Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 2 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 2

После Посвящения Вебер, в самом деле, почувствовал в себе странную перемену. Его перестало болтать, как щепку, его деятельность стала осознанной, работа в Корпусе доставляла ему огромное наслаждение, и жажда познания завладела им полностью. Поправился и восстановился он быстро, поселился у Гейнца за стенкой, и началась настоящая учеба.

Медитация с Аландом, действительно, оказалась не совсем то, что он переживал в детстве и что здесь привык называть этим словом, это была работа, только вне тела. Прежнюю медитацию Вебера Аланд называл «безмозглой» и отправлял Вебера заняться ею, если Вебер подолгу не мог успокоиться и сосредоточиться после впечатлений прошедшего дня.

А впечатлений было море. Гейнц начал заниматься с Вебером музыкой: сначала клавесин и фортепиано, потом добавился орган, любимый инструмент Абеля, и стал для Вебера тоже любимым. Через два года Вебер с блеском сдал второй том ХТК, играл он уже много и свободно. Уроки Гейнца занимали когда пару часов, когда весь день, и в музыке, как в единоборствах, тоже была своя медитация. Все шло через неё, ею начиналось и завершалось, Вебер знал уже несколько её разновидностей и быстро, легко овладевал любой.

В день восемнадцатилетия Вебера Аланд приехал в Корпус на новой машине – у Вебера, как у всех, появилась своя машина. Спасибо Карлу, Вебер знал уже все ее устройство и великолепно мог ездить на ней.

Он делал поразительные успехи в точных науках, жил единым порывом, единым восторгом от своей забившей волшебным фонтаном жизни.

Спать было жаль, некогда – но не было и необходимости, медитация снимала напряжение дня, и пара часов «безмозглой» медитации возвращала силы, энергию и спасала от намека на переутомление. Он бегал уже лейтенантом, сдав все экзамены в офицерской школе. О дефекте в его ногах в комиссиях никто даже не заподозрил. Полосу препятствий он преодолел играючи, обогнав всех с огромным отрывом. В зале единоборств его гоняли все по очереди – немилосердно, но он был всем страшно благодарен и любил всех – до обмирания в сердце.

Вебера в Корпусе считали математиком, Аланд занимался с ним сам, с ним занимались Кох и Клемперер, но его из всех наук больше всего пленяла музыка. Аланд и Гейнц констатировали на первом же занятии с Вебером его незаурядные природные данные: память, слух, руки, но он еще и готов был все время отдавать ей. Он выпросил разрешение все самостоятельные книжные работы выполнять у Гейнца, чтобы слышать его «рабочую» игру. Аланд позволил, сказав, что музыкальный кругозор Веберу расширить не повредит. Гейнц не возражал, в присутствии Вебера ему даже лучше работалось. Вебер шел такими темпами, словно давно умел играть – и только вспоминал руками, как это делать. И вспоминал быстро. Музыку он чувствовал тонко, в нем от природы было чувство меры – что при страстности его натуры было удивительнее всего. В его игре даже на самых первых этапах обучения было столько простоты и благородства, что Аланд через год уже выпустил Вебера играть на Рождественском концерте в присутствии Анны-Марии, отца Адриана и Ленца. Ленц только пожимал плечами и спрашивал, где Аланд берет таких способных учеников – да еще и не лоботрясов, и почему к нему в Школу музыки приходят или трудолюбивые бездари, или способные разгильдяи?

Прошло три года. Об этом Вебер не говорил ни с кем, – даже с Гейнцем, с которым он не то что сдружился, а сросся, – Вебер все с большим нетерпением ждал возвращения Абеля. Он посматривал на себя критически в зеркало, пытаясь понять, изменился ли он за эти три года и достаточно ли он изменился, и что Абель скажет, когда ему расскажут об успехах Вебера, о том, что он ни разу не заболел, ни разу не упал неудачно. Что он был прилежным, старательным, паинькой, тошнотворным отличником, что он выполнял все-все, что требовалось от него, что он уже может играть на рояле, на клавесине, и уже свободно перемещает ноги на педалях органа – педали были для Вебера сложнее всего. Мануалы он освоил легко.

Прошел декабрь, январь, Абеля не было. Вебер решился спросить об этом у Аланда, когда они встретились для вечерних занятий медитацией. Аланд ответил, что Абель задержится еще на три года, что работается там ему хорошо, что он не хочет прерывать обучение, и, видя, как Вебер мгновенно расстроился, Аланд тихо добавил:

– Вебер, его возвращение для тебя – опять перемена в жизни, поучись, у тебя хорошо получается. Набирай знания, пока это в радость.

– Почему он не приезжает? Ему тут не работалось? Лаборатории, клиники – что ему надо?

– Возможно, он сосредоточился на своем Вопросе.

– Какой у Абеля вопрос – мне это можно знать?

– Да, ничего секретного, Абель ломает голову над природой любви. Его вопрос, как и твой, – из одного слова: твой – Бессмертие, его – Любовь.

– … Что он там – жениться надумал?

– Нет, Вебер, Фердинанд женится еще не скоро.

– Как Абель женится? Вы же сказали, что…

– Я сказал, Вебер, что пока ты овладеваешь основами медитации, жениться я тебе не позволю, про Абеля мы не говорили. А что ты так забеспокоился?

– Ничего. Просто не понимаю, куда его унесло? Его не хватает в Корпусе.

– Всё, Вебер. Ты спросил – я ответил. Твои размышления по этому поводу – бесплодны. Не уходи в них, нет смысла. Я тебе не сказал, что со следующей недели ты уезжаешь с Карлом на аэродром – будешь изучать самолеты.

– А музыка?

– А музыка будет, когда вернешься.

– Когда я вернусь?

– Когда Карл скажет, что ты вполне сносно можешь поднять машину в воздух, посадить, пролететь на большой и малой высоте. Когда Карл признает, что ты «летаешь». Зависит от тебя.

