Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 2 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 10

Утром Вебер встал с ясной головой. Вместо разминки, куда его не пустили, он ушёл в зал и занялся упражнениями, потом он отправился на урок к Гейнцу, забыв, что с вечера от урока отказался. Гейнц об этом тоже не вспомнил, он просто искренне обрадовался.

День пошёл спокойно. В Корпусе не было ни Аланда, ни Абеля – но жизнь подчинялась железному распорядку.

Первым вернулся Абель, и не один. Он вернулся с Анной-Марией. Они от машины шли и над чем-то смеялись, откровенно любуясь друг другом, держась за руки. Не то чтобы это было неприятно, но Вебера чем-то это насторожило.

– Привет, Вебер, – махнул Абель рукой.

Анна-Мария, не дав Веберу ритуально поцеловать свою руку, поцеловала Вебера в лоб.

– От чего отлыниваешь, Вебер? – спросил Фердинанд.

Веселье в его глазах граничило с дерзостью. Вебер отступил от него, Абель приобнял Анну-Марию, они пошли к столовой.

Вебер почувствовал, что к нему кто-то подошёл, увидел напряженного Гейнца.

– Ты что-нибудь понял, Вебер?

Вебер промолчал.

– В зал идёшь? – спустя какое-то время спросил Гейнц.

– Карл и Вильгельм там?

– Да, тебя ждём.

Вебер пошёл с Гейнцем.

– Ты не переоделся, – напомнил Гейнц. – Приходи. Что с Абелем?

Вебер пожал плечами.

– По-моему, у него неприятности. Он вчера сказал, что уволен из госпиталя. Может, он так решил отвлечься?

– А может, ему морду набить?

– С ним же Анна-Мария.

– Видел, не слепой. Ладно. Потом. Приходи, Вебер.

Когда они вышли с тренировки, Абель опять возвращался от ворот – теперь один.

– Фердинанд, – Гейнц сразу направился к нему. – Размяться не хочешь?

– Ты ещё не наразминался, Гейнцек? Сходи ещё раз с Вебером разомнись. Это безопаснее, – он улыбнулся и пошёл к себе.

– Я тебя вызываю, Абель! – вдогонку ему с гневом сказал Гейнц.

Абель остановился, всё улыбаясь.

Вебер, Кох, Клемперер бросились между ними, пытаясь этот странный разговор остановить.

– В сторону! – резко сказал им Абель.

Всем пришлось отойти. Вебер, миг выждав, всё-таки подошёл к Абелю.

– Фердинанд, это не твоё дело.

– Что – не моё? То, что этот сопляк погрозил мне своими костяшками?

– Но ты же за меня…

– Он признался?.. Гейнцек, снимаю шляпу!

– Уйди, Вебер, – теперь Гейнц отстранил Вебера.

Вебер оглянулся на Фердинанда и бросился на руку Гейнца, которую тот заносил для удара. Удар пришёлся Веберу в грудь и отбросил его на другой конец плаца. Вебер потерял сознание – но последнее, что он увидел перед ударом Гейнца, – Абеля, вдруг резко побледневшего, с закрытыми глазами – словно какая-то внезапная боль вмиг парализовала его.

Вебер очнулся в руках Клемперера. Гейнц стоял рядом. Абель сидел прямо на плацу, стирая со лба пот и странно напряженно дыша. Кроме самой обыкновенной оглушённости Вебер проблем не чувствовал, он встал, пошёл к Фердинанду.

– Фердинанд, что с тобой? Тебе плохо?

– Мне нормально. Спасибо, фенрих. Гейнц, потом. Через пару часов, хорошо? Уйдите, я хочу посидеть.

– Здесь? – удивился Гейнц.

– Уйди, Гейнц. Какая тебе разница?

– Он оперировал ночью, – сказал Вебер, пытаясь отвести друзей. – Они с Аландом ночью уезжали на какую-то срочную операцию.

Абель усмехнулся, посматривая Веберу вслед.

