Читать книгу Двойные двери - Татьяна Свичкарь - Страница 14

Психиатрическая клиника расположилась за городом – в таком тихом месте, что даже деревни никакой к ней близко не было. Внешний её облик заставлял скорее вспомнить о старинной усадьбе или монастыре. Двухэтажные корпуса выложены из красного кирпича с нарядной белой отделкой, окна – арками. Там и здесь по стенам вился девичий виноград или плющ. Просторный сад, обнесённый, правда, надёжным высоким забором. Почти всем больным можно было здесь гулять. Сосны и клумбы, заросли сирени и орешника. Воздух кристально свежий – как в лесу. Было тут очень тихо, и в любое время года слышалось пение птиц.

Лечение тут стоило очень, очень недёшево. Тем не менее, свободных мест не было. Почти все пациенты клиники были людьми с отклонениями незначительными. Народу победнее и в голову не пришло бы лечиться от плохого настроения и жизненных проблем. Кто отпивался бы валерьянкой, кто – корвалолом, кто – водкой, кто плакал бы подруге в жилетку. Но те, кто приехал сюда, имели деньги, время и желание, чтобы позаботиться о своём здоровье, и соглашались на месяц заключить себя в отдельную палату со всеми удобствами. Тут имелся и отдельный санузел – а кто бывал, тот знает, как мучительно справлять нужду в общем санузле обычной психушки, где одновременно могут собраться человек пятнадцать – и никаких перегородок. А уж запах, несмотря на долгие уборки и хлорку, льющуюся рекой – мама дорогая! В палатах стояли холодильники и телевизоры, и не было решёток на окнах. Правда и запоров на дверях тоже не было.

Больных каждый день осматривал врач – причём не казённо, на бегу скользнув взглядом по лицу человека, мало что соображающего после лекарств. Нет, врач заходил, присаживался и расспрашивал – как прошла ночь? И не беспокоили ли тревожные сны? И как настроение – нет ли желания плакать? Аппетит? Можно было пожаловаться. Можно было спросить, какие лекарства тебе назначены и как они действуют.

Телефоны, планшеты и ноутбуки отбирали, но давали книги – библиотека в клинике была хорошая. А домой можно звонить по телефону, который находился возле поста медсестры.

Лечился тут студент с социофобией – переучился во время сессии, и теперь боялся выходить на улицу, и ходить по институтским коридорам, заговаривать с сокурсниками, а уж выступать перед аудиторией для него и вообще было невозможно.

Лежала старая дама с депрессией, всем на свете обеспеченная, но покинутая родственниками, которых она ненавидела, но, тем не менее, жаждала их услуг, жаждала ухода. Ей и здесь всё было не по нраву – вплоть до цвета постельного белья – он её раздражал. Ей разрешили своё бельё, но некому было его ей принести. Тогда медсестра в сводное время поехала и купила – то самое, небесно-голубое, о котором мечталось старушке. Так же ей покупали по заказу соки, фрукты, но выражение недовольства так и не сходило с её лица. И если бы она не увлеклась одним из здешних докторов, бывших, по крайней мере, вдвое младше её…

Лежал крепкий мужик, инструктор по горному туризму, которому в своё время психиатры сломали жизнь. В школе был кандидатом в мастера спорта, отличником, одним из тех редких ребят, которые рвутся в армию и хотят служить в спецназе. Что делать после армии тоже ясно – спорт, а с годами – тренерская работа. И любимая девушка готова была его ждать. Но на медкомиссии что-то не понравилось врачихе, парня послали для освидетельствования в психо-неврологический диспансер. И непременно вызвалась сходить с ним мама, чтобы «не дать врачам сбить сына с толку». Психиатресса задала вопрос, причём как раз маме – когда в последний раз ребёнок описался? Мама припомнила – в четыре года, после того, как выпил два литра сока. Хотя на самом деле чадо перестало дуть в кроватку уже года в полтора. Психиатресса, не долго думая, написала диагноз «энурез», послала на обследования, и пошло-поехало. Нашли какие-то «импульсы», «судорожную готовность», не только от армии освободили, но и спортом заниматься теперь было нельзя, машину водить – нельзя, секс нежелателен…

Надежду на спортивную карьеру пришлось бросить, девушка ушла, через несколько лет парень с отчаяния уехал в горы, положил с прибором на все медкомиссии. Женился на подруге, которую там, в горах, нашёл. Когда начал строить дом и машина потребовалась до зарезу, он пошёл-таки на комиссию, решив, что если ему и сейчас откажут, он попросту купит права. Его обследовали заново, и выяснили – совершенно здоров, был и есть. Врачебная ошибка. «Они сломали тебе жизнь» – сказала постаревшая мама. И взрослый мужик рухнул в такую депрессию, что близкие привезли его сюда.

