Читать книгу Двойные двери - Татьяна Свичкарь - Страница 8

Сегодня у Антона с утра было только два вызова, но он знал, что в обоих домах задержится надолго. И положил себе так, что сначала зайдёт к Пузаковым, где Прасковья Николаевна непременно напоит его своим несравненным кофе. Эстеты поморщились бы – она варила его со сгущёнкой. Но кофе выходил удивительно вкусным, надолго бодрил, и Антон никогда от него не отказывался.

Николаю Филипповичу было уже за девяносто, Прасковья Николаевна – несколькими годами его моложе. Тем не менее, на переезд в село они решились совсем недавно. В городе жили они в ветхом двухэтажном доме, называли их «засыпухами». Строили их когда-то временно, на десять-пятнадцать лет, как раз для семей тех, кто приехал осваивать город. Но ничего более постоянного, чем временное, не бывает в природе, и семья Николая Филипповича задержалась в такой засыпухе не полвека.

Николай Филиппович – фронтовик, ушедший на войну совсем ещё мальчишкой, а до того сын кулака, ссыльного. Вернувшись с полей Великой Отечественной, всю жизнь проработал строителем. Прасковья Николаевна – шила, была великой мастерицей. Что угодно сошьёт – от невесомого детского платьица до женского пальто на подкладке с меховым воротников.

А переехать они решили после двух случаев, обошедшихся им очень тяжело. Сначала кто-то взломал двери их квартиры – и украл все фронтовые награды Николая Филипповича.

Потом единственный и непутёвый сын Пузаковых, конченный алкаш Володька, влез в какие-то непонятные кредиты Взял сто тысяч, верни двести. Николай Филиппович ужаснулся, несколько месяцев гасил кредит сына из своей немаленькой пенсии участника войны, жили на скромную пенсию Прасковьи Николаевны. Вроде уж и выплатили все, а набежали какие-то проценты, и им днём и ночью стали звонить коллекторы с угрозами. Николай Филиппович стал ходить по судам, писал заявления, что не для того, он штурмовал Берлин и Будапешт, чтобы удовлетворять наглые запросы каких-то финансовых аферистов. Но дело не выгорело, видно, рука руку моет, и объяснили старику, что проценты все правильные, и если их не вернуть – еще хуже будет.

Володька ударился в бега. Николай Филиппович и Прасковья Николаевна ропдали квартиру, рассчитались с сомнительным банком и на остатки денег купили себе домик в Рождествено. Один из немногих сохранившихся тут домов, где удобства находились в будочке на улице, газ для плиты был из баллона, а печка-голландка зимой треовала немалого количества дров.

Николай Филиппович, хоть и ходил уже осторожно, опираясь на палочку, но сразу занялся инспекцией нового хозяйства. И вскоре уже чем-то там обрабатывал погреб, чтобы не было сырости, и заделывал дыры в ветхом заборе, и мастерил новую задвижку для сортира.

А бойкая Прасковья Николаевна, вспомнив деревенское детство, развела кур, вскопала помаленьку – с десятью перерывами – грядки, высадила рассаду, которую теперь лелеяла – мастерила «колпачки» из старых газет, чтобы укрывать от майских заморозков свои любимые помидоры.

Антон знал, что к Дню Победы, Вовченко с помощниками объезжает немногих оставшихся в селе ветеранов (а кроме Николая Филипповича) жили тут еще только «вдовы, приравненные к участникам». Привозили им букеты цветов – всё тех же красных тюльпанов, что у Николая Филипповича в палисаднике и так росли, привозили конфеты. Поздравляли и желали… не Вовченко, конечно, была в том вина, что последний ветеран войны будет теперь жить в доме без удобств, таких ветеранов – мало ли по многострадальной России….

А только Антону до сих пор было отчего-то стыдно. Обращались к нему Пузаковы нечасто. Один раз Праковья Николаевна кисть руки вывихнула, неловко упав на неё в своём любимом огороде. А чаще всего звали его тогда, когда у Николая Филипповича так разбаливались ноги, что он уж и по дому ходить не мог, что там говорить про огороды разные.

Антон лечил его бережно и любовно. Делал уколы, компрессы, неделями ходил и без вызовов, забегал после работы, осматривал, придумывал что-то новое в леченье, пока старику не становилось легче.

А Николай Филиппович радовался, что Антону можно рассказывать – сколько хочешь – о том, как он, шестандцатилетним парнишкой сбежал на фронт, приписав себе два года, И о тяжёлых боях, в которые он ввязывался с отчаянной храбростью юнца, не верящего, что он будет убит. И сколько один раз ему удалось захватить в плен немцев, когда он штурмовал дом. За той бой пообещали ему дать Героя, но оказалось, что Героя могли дать только одного, и кому-то из командирских дружков звание это оказалось нужнее: «А тебе, Пузаков, в следующий раз».