«Дурачок, даже в эту небылицу поверил. Как он жить-то будет?»

Когда все, наконец, ушли с улицы, Абель заставил себя подняться. Если бы Гейнц сейчас с такой силой врезал ему, у него был бы неплохой шанс уже не подняться вовсе. Опять Вебер. Ну, просто никак не даёт умереть. Чувствует, что и оставить-то его тут не на кого. Но как же уговорить его – не слушать их никого?

Абель мог позволить себе не находиться в Корпусе. У него был дом, где можно ото всех укрыться, специально для тех случаев, когда он хотел побыть один. До одиннадцати утра он смог поработать, медитация прошла отменно. Он даже позволил себе заехать за Анной-Марией, погулять с ней. Ему нужно было её доверие: аневризм начинал сочиться, операция требовалась срочно – а она ни в какую.

Он не говорил с ней сейчас про операцию. Им хорошо было вдвоём, они могли говорить о чем угодно. В парке, где они часов пять болтались и где фанатично преданные созиданию малыши вылепили двух снежных гомункулусов с физиономиями, достойными пера Гойи в предсмертном кошмаре, Абель стал делать пластические операции несчастным снеговикам.

Анна-Мария вместе с удивлёнными детьми стояла рядом и смеялась, видя, как доктор Абель орудует скальпелем, привычно извлечённым из кармана. Лица чудовищ преобразились ко всеобщему восхищению. Абель остриг подворот шубки Анны-Марии – сделал преображённым лицам похожие брови: потоньше одному, потолще другому. Забрал у неё косметичку, припудрил скульптурно вылепленные носы и щёки, подкрасил «девочке» (той, у которой брови и носик потоньше) подмороженные губы. Сказал, что лысина идёт разве что мужчине – и свой шарф преобразил в платок для «девочки», скрыв её плешь очень достоверно.

Полюбовался ещё и решил, что «молодым людям» придётся обменяться сердцами. Сердца были вырезаны и пересажены. После того, как Абель их «зашил», он съездил с Анной-Марией пополнить её косметичку, – шубу (постриженную с отворота) она ему «простила» и отдругой отказалась наотрез – автограф великого доктора Абеля. Потом приехали в Корпус…

Мысль Абеля вновь расслаивалась и работала отдельно от эмоционального упоения и безмятежности. Как им всем – птенцам, щенкам, задиристым – объяснить, насколько ему сейчас не до выяснения отношений.

После тяжелейшего приступа в подвале он две недели с лишним чувствовал себя хорошо. Боль его почти не беспокоила – разве что усиливалась по ночам, и ему хотелось верить, что приступ был просто знаком его безоговорочной неправоты, наказанием за бессмысленную дерзость, странное обхождение с надёжной, преданной Агнес. Что болезнь его приостановилась. Но то, что вчера ночью приступ повторился – с резкой увертюрой боли, когда он в пустом доме лежал раненым зверем, едва отговаривая себе вогнать в вену убойную дозу морфия, говорило о другом: болезнь прогрессирует, и у него совсем не остается времени. Нужно провести операцию Анне-Марии. Что будет с ним в самое ближайшее время – он как врач не понимать не может. Приступы участятся, слабость будет нарастать, тело истощится окончательно, он не сможет оперировать, – а кроме него эту операцию не проведет никто.

Абель перешел с плаца к себе, постоял, упираясь в подоконник руками – так чуть легче дышалось, и едва ему стало легче, подошёл к зеркалу, сделал свет поярче, чтобы рассмотреть эту проклятую убийцу, вгрызавшуюся в сердце. Себя рассматривать он никогда не пытался – зеркало есть зеркало, – кроме явно осунувшейся белой груди – ничего не увидишь. Агнес – увидела. Вот она и вела себя с ним, как будто потакала, играла с маленьким больным ребёнком. И Аланд видит. Конечно, показательную порку он Абелю устроил, но слишком мягкую для такого случая, другого бы он убил на месте. А про болезнь Абеля – молчит. В те две недели, что Аланд провел в «Белой лошади», похоже, не без его участия, и сам Абель, и Вебер – воскресли из мертвых, у Абеля приступов не было. Аланд увел его боль за собой. Агнес и Аланд – знают, как с больным дураком, с ним играют в игру «ничего не случилось», а они бы могли ему все растолковать. И он бы знал, есть ли у него в запасе время.

