Читать книгу Пространство свободы. Литературный дневник - Татьяна Юрьевна Ирмияева - Страница 2

В 1866 году увидел свет роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». «Действие современное, в нынешнем году», – писал автор М. Н. Каткову в сентябре 1865 года. И действительно, состояние общественной мысли, новые идеи всегда привлекали самое пристальное внимание писателя. В 1863 году он сказал А. П. Сусловой поразившие ее слова; впоследствии она записала их в своем дневнике: «Когда мы обедали, он, смотря на девочку, которая брала уроки, сказал: „Ну вот, представь себе, такая девочка со стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: „Истребить весь город“. Всегда так было на свете“». В этих словах история выглядит таким образом, словно весь ее ход зависит от чьей-то единичной воли. Вероятно, подобный взгляд проявился в тогдашнем обществе, что заставило писателя напряженно размышлять над ним. Но несомненно и то, что Достоевский хорошо понимал опасность некритического отношения к новым идеям, которые вначале всегда претендуют на универсальность и преподносятся как истина в последней инстанции. Главным героем романа, по свидетельству самого Достоевского, и стал «…человек идеи. Идея обхватывает его и владеет им, но владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру, всегда со страданием и беспокойством, и, раз уж поселившись в натуре, требуя и немедленного приложения к делу».

Самая привлекательная черта в идеях справедливого мироустройства, достижения всеобщего благоденствия, равенства, братства и счастья – их безгрешность. Они остаются такими, пока бродят в чьих-то головах, но потом, когда человек, соблазнившись простотой воплощения в жизнь всех этих прекрасных вещей, начинает действовать, идеи наполняются реальным содержанием, которое выглядит как преступление, война, кровь, смерть и страдания невинных. И вот проводники светлых идей, наблюдая последствия своих призывов, вынуждены говорить людям, разрушившим привычный уклад ради нового и лучшего, что нужно потерпеть, что со временем жизнь наладится и все вступят в царство справедливости и счастья. Так в чем подвох? Кто лжет? Идея была изначально ложной или порочен человек, ее воплощающий? Парадокс заключается в том, что идеи остаются безгрешными, пока за них не возьмется кто-нибудь, желающий их осуществить. Идея и общественный уклад жизни – это почти параллельные миры, которые пересекаются лишь в одной точке: бренного существования носителя идеи. И это пересечение обманывает людей, заставляя думать, что мысль, стукнувшая кому-нибудь в голову, может иметь значение для всех. Мысль человеческая – она для мертвых вещей: сосчитать их, сложить в определенном порядке, определить их нужность или бесполезность. И когда человек приходит лишь умозрительно, без фактов к какому-то выводу по поводу жизни и ее устройства, то этот вывод уже несет в себе импульс разрушения, поскольку требует сначала «умертвить» то, что нужно «благоустроить». Идея всегда оборачивается тиранией, диктатурой, уничтожением прав и свобод людей. И Достоевский последовательно ведет Раскольникова по всем кругам идейного ада – от момента обольщения мыслью разом избавиться от страданий и потом творить добро, до полного саморазрушения личности как логического финала.

Роман полифоничен. Читатель погружается в атмосферу споров, дискуссий, напряженных диалогов. Слышны реплики – Разумихина: «Идеи-то, пожалуй, и бродят, и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется»; Петра Петровича Лужина: «Наука же говорит: возлюби, прежде всего, самого себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел… тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело»; Раскольников возражает Петру Петровичу, возмутившемуся вдруг чьим-то мошенничеством и заговорившему о нравственности: «По вашей же вышло теории! Доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…»; Андрей Семенович Лебезятников в разговоре с Лужиным подробно раскрывает отношение социалистов к главнейшим вопросам бытия; Разумихин обобщает взгляды социалистов: «…всё у них потому, что „среда заела“, – и ничего больше! У них не человечество, развившееся исторически, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и всё на один вопрос о комфорте свести! …Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается!» и т. д.

