сноситься с какими-то фондами. Симе должны помочь, ведь она ещё почти ребёнок, по юным своим годам подходит под разные программы. Надо вернуться скорее, взять её за руку и прямо тащить лечиться. У неё должен быть шанс.

Он думал и о том, где взять денег, которые неизбежно понадобятся, с кем из своих друзей-врачей снестись по приезде, кто сможет подсказать хорошую больницу, где в самом даже тяжёлом случае от Симы не открестятся, а будут пробовать на ней разные экспериментальные программы.

А затем его мысли потекли совсем уже странно. Сначала он подумал о том – догадывалась ли Сима, что с ней что-то не так? И знает ли, понимает ли она теперь в полной мере, как опасна её болезнь? И, отказавшись от лечения, осознаёт ли она, что в таком случае, неизбежно умрёт?

Юные обычно думают, что они бессмертны. А если мысли о конце приходят Симе в голову, то как ей думать об этом? Никого из близких, ни копейки за душой. На кого ей надеяться, кто возьмёт её похороны на себя? Тётя Маша? Поможет чем-то папа Дима? Каково ей будет самой, в восемнадцать-то лет, думать о том, что на неё наденут после, и из чего заплатить тем, кто будет провожать её в последний путь.

Много раз люди доверялись Антону, полагались на него полностью. Взять хотя бы то, что человек с полным доверием ложится к тебе на операционный стол. Ты отвоёвываешь его у смерти, и выхаживаешь после – беспомощного. Буквально учишь заново стоять на ногах, ходить… Но никогда ещё не было у Антона чувства, что он причастен к судьбе, ответственен за жизнь настолько беспомощного существа… И при этом Сима была будто в чём-то его сильнее. Ни разу не заметил он в ней внутренних колебаний – подойти к Ане, обнять её, ухаживать за нею. А как это мучительно было ему!

Начинало уже темнеть за окном. Антон приподнялся, чтобы включить светильник над постелью. И увидел, что глаза Ани открыты, и она смотрит на него. Причём смотрит как раньше – испуганным страдающим взглядом. И лоб её покрыт мелким бисером пота.

Он рывком нагнулся над ней:

– Как вы себя чувствуете?

У Ани глаза вскипели слезами:

– Антон Сергеевич, мне так плохо! Я так устала! Сделайте что-нибудь, я больше не могу!

– Но скажите же мне, что значит «плохо»? Что вы чувствуете?

– Я как будто давным-давно не спала…

– Но вы только что проснулись.

– Я не сплю, Антон Сергеевич, не сплю – я будто в чёрную яму проваливаюсь. Знаете, вот когда болеют тяжело и борются за каждую минуту, за каждый вздох, когда думают – скорее бы ночь эта кончилась, увидеть бы день ещё хоть раз. Так я хочу выбраться из этого омута, о котором вы говорите – «сон». А когда я просыпаюсь, это снова не я. Точно что-то вытесняет меня, и душит, душит… Мне самой не остаётся места. И опять сознание тонет – в темноте. Что это, Антон Сергеевич?

– Анечка, уже через несколько часов мы будем в больнице. Там вам смогут помочь, обязательно. Вы только постарайтесь не сопротивляться. Всё, что вам будут говорить – надо исполнять.

Она закрыла глаза и снова прислушивалась к ощущениям внутри себя. На лице её было выражение муки.

– Вы, может быть, хотите поесть? Или пить? Чаю? Вы давно не ели.

Голова её качнулась на подушке:

– Нет, нет…

И ещё она открыла глаза, и ещё спросила:

– Антон Сергеевич, а если мне уже никто не сможет помочь? Так ведь я больше не могу – как сейчас. Вы врач, подскажите мне, как легче можно умереть?

– О чём вы думаете, Анечка?!

Аня повернула к нему голову, и он увидел, как глаза её начинают наливаться чернотой. Так бывает в летний день, когда на солнце набегает туча, и сразу темнеет всё вокруг. Антон поспешно отнял руки, которыми придерживал Аню за плечи.

Аня медленно села, смотрела в окно. Её лицо менялось. Тени ли это были от вечернего света? Ничего не осталось робкого, мягкого в её лице, как было только что. Теперь оно казалось холодным, застывшим.

– Всё пошло не так, правда? – спросила она, спустя несколько минут. Даже не спросила, а будто утверждала.

– Что не так, Анечка?

– Всё, что ты хотел. Полное разочарование. Хоть что-то из твоих идеалов, уцелело, а? Тебе на смешон теперь твой прежний религиозный пафос? Это же надо было родиться таким наивным и поверить, что в любом храме всё – как в раю, что там все – без греха. А потом увидеть, что там всё, как в миру. А того, кто готов служить истово, считают просто дураком, и смеются над ним.