– Я играть разучусь…

– Не беда. Корпус все-таки военный, это не музыкальная академия. Ты хочешь в музыкальную академию? Могу перевести.

Вебер нахмурился – а Аланд рассмеялся.

– Рано Абелю возвращаться, – неожиданно подвел Аланд итог.

Вебер и сам как раз думал о том, что три года безмятежной радости, абсолютного счастья – едва не посыпались, едва он раздумался про Абеля, едва понял, что снова долго его не увидит.

Вебер приказал себе не думать о нем, и вообще, лучше ни о чем не думать, чем вдруг сделаться недовольным, имея такие сокровища, какие он имеет.

Самолеты – замечательно. Пределов восторгу не было, когда Кох «покатал» его. Тогда бы он все отдал за то, чтобы самому научиться летать, – а теперь вроде как он не рад.

На аэродром он катался каждый день, возвращаясь в Корпус вечером. Музыка, единоборства, медитация – все оставалось при нем. Пребывание на аэродроме наносило ущерб книжным занятиям и теоретическим классам, но это наверстать было куда легче.

Три года прошли в том же священном угаре непрерывной работы. Вебер только что получил капитанские погоны и был особенно счастлив оттого, что теперь он предстанет перед Фердинандом даже не лейтенантом, а капитаном. Правда, в Корпусе он так и остался фенрихом и привык к этому обращению, как ко второму имени – так обращался к нему даже Аланд. Иногда его звали Вебером, Совсем редко Рудольфом.

Теперь, поглядывая в зеркало, Вебер нисколько не сомневался, что он достаточно изменился. В классах единоборств его не считали слабаком, его уже не только жалели – с ним охотно сходились на поединке и Карл, и Гейнц. В поединках с Кохом Вебер чувствовал, что тот особенно осторожничает, но Кох дрался умно, тонко – у него было чему поучиться, даже когда он жалел и щадил. Гейнц в полную силу с Вебером не дрался, но Гейнц был в Корпусе официальным наставником его и Карла в этой науке. Зато с Карлом они сходились самозабвенно. Побеждал, конечно, Карл, но уже не раз Веберу удавалось хотя бы свернуть Карла на ковер. А если Гейнц или Аланд засчитывали победу по количеству, быстроте, точности ударов – то Вебер иногда оказывался в преимуществе. И Вебер этим очень гордился.

Четвёртого февраля Веберу исполнилось двадцать три, но Абель так и не вернулся. Вебер очень ждал Абеля почему-то именно в свой День рождения – может быть, потому что Абель никогда не забывал никого поздравить и очень сокрушался, что не знает подлинного дня рождения Аланда. То, что насчет 350-летнего юбилея, который так можно и прозевать, Абель сокрушался в шутку, – Вебер не сомневался. Не может человек столько жить. Правда, за шесть с лишним лет, что Вебер знал Аланда, Аланд не изменился, но ведь Вебер его видит каждый день, он и не может этого заметить.

На этот раз Вебер не стал спрашивать Аланда, когда вернется Абель, он хотел верить, что Абель вернется вот-вот, и хотел его, во что бы то ни стало, дождаться. Сам, без подсказок. А может, он боялся, что Аланд опять сообщит о какой-то немыслимой отсрочке. Но думал он про Абеля чаще, чем это следовало делать. Аланд уже не раз прекращал занятия и выгонял Вебера без комментариев: придешь, когда будешь готов работать. И всё.

Вебер тратил время, настраивался перед Аландом, чаще всего это помогало, но тревога усиливалась, чем дольше Абеля не было.

В апреле Вебер уже сам чувствовал, что ему трудно сосредоточиться – и вроде бы не всегда он и думал об исчезновении Абеля, но Гейнц заводился, не понимая непростительных ошибок Вебера за инструментом, в задачах по гармонии; Карл пожимал плечами на очередную «галиматью», которую Вебер выводил на доске вместо решений, Вебер ошибался в классе единоборств, что было еще и опасно и могло повлечь серьезную травму. Гейнц приходил к Аланду всерьез встревоженный с вопросом, не переутомился ли Вебер, но Аланд только улыбался, уверял, что не о чем беспокоиться, и все больше загружал Вебера физподготовкой.

Вместо класса музыки, где занимались не индивидуально с Гейнцем, а все вместе – и часто при Аланде, – Вебера Аланд вдруг забирал в спортивный зал и гонял до изнеможения. Драться с Аландом было невозможно, он тенью уходил от удара, а сам обычно не наносил удар, а, как щенка, хватал Вебера – и поединок заканчивался. Но после тренировки с Аландом – Вебер падал на маты и лежал час, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Потом он шел к Аланду, до утра они занимались медитацией, и силы к утру были полностью восстановлены.

В конце апреля однажды вечером, когда Аланд опять «перехватил» Вебера на пороге класса музыки, чтобы погонять его в зале единоборств, на Вебера нашел непонятный ему самому столбняк. Он пошел за Аландом, но, едва они пересекли двор, Вебер честно признался Аланду, что сам не понимает, что происходит, что, наверное, он заболел, но ему не по себе, что он не может заниматься, что он просит простить извинить его за рассеянность и разрешить отдохнуть. Аланд почти любовался, как Вебер, запинаясь, пытался объясниться.

– Я тебя страшно огорчу, Вебер, но ты абсолютно здоров, у тебя ничего не болит, ты просто мерзкий симулянт. Тебя пора гнать за ворота.

Вебер смутился.

– Господин генерал, я не говорю, что у меня что-то болит, я сам не понимаю… Я бы не стал вам лгать… Я буду только раздражать вас тем, что не могу собраться.

– Ты меня этим уже давно раздражаешь, – засмеялся Аланд, но в его смехе не было осуждения. – Иди за ворота.