Аланд ведёт себя лояльно, подчёркнуто сдержанно, очень терпимо. Ему больно, он страшно нервничает из-за Агнес. Он боится к ней ехать, ест себя поедом. Так, как Аланд был влюблён в неё все годы, что Абель их знал, не влюбляются и пылкие девятнадцатилетние юноши, – позавидовал бы любой. Тем страшнее его трагедия. Он не ехал, не звонил, не брал трубку, когда звонила она, – боясь заговорить с ней, увидеть её, и не в силах терпеть эту жизнь без неё.

В чём-то Аланд был трогательным и смешным, совсем не похожим на Великого адепта с трёхсот пятидесятилетним опытом за плечами. Во всяком случае, в любви он был мальчишкой на грани самоубийства, отчаянья и всех видов морального самоуничтожения.

Абель стыдился посмотреть ему в глаза, понимая, что сделал с ним. Аланд даже не простил, а будто вырезал этот эпизод. Он вырезал, а Абель нет.

Когда Вебер забредил своими снами, Абель не знал, что делать. Аланд не упустил случая себя потравить. Он смеялся, смахивая слёзы – «смеялся до слёз», но был на грани срыва. Абель прекрасно видел, как потом этот весёлый человек лежал у себя на диване, лицом к стене – как он сам только что лежал. У Аланда не было этой звезды на сердце, приступов боли, – он глушил в себе отчаянное нежелание жить.

И телефонную трубку он не снимал оттого, что не слышал, что она хочет сказать – а раз всё ещё закрыта… О чём-то говорил с Вебером. Хорошо, что она догадалась открыть, наконец, свои мысли – он услышал её. И Вебер – не Вебер рядом, всё трын-трава.

Абелю Аланд был этим только особенно дорог. Ведьма что ли она, эта Агнес Альдштадт (по фальшивому немецкому паспорту)? Ведь и Абелю всегда хорошо от одного её присутствия – так спокойно, уютно, тепло. От неё так и веяло Домом – Домом в высшем понимании этого слова. Потому что Дом – это Женщина, покой и незыблемое постоянство Любви. Это то, о чем он всегда мечтал, и чего никогда в его жизни не было и не будет.

Он, конечно, поддался желанию отомстить Аланду, повёл себя как наглец, пошел импровизировать. А она пожалела его предсмертное безумие, дала выплеснуть наружу всю глупость, весь блеф, весь кураж – о котором он сам не подозревал. Быть несерьезным человеком он мог позволить себе только при Анне-Марии. Детские выходки вроде сегодняшней пересадки сердца снеговикам, были их тайной с Анной-Марией, это был тайный праздник души Фердинанда, как съездить послушать орган. Только орган – это пир и абсолют одиночества. Это то, в чем не отказано Абелю.

Аланд как уехал ночью – так и пропал. Значит, у них всё хорошо.

Пора прекращать любоваться собой. Всё более чем понятно. Взглянуть, как там фенрих, отослать Гейнца к чёрту и ехать в морг, забирать тела, которые для него приберегают – все жертвы аневризмов ему сейчас важны. Он шунтирует – тренируя руку. Из живых пока был только Вебер – но тут уж выбирать не приходилось, Гейнцек сумел размять в лепёшку сосуды. Отвинтить бы ему голову, но некогда ни отвинчивать, ни пришивать.