– Аня, – со страхом спросил он, – Почему вы об этом говорите? Вы же об этом ничего не знаете…

– Зато ты теперь знаешь, – сказала она, – А самое страшное, что ты не веришь теперь, что на том свете – что-то есть. После своей медицины – это ж надо было, из огня да в полымя! – ты думаешь, что там нет ничего. И ради чего тянуть эту лямку, мучиться и страдать здесь, если через несколько лет всё оборвётся? И не будет никакой награды праведным. И не будет никакого возмездия подлецам. Будет одна только смерть, чёрная яма. Небытиё.

Глаза Ани уже не были глазами усталого мудреца, теперь в них сверкало что-то безумное:

– Да только ты не прав! Там есть… И там отнюдь не темнота. Там ждёт такая вечность, которой не избежать… Ты её сегодня увидишь.

Антон уже на ощупь перебирал лекарства в сумке: вот шприц, а вот та плоская длинная коробка с ампулами. Он набрал лекарство – прикинул, что уснёт она сейчас только на двойной дозе.

А потом был коньяк, который он вёз в сумке для себя. Он дожидался, пока Аня закроет глаза и хватанул стакан.

Как только Аню одолел сон, Антон вышел в коридор. Он решил не заходить в купе возможно дольше, но дверь держал открытой, чтобы видеть, что с Аней не происходит ничего плохого.

Антон сидел, бесцельно смотрел в окно, за которым уже сгущалась тьма. Потом была станция. Поезд стоял целых двадцать минут, и он, посмотрев еще раз на спящую девушку, решился выйти. Ходил по перрону, жадно вдыхал холодный, ночной почти воздух, курил.

Подошла к нему бабушка, которой, в её годы, давно бы уже полагалось спать в тёплой постели, а она дежурила тут на вокзале, ждала поздние поезда. Бабушка везла за собой клетчатую сумку на колёсиках. Она торговала картошкой. В полиэтиленовом пакете – пять ещё горячих варёных картофелин, посыпанных нарезанным укропом, и пара солёных огурцов. Это вам не чипсы и не дошираки, которыми пассажиры перебиваются в вагоне.

Антон купил картошку, и ел её прямо на перроне, в вагон он поднялся только тогда, когда объявили отправление поезда, и проводница стала торопить тех, кто докуривал свои сигареты:

– Быстрее, сейчас тронемся…

Больше всего поддерживала Антона мысль, что коньяка ещё осталось очень прилично, не меньше половины бутылки. А завтра, в восемь двадцать утра, когда поезд прибудет в Москву, их уже будет ждать машина лечебницы. И мелькнула мысль, какая-то ехидная, злорадная: «Интересно, господа психиатры, что вы со всем этим будете делать?»

Но впереди еще была ночь. Теперь до утра стоянок больше не будет. В соседнее купе дверь тоже была приоткрыта. Там ехали два гея. Они тоже припозднились, не спешили ложиться спать. Тот, что брутальнее, смотрел фильм по плееру, обнимая своего друга так, как парни обычно обнимают девушек – по-хозяйски закинув руку ему на плечо.

Второй, худенький, изящный, совсем молодой (и двадцати лет ему, наверное, не было, напоминал он стриженую девчонку), вышивал, умело обращаясь с иглой. Вышитая картина – букет лилий на столе, в глиняной вазе – была им почти закончена.

Антону хотелось напроситься к ним в купе, в конце концов, не последняя бутылка коньяка у него была – с Аней нельзя ехать без солидного запаса. Но он не посмел. Чувствовал: у них своя каста, его не примут. Хотя ему ничего от них не надо было, только, так сказать, погреться у очага. Вместе этого он налил себе ещё полстакана.

Через некоторое время он понял, что засыпает сидя, голова падает на грудь, и как бы ему не свалиться прямо в коридоре. Из раннего детства он помнил, как такой же вот пьяный дядечка ночью свалился с верхней полки и выбил себе зубы. Как он утром выл, обнаружив это!

Антон прошёл в купе, лёг поверх одеяла и почти сразу уснул.

…Оказывается, это была просто пустыня. Но не живописная земная пустыня – с барханами, с какой-никакой растительностью, хоть с теми же кактусами. С изредка пробежавшей ящеркой, Земная пустыня, где ночами бывает холодно, и жгут свои костры бедуины, а над головами – небо, полное звезд.

Это была – без конца и края – серая, растрескавшаяся, бесплодная почва. Самое страшное слово – бесплодная. И небо над ней – такое же серое. И ничего, ничего вдали, кроме горизонта, где земля и небо сливались. И эта бесплодная, иссушённая почва – была жизнь Антона. Целую вечность предстояло брести ему по мёртвой земле, рассматривая каждую трещину. Эти трещины были не только под ногами, но в его душе, в его сердце. Потому что каждая из них была той минутой, или даже той мыслью, когда Антон предал самого себя, или предал другого. Отступил от себя такого, каким должен был быть. Сказал злое, или сделал недоброе, подлое. Что может тогда и не казалось таким, но ясно он понял это сейчас.

И не было тут надежды увидеть что-то другое. И это была – вечность. И это был – ад.