– Зачем вы, господин генерал? Я ведь… Я же не хочу, чтобы так… Мне, действительно, плохо.

– Вот и иди за ворота, раз тебе здесь плохо. Когда тебе станет лучше, вернешься.

Аланд пошел в свой корпус, в класс музыки, но с крыльца обернулся и кивнул Веберу на ворота еще раз. Вебер вышел за ворота – куда себя девать, он понятия не имел, но раз следовало дождаться нормального состояния – то это надолго. Вебер стоял и думал, не пробежаться ли ему до озера, когда к Корпусу подъехало такси, и из него вышел Абель.

Брови Абеля удивленно взлетели вверх. Он улыбнулся и распахнул руки для объятий.

– Рудольф, ты же не знал, что я приеду.

Абель перекинул сложенный плащ в одну руку с портфелем, обнял Вебера.

– Какой-то ты кислый…

Но Вебер задыхался от счастья, во все глаза смотрел в лицо Фердинанда и не мог отпустить его руку.

– Аланд меня выгнал за ворота, сказал, пока мое состояние не улучшится, назад не приходить.

– Аланд в своем репертуаре, но это очень любезно с его стороны, ты мне поможешь?

Абель открыл багажник – подал Веберу чемодан, второй взял сам, отпустил такси, и они пошли к воротам.

– Ты уже капитан? – к удовольствию Вебера, сразу отметил Абель. – Что ты уже играешь?

– Сейчас мне задали все двадцатые концерты Моцарта, но я только начал разбирать.

– На органе играешь?

– Да. Мы три раза в неделю с Гейнцем ездим к отцу Адриану.

– Когда поедете?

– Завтра.

– Я с вами. Хочу послушать.

– Гейнц мне сделал клавесин, очень хороший клавесин, Фердинанд. Как ты съездил?

– Неплохо.

– Ты был в Тибете?

– И в Тибете тоже. Много где был. Ты здорово вымахал. Гейнца на ковер еще не уложил?

– Гейнца нет, он сам много тренируется. Мне его не догнать. А Карла – уже несколько раз.

– Карл совсем скурился что ли?

– Нет, он очень редко курит. Совсем не курит. Это он больше для своего имиджа.

– И Гейнц с ним – так?

– Нет, Гейнц совсем уж иногда – просто из удали, что он Аланда не боится.

– Правильно, меня пусть лучше боится.

Вебер все смотрел на лицо Абеля – то ли он устал с дороги, то ли так замучил себя аскетизмом, но лицо его похудело. И глаза Абеля изменились. В них проскальзывала обыкновенная смешинка Абеля, проскальзывала – и гасла. Вебер не понимал, как спросить об этой перемене. Абель показался ему каким-то слишком серьезным.

– Ты устал с дороги?

– Нет. Я хорошо ехал. Где наши? Музицируют?

– Да, я тебя так ждал, Фердинанд. Ты похудел.

– Почистило немного. Как у тебя – ничего не болит, а все как-то…

– Как?

– А вот так.

– Я думал, что ты медицину свою любимую изучаешь, ушел в интенсивную медитацию… Приедешь – такой же маг и чародей, и волшебный целитель, как Аланд.

– Ну, медицина тоже была – куда более традиционная, интересная школа, много полезного. И медитация – всё как полагается. Ты не хочешь туда прокатиться?

– Нет, ты что. Ты приехал – а я куда-то поеду? Ты только Аланду такое не посоветуй. А то он меня мигом ушлет к какой-нибудь чертовой матери. Я и так последние месяцы все жду, когда он мне разнос устроит.

– Нагрешил?

– Нет, я не знаю. Я вроде бы стараюсь, а в голове – путаница какая-то. Ты мне скажи, я здоров? Я без тебя ни разу не болел, а последнее время все валится из рук. На меня все сердятся, все трясут, и чем больше трясут, тем я становлюсь бестолковее.

– Тебе надо из Корпуса уходить.

Вебер даже остановился.

– Фердинанд, ты что сказал?

– Я говорю, что тебе надо из Корпуса уходить. Ты сварился в себе, пора пойти подышать, пошуметь, с людьми пообщаться. Гейнц тоже ведь так и не играет со сцены – Аланд его не выпустил?

Вебер только хлопал глазами – словно это не Абель с ним говорит: имя Аланда произносит почти с пренебрежением, и не пытается этого скрыть, говорит невозможное – Абель не мог такое говорить.

– Фердинанд, у тебя что-то случилось? Ты совсем стал не похож на себя.

– Знаю. Плохо, что ты каким был – таким и остался. В длину вымахал, в плечах раздался, голова под завязку набита непонятно чем, а дурак дураком. Вебер, у тебя хорошие шансы дураком и умереть – и это, честное слово, досадно. Во всяком случае, мне. Странно, что это устраивает господина генерала.

– Ты как-то непонятно говоришь, словно ты сердишься на меня.

– Не на тебя. Тебе я страшно рад, Рудольф. Пошли к нашим, поругаемся.

– Что, так прямо с порога и начнешь?

– Я не устал. Думаю, и им не с чего. Судя по твоему виду – тут никто не работает, все дружно валяют дурака.

– Фердинанд, подожди. Всё не так. Все работают, все работают круглые сутки, все у всех нормально. Кох уже полковник, Карл его почти догнал. Они все так играют! Гейнц как играет – ты не представляешь. А ты сейчас со всеми переругаешься – Аланд опять тебя выгонит.

– Очень хорошо. Только думаю, что не сразу.

Абель взглянул на Вебера и опять улыбнулся. Больше всего Вебер тосковал по его улыбке.

– Ты шутишь, Фердинанд? Ты просто пугаешь меня?

– А ты все такой же пуганый? Я думал, ты стал смелее.

Абель поставил чемодан, обнял Вебера еще раз куда крепче.