Нужно высвободить ночь. Вернётся он сюда? Или нет? Боль в сердце утихла, но саднит и выкручивает все равно. Приступ может повториться. Что будет – если его скрутит на операции? Лучше поедет к себе, там отвлекать не будут. Надо приготовить несколько сигарет с малой дозой опиума, – перед операцией придется покурить – чтобы от судороги в сердце не выронить инструменты. Пора делать операции тем, кого это может спасти. Как и кому объяснить, что это возможно?

Аланд и Агнес понимают. Они могли бы помочь, но то, что он натворил, лишает его права о чем-то просить их. Остается набивать руку на трупах до автоматизма. И скорее. Как он ее уговорит – не имеет понятия, но он пойдет на любую дерзость, чтобы она осталась жива, здорова, чтобы ей распахнула объятья ее любовь. Её настоящая любовь.

Дурачок Вебер сидел в зале, смотрел и слушал, как на сцене играли Карл с Гейнцем – хорошо играют. Чувствует себя плохо, но улыбается и думает только о том, чтобы о нем не вспомнили – как бы дослушать и понезаметнее смыться. Можно ему помочь. Тряхнуло его сильно. Удар пришёлся в грудь, у него там и так неспокойно. Но если бы этот удар пришелся в грудь Абелю… Гейнцек мог бы собой гордиться до конца жизни, – одним махом Абеля наповал – он о таком счастье и не мечтал…

– Фенрих, – шёпотом позвал Абель.

Вебер с нескрываемой радостью пробрался к двери – пытается показать, как он легко и непринуждённо это делает, и боится раскашляться на весь зал. Вывалился за дверь – и пошёл, скорее замыкая за собою обе двери.

Абель усадил Вебера, дал откашляться и отдышаться.

– Зачем ты туда пришёл, Вебер? Ты хочешь лежать – и лежи. Убери руки, безмозглый…

Абель рассматривал грудную клетку. Вебер слишком лёгкий, – такой удар, а грудина на месте, рёбра целы – отлетел, как котёнок. Ушиб, конечно, сильный, но втереть пару раз противоотечную мазь и отлежаться. Пару дней дыхательной гимнастики. Массаж – дело Абеля.

– Спасибо тебе, фенрих. Ты меня просто спас сегодня.

– Сказал бы, что тебе плохо, – он бы не тронул тебя.

– Не успел.

– Я нормально чувствую себя, Фердинанд.

– Это ты уже другим рассказал. Мне не надо. Лежи. Я скажу им.

– Вы опять с Гейнцем сцепитесь.

– Мне некогда, Вебер. Правда, некогда.

– Ну, так и не возись со мной.

– На глупости нет времени, а на тебя есть.

– А с Анной-Марией за ручку гулять и обниматься у тебя время есть? Ты сам разозлил Гейнца.

– Я?! Я просто шёл с ней за руку… Приобнял за плечи – она замерзла, мы долго гуляли. Ну и что? Гейнц тоже и ходит с ней за руку, и обнимает, – я себе ничего лишнего не позволял.

– Гейнц – её брат. А тебя не поймешь, Фердинанд, ты все время сам себе и всем противоречишь. То нет времени, то долго гулял. На прогулки тебе времени не хватает?

– На прогулки особенно. Рудольф, мы с ней просто друзья. Большие друзья, не ищите подтекстов. Ты хотя бы – не ищи. Я бы рад увидеть тебя чуть взрослее, я думал, мы с тобой поработаем на пару.

– Мне не интересна медицина так, как тебе, Фердинанд.

Абель промолчал.

Вебер уже без указаний стянул гимнастёрку, лёг, разглядывая внешний разлитый кровоподтёк на груди.

– Синяк, Абель. И всё. Он мне ничего не сломал.

– Как ни странно. Если бы на твоём месте был я, грудина бы у меня была фрагментом грудного отдела позвоночника – встала бы между лопаток. А ты просто улетел. Обошлось – и слава Богу. Я сейчас уеду, фенрих. Если Аланд будет спрашивать, скажешь, что я в морге. До утра не приеду.

– Ладно. С тобой-то что было?

– Устал.