И ещё после того, самого лютого для него за всю войну боя, запомнил он, какое поднималось солнце. Огромное – поверить нельзя. Никогда больше он такого солнца не видел в жизни.

А как он защищал девушек, наших, советских девушек в Германии от посягательств союзников – каких-нибудь наглых американцев. Наши же всякие там регулировщицы все были как одна красацицы – и пилоточка у нее кудрях, и ремень на тонкой талии. И вот такие вот американцы подскочут к нашей красотке – часы золотые трофейные ей на ручку наденут – мол, презент – и хвать-похвать, куда-нибудь в подвал. И насиловали их там до смерти. Он, Коля Пузанков, несколько раз таких девушек отбивал.

А у Прасковьи Николаевны были свои воспоминания. Как вернулся её Коля после войны, и поехали они расписываться в ЗАГС. Ночью была страшная гроза. И когда они ехали в трамвае, увидели куст цветущей сирени.

– Тут Коле в голову пришло, как же мы в ЗАГС, с невестой, и без букета цветов. Вытащил он меня на остановке и побежал к той сирени, чтобы букет наломать. Хорошо, я глазастая, увидела – грозой провод электрический оборвало, и от в той сирени запутался. Я как закричу страшным голосом: «Стой!» А то не за кого было бы мне замуж, выходить, – заканчивала она.

Вот и сейчас. Антон уже сделал Николаю вановичу укол диклофенака, уже достал из своего докторского саквояжа мазь («Дважды в день – утром и вечером, поясницу и ноги, а то я вас знаю – когда еще Прасковья Николаевна в город в аптеку соберётся) и старички уже готовы были ещё что-нибудь вспомнить о годах минувших и рассказать не торопясь, когда Антон сам заговорил о барском доме, где недавно побывал.

– Видали, Николай Филиппович? Соединили всё в одном флаконе – флюгера восемнадцатого века, крыльцо резного дуба, пластиковые окна и спутниковые тарелки…

Неожиданно Николай Филиппович подержал его с энтузиазмом:

– Это ещё что! Я ведь ходил, любопытствовал… Не спрашивай как, Антоша, я ж строитель, мне такие старые дома – во как интересны! Так ведь наняли они шут знает кого для своих переделок, гастарбайтеров каких-то. Я уж хозяйке этой объяснял – дом уникальный, тут абы какие специалисты не подойдут, тут профессионалы высокого класса требуются. А ей, видать, сэкономить хотелось. Не знаю, что там у неё за проект, да только одну несущую стену ей таки сломали. И с поребом там непонятка полная…

– С погребом?

– С ним. У такого дома должен быть подвал, вот не убедишь меня, что иначе там – а они говорят – глухой фундамент! То ли залили повал этот бетоном, то ли просто заперли, но чего врать-то?

Ещё больше удивила Антона вторая его пациентка, которую ему предстояло навестить в этот день. Тоже старушка, и тоже «из простых – не из новых русских. Вернее, не совсем из простых. Антонина Григорьевна была тут легендарной фигурой. Приехала в Рождествено в пятидесятых годах прошлого века, юной учительницей со светлой косой через плечо и огромными голубыми глазами. Начала преподавать историю – школа тогда тут была шумной, детей много, а две смены учились. Замуж Антонина Григорьевна так и не вышла, но, благоаря энергии своей, организаторским способностям, через несколько лет стала директором школы, и ушла с этого поста, когда ей было уже за семьдесят.

Если и считали её тут немного странной – ни мужа, ни детей, да ещё увекается сахаджа-йогой, то всеобщее уважение к ней было бесспорным. Уже дедушки с бабушками приводили в школу своих внуков, и вспоминали, что сами учились у Антонины Григорьевны.

Абсолютная бессеребренница, в виде подарка себе к юбилею, она просила главу сельсовета сделать новый пристрой к школе. Она говорила, что коллекционирует только одно – добрую память о себе. В последние годы она заслужила ещё большее уважение сельчан, взявшись довести до более-менее приличной кондиции тяжелейшего мальчишку. Он и говорить то толком не мог, а ото всех, кто приходил к ним в дом, прятался под кроватью.

Родители были в отчаянье, и готовы на всё, чтобы единственного сына не сдавать в интернат. Тогда появилась Антонина Григорьевна, и первым делом залезла к Саше под кровать. Уселась рядом с онемевшим от удивления мальчишкой, и сказала:

– Сашенька, случилась страшная вещь. У тебя в ротике перепутались все буквы. Но мы с тобой их будем понемножку расправлять, как ничточку и наматывать на клубок, и вывязывать из них слова. И ты у меня заговоришь.

Позже она говорила, что выхаживать такого ребёнка тяжелее, чем стоять у мартеновской печи. Но Сашенька и вправду более менее связно заговорил, и потом, под присмотром всё той же неутомимой Антонины Григорьевны окончил дома девятилетку экстерном, и какие-то компьютерные курсы и сейчас зарабатывает себе этим на жизнь – делает на заказ сайты.