– Вебер. Ничего не бойся. Что будет – то и будет. Жить интересно – если ты этого не чувствуешь, то в твоей жизни что-то не так. Ты не болен, ты спекся. Это иначе не лечится – кроме как пойти в великий разнос.

– Как это, Фердинанд?

– Надо, чтобы у тебя у самого дух захватывало от твоей жизни. Ты неплохо поучился, я не спорю. Но давно тебя стало так душить?

– Когда ты не приехал зимой. Я очень ждал, я уже не мог больше ждать.

– Ты уверен, что впервые именно тогда это почувствовал?

– Когда ты после первых трех лет не приехал, тоже было как-то нехорошо, но потом это прошло, и я еще три года нормально учился.

– Я у тебя стал единицей измерения времени? – Абель рассмеялся.

Вебер, благодарный ему за его возвращенный смех, уткнулся в плечо Абеля. Огромного сильного плеча Абеля он не почувствовал – одежда скрывала его худобу, ощущение, что ты прислонился к широкой надежной стене, исчезло. Плечо Абеля было почти острым.

– Ты страшно похудел, Фердинанд.

– Лишнее вытопилось. Идем, забросим чемоданы. И к нашим.

– Что в них? Тяжелые…

– Черновики, статьи – бумажный хлам, короче. Приходили мысли. Надо теперь хорошенько поработать, пока ты не начал куролесить.

– Я? Я и не собираюсь. Мне хорошо, Фердинанд, я счастлив. Особенно теперь, потому что ты, наконец-то, вернулся. Гейнц так возился со мной, он со мной занимался целыми днями —но тебя не хватало, тебя всем не хватало.

Они поставили чемоданы. Абель поднял рукава, высоко, как перед операцией, намылил и смыл руки, хорошенько умылся и опять засмеялся на Вебера.

– А тебе бритье наголо тогда явно пошло на пользу – шевелюра роскошная, прямо как у Аланда, только серая. У тебя мать светленькая была?

– Да. Почему ты спросил?

– Просто так. Идем.

Абель открыл дверь зала, пропустил Вебера и вошел сам. Совещание у сцены оборвалось – все обернулись к дверям.

– А вот и я, – сказал Абель. – Мир моему родному сумасшедшему дому. Здравствуйте, мои дорогие пациенты!

– Абелечек! – воскликнул Гейнц и, взлетев по ступеням, крепко обнял Абеля. – Абелёчек!

– Я тебе сейчас покажу Абелёчек. Но ты похорошел, Гейнц! Даже бить жалко.

– А ты превратился в святые мощи, Фердинанд? Какой конфессии достанется честь поклоняться мощам святого Фердинанда? Скажи, я туда мигом переметнусь.

– Я думаю, что по этому поводу соберут Вселенский Собор – как-нибудь договорятся и тебя известят. Здорово, Карл. Что, фенрих говорит, ты настолько искурился, что он уже стал тебя по ковру валять?.. Молодец.

Вебера бросило в краску. Клемперер выразительно на Вебера посмотрел.

– Фердинанд, я такого не говорил. Зачем ты? – пробормотал Вебер.

– Зачем – я, фенрих, это вопрос концептуальный. Вильгельм, – Абель подал Коху руку, Кох взял его ладонь и сразу не выпустил, заставив Абеля посмотреть себе в глаза.

– Сбавь обороты, Фердинанд, – сказал Аланд.

– Не пойму, вы тут поете, играете или болтаете? Здравствуйте, господин генерал. Кажется, я вовремя вернулся. У нас тут серия похорон намечается?

– Сейчас обратно поедешь, – ответил Аланд. Он стоял, прислонясь к сцене, и пристально разглядывал Абеля.

– Хорошо, я хоть умыться успел. Может, чаю дадите – с дороги? Или на дорогу.

– Фердинанд, тебе не идет быть клоуном, – сказал Аланд.

– Ладно, вы-то понимаете, что клоун здесь не я. Гейнцек, так ты играть научился или разучился?

– Господин генерал, – с сомнением сказал Гейнц, – он откуда такой свалился? Вы, вроде, что-то насчет Тибета говорили.… А, похоже, что он в психлечебнице хорошо время провёл.

– Нет, он туда собирается.

– Да полно, господин генерал, туда собираюсь не я. Вы-то понимаете. Гейнц так и не выступает?

– Хватит здесь порядок наводить, Абель, – неожиданно строго сказал Кох. – Сходи лучше гитару у нищего попроси – вдруг снова поможет. За дурачка Фердинанда сойдешь.

Абель усмехнулся, кивнул. Отвечая каким-то своим мыслям, чуть развел руками. Аланд перевел взгляд на Коха.

– Простите, господин генерал, – сказал Кох. – Разрешите, я пойду к себе?

– Иди. А ты – со мной, Абель. Поговорим. Гейнц, проводи дальше занятие.

– Может, мне их сразу в зал единоборств отвести? Все равно сейчас сцепятся, – сказал Гейнц, кивая на Клемперера с Вебером.

Вебер отворачивался и бормотал, пожимая плечами, что он все равно такого не говорил. И не думал даже такого никогда.

– Да ладно, Вебер, не бойся, – Абель улыбнулся и пошел из зала. – Чай заварю, господин генерал. Я привез такой роскошный чай!

– На мозги обменял? – уточнил Кох.

– Вильгельм, – попросил Аланд, – пусть поюродствует. Просто не здесь. Карл, играйте дальше, Вебер ничего подобного не говорил и не думал. Ты же видишь – это доктор Абель с дороги не в себе.

– Говорил, говорил, Карл! – от дверей улыбнулся Абель. – Еще как говорил, – прямо у ворот меня поджидал – и первым делом! Представляешь, говорит, я уже Карла на ковёр не раз уложил, да и Гейнц – он тоже с Карлом дымит втихаря – одряхлел, стал совсем слабак. Только с Аландом и подраться. А Кох, дурак, подлиза Аландов, все делает вид, что он меня на тренировках щадит, а я уже сам не знаю, как бы его не расстроить – не отлупить бы мэтра ненароком.