– Отдохнул бы лучше. Опять на всю ночь к своим трупам, а завтра опять свалишься. Аланда долго нет. Он что, стал всерьёз оперировать? Он вроде бы не занимался этим никогда.

Абель сдержанно улыбнулся.

– Мало ли какие у него дела. Приедет.

– Надо тебе на ночь глядя к покойникам ехать!

– Очень, фенрих.

– Да ну тебя, лучше б остался, Гейнца послушал. Он просто в ударе сегодня.

– В ударе сегодня оказался ты, фенрих, и то по ошибке. И Гейнца я за тебя всё равно отлуплю.

– Меня-то он точно не хотел ударить. Когда наш Гейнц заиграет со сцены – это будет такое чудо, что даже ты не сможешь на него злиться. Как я хочу увидеть это, Фердинанд. Ты ведь тоже хочешь?

– Может быть. Когда он будет играть?

– Не знаю. Представляешь, какой он будет во фраке? И Анна-Мария будет рада!

– Увидишь, фенрих.

– А ты – нет? Специально себе операции поставишь? Или принципиально поедешь в морг – покойников резать?

Абель кивнул.

– Дурак ты, Фердинанд.

– Даже ты это понимаешь. Глубоко вдохни и выдохни. Больно?

Вебер закашлялся, отрицательно мотая головой.

– Врун. Лежи и не дыши.

– Совсем?

– Совсем.

– Да ну тебя к чёрту.

– Ладно, дыши обычно.

Абель понимал одно: Вебера в свою работу – в свою основную работу – он пока не возьмёт. Заикнёшься о ней – метнётся с готовностью, как под руку Гейнца, не думая о последствиях. О последствиях нужно думать ему, Фердинанду. За месяц Веберу не повзрослеть. Уровень его в медитации – при его молодости, чистоте, наивности, полном отсутствии опыта мирской жизни – фантастически высокий. Но управлять энергиями он не научен – и что с ним будет, ввергни он себя в эти потоки? Повлияла ли работа духовная Абеля на события, которые вот-вот начнут разворачиваться, – он не узнает.

Абель уложил Вебера на диван – и Вебер непонятно почему уснул. Веберу непонятно. Абель улыбнулся, укрыл его, закрыл дверь, ушёл.

В зале сказал Карлу, что фенрих спит – не будить, и уехал. В прозекторской он пробыл пару часов, и снова ему плохо. Отправился к себе.

Абель сделал несколько расслабляющих и дыхательных упражнений, походил, договариваясь с тупой, пока сносной болью, сел в позу лотоса. Переходам ничто не должно помешать, нужно заняться делом. Абель улыбнулся. Он любил эту работу. От доктора Абеля мало что осталось – это другой человек. Время остановлено. Состояния перехода. Он еще Фердинанд Абель, он понимает, что ничего не успел – как ни торопился, как ни спешила его мысль, как ни билась она, не зная покоя. Не успел.

В Школе он увидел судьбы тех, кто был эти годы рядом с ним. Видел гибель Гейнца, Карла, Вебера. Он видел всё в подробностях. Видел смерть Анны-Марии. Это были внезапные, ранние смерти. Выстрел в сердце Вебера, совсем ещё молодого, в досрочных майорских погонах; видел сломанную выстрелом кость руки Гейнца, видел его горящим в машине; видел горящий в воздухе самолёт Карла и потом – его избитого в каких-то застенках, его смерть на залитом кровью полу. Ему показали. Но он может вмешаться, может медитацией чуть ослабить надвигающуюся грозу. Он верит, что поможет кому-то из них проиграть их смерть иначе: падение самолёта заменить лёгкой аварией, смерть – лёгким недугом. Что через него, через его сердце, пойдут невероятной силы потоки энергий разрушения и преобразуются в энергии жизни и созидания. Но сам он к целебному источнику не припадет. Только собирать, преобразовывать и отдавать. Он был счастлив этой работой. Об этом никто не должен знать – даже Аланд. Потому ему был дан заслон, способность закрыться, уединиться в своей работе. Абеля вёл неведомый учитель – он и сейчас жил в нём. Семь лет работы в Школе. Там он чувствовал себя легко, он занят был только этим и был бесконечно счастлив. Здесь он тоже вёл как будто обычную жизнь: лаборатория, операции – и ночи медитации. Медитации-напряжения, от которой он вставал, потрясённый мощными потоками, всё яснее видя теневую сторону и теряя связь с внешней стороной жизни. Он чувствовал лихорадку, начавшую потрясать Корпус и каждого в отдельности. Что-то знал и Аланд – он готовил Вебера к работе, которой был занят Абель. Вебер был способен на неё – но что он видел в жизни? Кроме начального ученичества – ничего. Абелю хотелось, чтобы, пока он жив, Вебер жил – просто внимая голосам жизни, чтобы он ощутил её дыхание, её экстаз, её упоительный вкус.