Самым «сомнительным», близким к психу, тут считался Вова-арбуз, который временами был уверен, что в его явно пивном животе притаился этот самый арбуз. Сам Вова не боялся, просто смеялся над этим забавным фактом. Заходил в палаты к другим больным, задирал майку, предлагал щелкнуть его по животу, определить «зрелость».

Но было в больнице этой и ещё одно отделение – одноэтажное, неприметное. Стены его скрывала вьющаяся зелень. И не очень бросалось в глаза, что на окнах – решётки. Вот тут были и железные глухие двери, и казённое белье, и стойкий запах, которых бывает в помещениях плохо проветриваемых, откуда люди не выходят месяцами. Палаты и тут были индивидуальные, тоже без замков. Но этим больным медсёстры не поясняли, какие лекарства им колют. Не разрешали гулять по парку. Пациентам не говорили, сколько они здесь пролежат, и им не дозволялось звонить по телефону.

Достоинств у этого отделения было три. Больных хорошо кормили. За ними вполне неплохо ухаживали – все они были чистыми, подстриженными. Их халаты и постельное бельё также не вызывали нареканий. Но самое главное – тут они могли находиться годами, и никак не докучали никому из близких – если близкие были готовы оплачивать их содержание.

С остальными больными настоящие психи никак не пересекались. Разве только те иногда, во время прогулок, видели в окнах пятна бледных лиц. Если такой пациент умирал, его и похоронить могли тут. В самом деле – не везти же усопшего родственника в город, не тревожить родных, чтобы они были вынуждены предъявлять всем свою мать, или дядю, или брата, которые оказывается, остаток жизни провели в психушке? Так что гораздо проще было устроить всё здесь, тем более, что и крематорий находился неподалёку, как и одно из сельских кладбищ.

Теперь предстояло решить – куда поместить Аню, и, похоже было, что доктор Гаврилевский склонялся именно ко второму варианту.

Аня сидела посреди его кабинета, на стуле, в тёмном своём балахоне, волосы растрёпаны. Антон – у входной двери. Ему нужно было всё видеть, отчитаться потом обо всём Елене Львовне.

Бумаги, согласие на лечение – всё было уже подписано предварительно. По просьбе Антона копии документов выслали им ещё в их Рождествено.

– Вы понимаете, где вы находитесь? – спрашивал Гаврилевский Аню.

Она посмотрела на него и ничего не ответила. Сжала руку в кулак, поднесла к лицу, стала тереть ею губы, нос… Она казалась полностью погружённой в свои мысли.

– Вы понимаете, кто я? – снова спросил доктор.

Наконец, она взглянула на него – мельком, вроде бы даже со скукой.

– Ты? Разрушитель, – сказала она небрежно.

Антон это расслышал ясно, а доктор переспросил:

– Кто я?

– Жиронкин ведь какой талант был, – сказала Аня, и тон её был таким усталым, как будто она знала доктора тысячу лет, и тысячу раз вела с ним эти разговоры – так к чему же заново? – Ты его на какие лекарства посадил? Только за то, что он считался тогда – в советские годы – неблагонадёжным. После твоих таблеточек он ни бэ, ни мэ… овощ. А картины его великолепные в коммуналке сгнили на чердаке.

Антон видел, как побледнел доктор, как снял он очки:

– Но позвольте, вы что, его знакомая? Почему мне не сказали? И зачем вы тогда сюда…

– Теперь других подбираешь, кого твои коллеги покалечили? Богатеньких, Богом обиженных… И зарплата у тебя теперь за сто тысяч, и про домик в Австрии подумываешь – двухэтажный, под зелёной крышей. А когда ты Митьку Лютикова зевнул? И что? Приснился он тебе пару раз, и успокоилась совесть? «Вот эти капельки постепенно наращивайте, – передразнила она голосом, так похожим на голос доктора, что обомлел даже Антон, – Мать его тебя до сих пор проклинает – ведь Митьку-то надо было хватать, да за закрытые двери, под круглосуточное наблюдение. Не успели подействовать твои антидепрессанты – через два дня Митька повесился в гараже. Шестнадцать лет ему было! А мать – спилась.

Гаврилевский неверной рукой нажал на кнопку звонка:

– Первую палату приготовьте, и заберите пациентку.

И посмотрел на Антона почти с ненавистью:

– Я не знал, что вы собирали на меня досье.