С болезнями у Антонины Григорьевны были сложные отношения. Она преподочитала ни на что не жаловаться и до последнего края не пить никаких лекарств – полагалась на заитные силы организма, а пуще всего – на помощь высших сил. Хотя уже даже расписаться не могла – так тряслись у неё от болезни Паркинсона руки.

Но в последние дни она схватила такой сильный бронхит, что задыхалась и не могла спать ночами. Пришлось вызвать Антона.

Дом у Антонины Григорьевны был хоть и большой, но казался пустым – мебели тут было минимум, только самая необходимая. Да и то хозяйка не так давно продала кухонный гарнитур, чтобы съездить в Москву, на встречу своих «сахаджистов».

Антонина Григорьевна полулежала на диване, на высоких подушках, так ей было легче дышать. Еще до того, как приступить к осмотру, Антон пошёл в кухню, ставить чайник. Чаем нужно было непременно Антонину Григорьевну напоить – и с ложечки, сама её удержать в трясущихся руках она уже не могла.

Выслушав, смерив давление, сделав уколы Антон налил, наконец, хозйке чашку чая, положил на блюдце мягкое печенье.

Он поил её из столовой ложки, хотя нужно было бы ему уже спешит – скоро амбулаторный приём начнётся.

– Вы, говорят, с таром доме были? – вдруг спросила его Антонина Григорьевна, и пояснила, видя его удивление – Мне аша рассказывала.

Горничная хозяев, Маша, была её соседкой.

– Вы видели Симу? – голос Антонины Григорьевны был нетерпеливым, – Там живёт девушка, Сима, моя бывшая ученица, вы её видели, когда ходили туда?

Антон покачал головой.

– Но вы же ещё там будете? Постарайтесь увидеть Симу. Такая способная девочка, поэтическая натура… Так тонко всё чувстовала, описывала… В ней был потенциал, может быть, писательницы, поэтессы. Но такая несчастная судьба. Осталась сиротой, почти нищенствует… Я недавно видела её из окна – она тут пробегала. Увидите – посмотрите на неё, как врач. Она стала совсем бесплотная – кожа и косточки. Вы же не возьмёте с неё денег, правда? Ей просто нечем будет вам заплатить… ей надо еще жить, совсем ведь еще девочка.

**

Антон наткнулся на него случайно, когда возвращался домой. Сначала он с полной уверенностью решил, что это мёртвая собака – маленький комок грязной рыжей шерсти в зелёной траве. И всё-таки замер на несколько секунд, приглядываясь. И с удивлением увидел, что рёбра чуть-чуть приподнимаются. Но собаке, без сомнения было очень плохо.

До дома оставалось буквально два шага. А здесь у него ничего не было с собой, не было, чем помочь. Антон сбросил с плеч лёгкую куртку, завернул собаку – она реагировала слабо, еле-еле приподняла голову. Лёгкое тельце, проступающе под ладонями косточки.

Придя домой, Антон уложил собаку на веранде, на ветхом диване, стал осматривать. И закусил губу. Это был старый кокер спаниель. И он, по всей видимости умирал. Он был уже очень стар, абсолютно слеп – катаракты на ооих глазах, запущенный отит – уши гноились. Большая опухоль на животе. Но не это заставило содрогнуться Антона. Для него было очевидным, что собаку выкинули. Местные никогда не взяли бы псину такой «бесполезной» породы, требующую тем более ухода за шерстью. На цепь такую не посадишь – а тут у всех собаки поголовно или сидели на цепи, или бегали спущенными по двору, охраняли.

Значит, привёз кто-то из владельцев особняков. Додержал до крайности, а когда собака стала уже абсолютно немощной – усыпить не хватило духу, просто выставили за ворота. Но если слепец – с посохом бредущий и просящий Христа ради – ещё мог рассчитывать на людское состарадание, то куда было деться слепой собаке, из-за опухоли в паху уже почти неспособной передвигать лапы.

Антон, которому, как и любому врачу, приходилось делать жестокие вещи – например, доподилось ему сообщать близким о смерти пациента на хирургическом столе – усыпить животное тоже не смог бы. Даже если бы пёс начала визжать от боли, он предпочёл бы любой другой путь – вколоть обезболивающее, снотворное. Но пёсик был тихим и покорным. Он посидел немного, свесив голову, а потом, видимо, силы кончились, и он опять лёг, и стал похож на мёртвого.

Антон провозился с ним до позднего вечера. Мыл и расчёсывал, выстригал колтуны – особенно в чудовищном состоянии были уши. Закапывал в эти несчастные уши капли, перевязывал рану на боку. Несмотря на слабость, пёсик с жадностью поел варёную курицу, вылакал бульон и вылизал миску.

Антон постелил возле своей постели старый коврик, чтобы ночью можно было опускать руку и проверять – как там пёс. Он не заморачивался с тем, как назвать нового жильца – Рыжик и ладно.