Конечно, Веберу предстоит сцепиться со смертью, отвоёвывая чужие жизни на других планах, о которых мирно дремлющее человечество в своём абсолютном большинстве не имеет понятия. Но хотелось подарить этому мальчику немного простой человеческой жизни. Абель рядом с Вебером чувствовал себя глубоким стариком: его тридцать семь – и двадцать три Вебера. Но он не думал, что столько всего он сам не успеет. Что всё проиграется так быстро. И получается, что Вебера он вытащил, чтобы переложить на его плечи, – только с виду такие возмужавшие, крепкие, – а по сути те же плечи мальчишки, свой труд. И Вебер взвалит его на себя с радостью. Может быть, он сумеет лучше? Всё-таки его партия – Бессмертие, а не Любовь, которой Абель так и не постиг. Вебер нашел свою любовь. Его ждёт душа его сына. Его столько всего ожидает. И сейчас лишить его всего? Вебер сумеет сделать всё правильнее. Аланд бы не позволил Фердинанду эту работу, он трясет и торопит Вебера, чтобы тот брался за дело, а Вебер пока зачарованно смотрит по сторонам.

Абель привычно отыскивал внутренним взором точку перехода. Знание лишает возможности жить вслепую. Конечно, его выходка с Агнес выглядит, как хулиганство, но он на самом деле тогда остро любил эту женщину. У него не было на это права, но он почувствовал – не понял, не сформулировал – он увидел то, чего не увидел бы никогда, не случись с ним этого помрачения рассудка. Он узнал, как лечит любовь и как включает необратимый процесс распада, энтропии её отсутствие. Он схватил без спроса из запасов чужой любви и приложил этот сгусток, это единственно возможное, как мёртвая и живая вода, средство там, где разрушение уже случилось и где всё другое лечение было только нанесением новых ран. Он мог не брать скальпель, мог взять только это ощущение, тогда пробившее его, окутать распадающееся тело Вебера плазменным облаком этого безумного животворящего чувства – и смерть должна была отступить. Это то, чему он не успел научиться, чего он не сделал в этой жизни, но к чему он приблизился.

Свой распад его собственное тело обозначило чётко. Абель долго не мог понять, что за недуг его точит. Слишком редкая болезнь – чтоб её предположить, оценивая симптомы аналитически. Смерть обычно куда банальнее. Редкие болезни бывают редко, а частые – часто. Сначала следует предполагать то, что бывает чаще. А редкое остаётся как исключение после анализа наиболее типичных реакций, свойственных данному телу. Абель никогда не болел, во всяком случае, ничего болезненного в своём теле не чувствовал, не замечал. Тянущая ломота в сердце – это не болезнь, это усталость, это засорение его адаптера энергий. Он стремился «продышать» его, прочистить подчиняя тело строгому аскетизму, гоняя его бегом, вращая на турнике, рассекая воду брасом, кролем в любую погоду. Но – железный крюк поддел его за сердце. Ни о чём не следует жалеть.