– Дождался, Вебер? – спросил Аланд у Вебера, который совсем не понимал, куда деваться и что Фердинанд вытворяет. – Я тебе говорил: счастье твое, что он не вернулся раньше.

Абель уже скрылся за дверью, следом вышел Кох. Вебер, стиснув голову руками, сел в первом ряду, чувствуя, что ко взгляду Карла добавился такой же недоумевающий и сердитый взгляд Гейнца.

– Не говорил я этого. Не говорил. Зачем он это делает?

Гейнц и Карл сели по обе стороны от него. Аланд подошел к ним.

– Гейнц, он хочет, чтобы вы перессорились. Не доставляйте ему этой радости. Вебер тут абсолютно не причем. Не обращайте внимания.

– Может, тогда Абеля вернуть в естественные параметры? – спросил Карл.

– Не надо. Смотрите на это с состраданием, как на бред сумасшедшего. Вебер, так может, Абеля все-таки выставить?

– Нет, не надо. Ему плохо. Он так похудел. Я не понимаю, что с ним. Это вообще как будто не он.

– Он, он, Вебер. Дервиш несчастный. Ясно, что вам не до музыки. Идите каждый к себе, займитесь медитацией – пусть все успокоится. Не доставляйте удовольствия бесам Абеля – вас провоцируют, а вы не провоцируйтесь.

Гейнц, Карл и Вебер молча вышли из Корпуса Аланда и не без удивления увидели, что Кох с Абелем спокойно беседуют на скамейке.

Карл рванулся было подойти, но Гейнц его удержал.

– Не надо, Карл, генерал просил. Думаю, что к утру Абелёчек отоспится и успокоится. Может, правда, у него лихорадка. Идем, Вебер. Без нас разберутся.

– Я пошутил, Карл, Гейнц. Вебер на вас молится, не беспокойтесь! – сказал им Абель.

– С юмором у тебя стало определенно плохо, Абель, – ответил Карл. – Все тебя дождаться не могли. А ты – явился. Молодец! Я б сейчас рожу фенриху разбил – ни за что…

– А ты не маши кулаками, не разобравшись. Мало ли какой дурак что скажет.

– Вроде тебя.

– Вроде меня. Приходите, посидим – поужинаем вместе.

– Не хочется что-то, Абель. Иди лучше перед господином генералом извинись.

– Конечно, Карл. Так и сделаю.

– Дурак, – сказал в сердцах Карл. – Вильгельм, о чем ты с этим лысым ублюдком разговариваешь?

Вебер вздрогнул оттого, что произнес Карл, но Абель не обратил на слова Клемперера никакого внимания. На Вебера Абель смотрел оценивающе, внимательно, пристально. Улыбнулся, сказал что-то Коху и встал со скамьи. Вебер почти бегом бросился к себе.

Гейнц с укором посмотрел на Абеля.

– А этот дурак тебя ждал – весь извелся, – сказал он про Вебера. – Абелёчек, что борзо, то не здраво. Ты перестарался, ты явно пересолил.

– Не ходи к фенриху, ему лучше поплакать втихомолку.

– Сволочь какая-то вместо тебя вернулась, Абель, – сказал Карл. – Ты как гад, Абель. Иди к Аланду. Извиняйся. И перед Вебером тебе тоже неплохо бы извиниться.

– А еще что мне сделать – после того, как извинюсь?

– Застрелись иди, Абель, раз у тебя совсем с головой плохо, – тихо сказал Клемперер.

– Ты еще Веберу это посоветуй. Он послушный. Он о вас, конечно, не говорил того, что я сказал, но он об этом думал. Так у вас получалось – что главное, кто кого.

– А не твое собачье дело, Абель, кто и что думал. Ты не Аланд у других по черепу рыскать. Факиром стал? Змей ты сюда – целый мешок приволок, ни для кого не забыл прихватить, – все так же зло говорил Карл.

– Здесь и змеи не нужны – тебя с Гейнцем хватит. Мозгов-то у вас меньше, чем у плюгавой гадюки. А яду больше, чем у кобр.

– А у тебя, видно, переизбыток, Абель, – и мозгов, и яду.

Карл все-таки рванулся к Абелю, рука Гейнца его не удержала. Кох взглядом уперся в глаза Клемперера, приказывая остановиться, но Карл ничего не видел и уже занес руку, чтобы сходу нанести Абелю самый свирепый удар – Абель улыбнулся. Рука Карла словно ударилась о стену, Карл с криком повалился на землю, поджимая выбитую кисть.

– Ну, вот и первые пациенты, – сказал Абель. – Ладно, Карл. Пустяки.

Абель присел перед Карлом, взял его руку в свои – сопротивляться рукам Абеля было бесполезно, они не принимали никакого сопротивления.

– Не сломал, не сломал, – повторял Абель, держа запястье Карла в своих ладонях. – Не надо, Карл, руками размахивать. Я же не Вебер. Это его пока можно лупить безнаказанно. Но и это скоро пройдет.

Абель улыбался своей обыкновенной, спокойной улыбкой. Карл немного перевел дух – и в этот момент Абель вправил ему запястье. Карл опять вскрикнул и выгнулся.

– Слабоват ты, Карл. Что ты так раскричался? Ну, вывих. Пустяк. Идем, я перетяну, холод приложим… пальцы в порядке. Я тебя мягко отбил – а мог и не мягко. И твоей великолепной фортепианной игре пришел бы конец. А может быть, ты бы и отлетался – что тоже было бы неплохо.

– Абель, заткнись…

– Как скажешь.

Абель повесил здоровую руку Карла себе на шею и повел его к себе.

Гейнц сел рядом с Кохом.

– Вильгельм, ты что-нибудь понимаешь? Я – нет. Что с ним такое?

– Не ходи к Веберу, – ответил Кох. Встал и пошел к себе.

На Коха Гейнц тоже посмотрел странно, встал, немного подумал и пошел к Веберу.

«Два умника, Коху еще есть о чем говорить с этим лысым факиром».

Вебер лежал на кровати, пытаясь завернуться потуже в одеяло, но приход Гейнца заставил его сесть, отбросить одеяло и еще сильнее напрячься, чтобы Гейнц не разглядел его сумасшедшей дрожи. Еще решит, что Вебер его боится. И в самом деле, боится. Потому что говорить не говорил, но иногда, после удачных поединков, он подумывал, что скоро и Гейнца он, пожалуй, положит на ковер, а уж Карла будет складывать железно. Это не значило, что он задавался, не любил своих друзей, – он любил их бесконечно, но и ему не хотелось всегда довольствоваться их снисхождением. Он хотел быть равным.

Вебер не смотрел Гейнцу в глаза. А Гейнц смотрел ему в лицо неотступно. Он сел на стуле перед Вебером.

– Ну, и как тебе Абель? Вообще тронулся. Он Карлу руку сломал. Или вывихнул – не знаю. Черт знает что.

– Руку? – зачем-то переспросил Вебер.

– Что ты улегся? Аланд чем сказал заниматься?

– Да, я сейчас. Просто распсиховался, Гейнц.

– Ясно, такого – никто не ожидал. Прими контрастный душ – и выброси из головы. Разберутся. Аланд его сейчас обломает. Я в этом не сомневаюсь. Просто старику тоже неприятно, надо думать. Давай хоть мы не будем нагнетать. Он сказал – мы делаем. Что ты трясешься?

– Не знаю.

– Так ты хвастался перед ним или нет – я так и не понял?

– Нет. То есть, может быть.

– Что ты блеешь?! – закричал на Вебера Гейнц.

Ясно, он тоже на взводе. Если у Карла повреждена рука, то для Гейнца – это светопреставление. Карла он учит уже двенадцать лет, Карл – лучший в Корпусе пианист. Так, как Карл играет Бетховена, его не играет никто. Травма Карла – это травма самого Гейнца. Всё это Вебер успел подумать за долю секунды, чтобы окончательно умереть под его загоревшимся от гнева взглядом.

– Да или нет?!

Вебер промолчал.

– Ну, и черт с тобой. А я, как дурак, ему всю душу…

Гейнц вышел и хлопнул дверью.

С концертами Моцарта, которые Вебер так хотел переиграть, похоже, выйдет заминка. Гейнц его на порог не пустит. Он все понял по-своему, объясняться – поздно и бессмысленно. Доверие, которое все эти годы существовало между Вебером и Гейнцем, – подорвано. Даже если Гейнц будет учить его дальше, то никогда не заговорит о чем-то своем, «тайном» для всего мира – о своих сокровенных мыслях, не улыбнется так искрометно, так ослепительно, он будет официален, холоден – это страшнее всего. Зачем Абель сделал это? Зачем он одной фразой настроил Гейнца против Вебера. Гейнц был великолепным другом, надежным, он всегда все понимал, он чувствовал любую перемену не только в настроении Вебера, но любое изменение его самочувствия. Ему не надо было жаловаться, он просто смотрел своим пристальным, цепким взглядом и сам предлагал прерваться, если Вебер переволновался, если он устал, если зашумело в голове. Он столько отдал Веберу своей души, он не научил Вебера играть – он вдохнул в него музыку, как жизнь, как часть себя самого. Аланд никогда не занимался с Вебером, он полностью доверил Вебера Гейнцу – приходил время от времени послушать, внимательно принимал зачеты, говорил с Гейнцем не в присутствии Вебера. Вебер один в Корпусе даже ни разу не слышал игры Аланда – но от того, как играл Гейнц, его душа обмирала. Гейнц всему его научил. Он подарил огромный, великолепный мир органа, он объяснил особое звуко-временное пространство клавесина. Он научил Вебера работать в кузнице – Гейнц сам изготавливал клавесины, и в комнате Вебера стоял клавесин работы Гейнца Хорна. Не говоря о том, что музыкальная эрудиция Гейнца позволяла ему из страницы нотного текста вывести столько аналогий, параллелей, столько поведать о мире музыкальных гармоний, столько вывести ассоциаций, что Вебер сам за эти шесть лет внутри себя чувствовал новый необъятный мир, которого не было раньше и который теперь составлял лучшую часть в нем. Вебер бы никогда не то, что не обидел этого человека, он, не сомневаясь, отдал бы за него жизнь, без Гейнца мир бы просто лишился смысла.

Надо было что-то делать – все равно как. Но так нельзя было это оставить. Вебер встал и, держась за стену, пошел к Гейнцу. Их условный стук остался без ответа. Вебер стучал и стучал – не может быть, что не откроет.

Гейнц открыл – рука его, как шлагбаум, перегородила вход.

– Уйди. Делай, что тебе сказано. Мне наплевать, что ты еще там подумаешь. Дать бы тебе хорошенько, но я не имею права.

– Гейнц, ты самый дорогой человек для меня. Если я и погордился собой когда-то, то только потому, что ты сам меня похвалил. Разумеется, я ничего Абелю не говорил. Гейнц, пожалуйста, не давай ему нас поссорить.

– Как же так, Рудольф? Ведь Абель – твой кумир, а ты так легко отрекаешься от него?

– Я не отрекаюсь, но сегодня я не понимаю, что он от меня хочет. Что он ото всех хочет? Может быть, пойму. Но причем тут он? Ты – это ты. Ты понимаешь, что я все эти годы жил твоей любовью. Ты меня тащил – я только тебе всем обязан.

– Не только мне.

– Да, наверное. Но, Гейнц, я не последняя дрянь, ты же понимаешь, что такого просто не могло быть. Тебе даже Аланд сказал. Я не смог тебе соврать – да, я иногда думал, что и у меня что-то начинает получаться. И это всё, Гейнц. Я был доволен, что догоняю вас понемногу, что ты не зря меня учишь.

– Я хочу посидеть и подумать. Я хочу сделать то, что сказал Аланд. Не отвлекай меня. Не говорил – и ладно. А думал – это твое право. Это не ко мне, я в чужой голове не шарю. Пусть Абель твои мозги хоть наизнанку выворачивает.

– Гейнц, я же не знал, что он таким вернется. Но, может, мы чего-то не понимаем?

– Я – ничего не понимаю. И не хочу этого понимать. Одно совершенно ясно, что Абель приехал с целью поразвлечься. Он чего-то где-то понахватался – и теперь будет этим форсить, как сумасшедшая старуха, отыскавшая на помойке чью-то выброшенную балетную пачку. Я не желаю ни этого видеть, ни в этом участвовать.

– Гейнц, с рукой Карла – серьёзно?

– По мне так – очень. Задушил бы этого гада.

– Он сам схватил – и вывихнул? Гейнц, я тогда пойду к нему…

– И поцелуешь его ботинки. Иди.

– Гейнц, не говори так.

– Поосторожнее бросайся на этого чухонца, он там алмазную стенку строить выучился. Учти, что он ее выставит – и ты просто сломаешь руку, если покрепче врежешь. Он у нас теперь неуязвимый. Ублюдок лысый. Убью гада. Все равно убью.

Гейнц пошел в комнату, Вебер вошел следом. Ясно, что рука Карла изводила Гейнца сильнее всего, потому что, высказав свою главную боль, он сломано сел в кресло и уткнулся в ладони.

– Но Аланд ведь вылечит Карла.

– Не знаю, Вебер. Все эти вывихи, переломы – это очень скверно для рук. Аланд всегда прежде всего учил беречь руки, и мы все всегда берегли друг другу руки – а этот? Он что, не мог отбиться иначе? Мог. Он нарочно это сделал. Хозяин явился. Неужели Аланд его не вышибет отсюда? Пусть полечится съездит. Может, его уже и вылечить нельзя.

– Гейнцек, у него абсолютно нормальный взгляд, это что-то другое.

– Ты меня не утешил. Сумасшествие я бы еще как-то понял, – один, черт знает где и чем он занимался – могло и мозги снести, – а вот для нормального… ему нет прощения ни в каком случае. Потому что тогда он превратился в подонка, в мразь.

– Гейнц, этого не может быть. Аланд бы его осадил сразу – если бы за этим ничего не стояло.

– Аланд сказал, что это Абеля бесы дерут.

– Аланд нам сказал идти к себе и всем успокоиться, сесть и работать.

– Может, ты сел? Я не заметил. Карл просто первый дал ему в рожу, иначе бы я сам это сделал – и куда сильнее.

– И поломал бы руку.

Гейнц смолк и странно посмотрел на Вебера.

– Да. Выходит, Карл меня прикрыл. Не понимаю, почему Кох не вмешался – рядом ведь был, и дерется он хуже черта. И о чем он вообще там ворковал с этим…

– Гейнцек, не надо нам враждовать. Я к тебе завтра с Моцартом приду, хорошо?

– Да, если всем будет до Моцарта.

– Но Аланд как-нибудь успокоит всех. Мы ему поможем. Только друг о друге плохо не думать. Я у себя.

Гейнц превосходно понимал, что пока он хоть что-то для себя не объяснит – никакой медитации ему не светит. Вебера, конечно, зря все перепугали, и он – в первую очередь – зря. Даже если мальчишка и погордился, что у него что-то получилось – беды в этом нет. Хорошо, что Вебер зашел, не стал косу на камень наводить.

Надо идти к Аланду. Пусть как может – так и объясняет. И посмотреть, что там с Карлом. Если Абель так научился драться, пусть Аланд учит и его, Гейнца. Не вокруг да около, а так, чтобы мог Абелю ответить. Азами неконтактного боя давно занимаются, и все-таки Аланд сдерживает обучение Гейнца. С Кохом занимается отдельно, с Гейнцем отдельно. Пойдут стенка на стенку, но хозяйничать Абель здесь не будет. Иначе Гейнц за себя не отвечает. Как хорошо всем работалось. И причем тут – выступает Гейнц или не выступает? Аланд лучше знает. Конечно, Гейнц поиграл бы со сцены. Ему есть что поиграть. Только не Абелю это решать.

Но мысль закралась – как будто только ждала разрешения.

«А почему, интересно, Аланд не выпускает меня на сцену? Репертуар накопленогромный. И уж не хуже тех, что числятся за великих скрипачей, он играет. Честно говоря – он бы сыграл и несколько органных концертов, и с Вебером бы поиграл по-настоящему. С клавесином, с хорошим клавесинистом. И Баха, и Генделя, и Корелли. Вебер вообще хорошо играет, мозги у него чистые. Играет, как никто не играет, у него любой нотный текст оживает, одухотворяется – загорается от восторга Вебера перед музыкой, которую он исполняет».

О скрипичном заделе Гейнца Аланд знает лучше всех. И сам он сейчас с Гейнцем почти не занимается. Доверил Гейнцу заниматься самостоятельно.

Гейнц понял, что он не про то раздумался. Подцепил бациллу. Перебьется Абель. Перебьется.

Гейнц постучал к Аланду, открыл дверь и остолбенел – ничего более невероятного он увидеть не ожидал. Аланд, Кох, Абель спокойно сидели и пили чай за мирной беседой. Причем, Гейнц сразу вспомнил слова Вебера, что Абель абсолютно нормален. Он и был нормален – это были его умные глаза. Его улыбка, его покой во взгляде. Гейнц совершенно смешался.

– Прошу прощения, господин генерал. Не знал, что у вас совещание высшего офицерского состава. Что же вы Карла не позвали?

– Хочешь зайти – заходи, – предложил Абель.

– Не хочу. Карл у себя?

– Не гони волну, Гейнцек, – сказал Абель.

– Без твоих ублюдочных советов – если можно.

– Гейнц, – сказал Аланд, – с Карлом все в порядке.

– Гейнц, – почти копируя интонацию Аланда, сказал Абель, – я тебе подарок привез.

– Себе оставь.

– Зря. Это копии старинных музыкальных текстов. Я в монастырях нашел. Об этих рукописях мало кто на свете знает.

Гейнц промолчал. Абель искуситель. Вопрос Гейнца в Корпусе звучал как Путь музыки, и Гейнц много лет писал огромный, подробный труд об истории развития музыки, по разным культурам, эпохам, он анализировал музыкальные тексты различных эпох – это исследование было главной его отрадой. Он и сам поездил по монастырям, порылся в нотных библиотеках Европы, но восточная музыка – это особый интерес, и информации по нему у Гейнца меньше всего.

Абель улыбался так приветливо и спокойно, словно ничего не произошло. И Кох с Аландом делали из Гейнца дурака своим спокойствием на лицах.

Гейнц все-таки вышел за дверь и пошел к Клемпереру.

Карл сидел за роялем и гонял феерические пассажи правой – поврежденной рукой. Никакого льда, перевязи, отека – обыкновенная мощная лапища Карла. Гейнц засмеялся – гора упала с его плеч. Лучше пусть он сам сошел с ума – но рука Карла в порядке.

– Смотрю вот, Гейнц. Как-то даже не мешает. Не пойму, почему сначала-то так больно было. Смотри – полный порядок.

Гейнц по стенке съехал на пол и остался с блаженной улыбкой сидеть на полу.

– Слава Богу, Карл. Там у Аланда малый совет.

– Пусть договорятся, не договорятся – с ума-то нам придется сойти. Абель, стервец, руку мне привел в порядок минут за десять. Еще смеется – я поломал, я и склеил. Не надо, говорит, Карл, ни на кого бросаться с кулаками – нас мало, будет с кем повоевать. Не между собой же. И улыбается – как в раю на небе. Я на этого гада и рассердиться не смог. Надо фенриха успокоить, он-то переживает – он это умеет.

– Да, мы с ним поболтали, вроде бы он успокоился.

– Нет, но играет – как играла. Даже какой-то зуд приятный по руке, как малое электричество.

– Дай руку, – Гейнц, не вставая, протянул свою.

Карл подошел. Сел рядом, протянул руку.

– Да, хорошая рука. Так ты понял, что это было?

– Такое чувство, что ничего. Шуточки Абеля. Сыграл сумасшедшего. Все хотели порадоваться – он всех взбесил. Да ну его, Гейнц. Он всегда был странный. Не до такой степени, конечно, как сегодня, но сейчас, вроде как, опять ничего.

– Сказал, что он мне копии каких-то древних музыкальных рукописей привез.

– Интересно.

– Интересно. А я его убить шел. За тебя.

– За меня не надо. Сам разберусь. Честно сказать, он, по-моему, болен. У него даже руки похудели. Может, он потому и стенкой закрылся, что так бы ему с моей массой не совладать. Мне даже неудобно. Не скажет, конечно.

– Фенриху тоже что-то такое показалось.

– Гейнц, ты помнишь, чтобы у Абеля были ледяные руки? Ему и лед доставать не надо. Не холодные, Гейнц, ледяные. Белые, как снег. Он меня склеил, приобнял, чтобы к двери – и на выход, а он холодный. От него просто холод идет. Не знаю, что за чертовщина.

– Да он вымотался с дороги, энергия на нуле. Отоспится – согреется. Не дрожит ведь. Вот фенриха затрясло – думал, он сейчас в судорогах повалится.

– А что, у него бывает? Тогда ему летать нельзя.

– Вроде бы нет. Но такое впечатление производил.

– Может, этой дурацкой выходкой Абеля, его утомлением с дороги все закончится? Пошли на их совет. Что мы – лысые что ли?

– Нет, Карл. Лысый как раз там. Идем. Меня пригласили зайти, но я пошел за тобой.

Гейнц с Карлом расположились на диване. Абель сам налил им чай, все слепя своей улыбкой, расписывая чудесные свойства чая.

– А фенрих-то где? – спросил он неожиданно. – Что-то вы его бросили одного в беде. Ладно, пойду схожу за ним. Нехорошо.

Абель посмотрел куда-то в сторону и усмехнулся опять – но иначе, и повторил иначе.

– Нехорошо.

Абель быстро вышел, даже чай не долил до краев кружки Коха. Просто поставил – и почти побежал.

– Опять юродствует? – спросил Гейнц.

Аланд тоже смотрел куда-то в пустоту. Он не ответил.

Протянул Гейнцу и Карлу по пухлой папке.

– Что это? – спросил Карл.

– Абель тебе привёз. Любопытно, посмотришь, принесешь мне посмотреть, – сказал Аланд.

– А Коху – тоже привез?

– Мне он груду проблем привез, – ответил Кох.

– И тоже – вот так – в папочке?

– Видно, папки такого объёма у него не нашлось, – сказал Кох и посмотрел на Аланда. – Идите, господин генерал, мы тут почаёвничаем.

Аланд вышел. Карл изумленно посмотрел на Коха.

– Вильгельм, как-то запанибрата. Полковник генералу – идите. Это что такое, Вильгельм?

– Отстань, Карл. Фенриха попусту не задирайте. Аланд его сейчас в Военную академию переведет. У него предстоит общение с миром. Он что-то совсем расклеился.

– Да он всегда такой. Трепещет, как свечка на ветру.

– Вот, чтоб не задуло. Что там тебе Абель привёз?