Свою идею о власти и могуществе Раскольников формулирует так: «…власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее… настоящий властелин, кому всё разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему, по смерти, ставят кумиры, – стало быть, и всё разрешается». Вероятно, Раскольников был уверен, что перечисляет факты, тогда как на самом деле он отсекает их, лишает содержания и после этого группирует остаток по своему усмотрению. Проблему личности в истории он редуцировал до одной только личности. Наполеон для него человек вообще, некая абстракция. Далее в той же логике умствования он уравнивает Наполеона с собой как человеком вообще и считает возможным примерить на себя те действия, которые совершал Наполеон – человек сам по себе. «Жизненный материал» собран, теперь наступила пора «обобщений».

Взят Наполеон как индивидуум, изначально предстоящий пред одним только Богом и отбросивший этого Бога как предрассудок. Таким образом, высвободилась воля, породившая ничем не остановимое, ничем не сдерживаемое действие. Никаких угрызений совести – одна голая цель достижения вершины власти и средства, широко черпаемые отовсюду, любые, без разбора, ради ее достижения. Отчего бы и Раскольникову не пойти тем же путем, но – ради цели высшей, ради всеобщего блага? Для начала (для первого шага!) ему нужны были деньги. Эти деньги были у старухи-процентщицы. Значит, нужно их у нее отнять. Здесь и колебаний никаких не должно быть. Все просто. Но когда необходимо было приступить к реализации плана, тут-то стройная логическая схема и начала давать сбои, что поначалу обескуражило Раскольникова. На их осмысление он потратил полгода, бросил университет и заперся в своей каморке, неотступно пытаясь определить, в чем слабость его теории. Он даже был вынужден открыться дочери своей квартирной хозяйки и ради такого случая признал ее своей невестой, чтобы воспользоваться сторонним человеком как испытательным полигоном для своей идеи. Раскольников не мог понять, что его умствованию сопротивляется человеческое в нем, сама жизнь, а когда понял, то взялся за «инвентаризацию» себя. Внутреннее сопротивление он определил как совесть, которая запрещала ему распоряжаться чужой жизнью и предсказывала гибель на этом пути. На это у него были неотразимые доводы: не останавливала же совесть великих людей, не хватала их за руки – иначе как бы они достигли вершин власти? Стало быть, им разрешено было по совести проливать реки крови. Но в отношении себя такой вывод ему был не совсем понятен, когда в теории всё сходится, а в реальности – не совсем. Как совесть свою убедить, чтобы не сопротивлялась? Каким конкретно образом устраняется совесть после устранения Бога? Чем оправдывали себя великие люди? А может быть, и не оправдывали вовсе – нужды не было?

Разговор в трактире с Мармеладовым дает новый толчок течению его мыслей относительно того, что такое совесть и как с ней справиться. Совесть оказывается ничем иным, как предрассудками и страхом, к которым без критики привыкает «подлец-человек», послушно перенимая их от предыдущих поколений. Если суметь преодолеть родовой глупый страх и внушенные воспитанием предрассудки, то это и будет означать свободу воли для действия, освежающего затхлую атмосферу жизни. Свободный бессовестный человек перестает быть «подлецом». И уже с этой точки зрения Раскольников распознает предрассудки и страхи в письме матери к нему об их с Дунечкой планах относительно дальнейшего устройства для всех троих жизни. Он возмущен ее обращением к нему как обыкновенному человеку, более того – взбешён и резко отметает такого рода сотрудничество и параллели. Ему противны «слабость» матери и сестры, их непонимание собственного рабского положения из-за нежелания бунтовать и готовности жертвовать: «О, низкие характеры!» И более всего он сердит оттого, что уже и не представляет себе, как будет жить без осуществления своей сладкой мечты об «освобождении», как ему жить «как все». Впрочем, Раскольникову основные моменты идеи о власти были понятны довольно давно, что и позволило ему изложить их в свое время в статье «О преступлении». В ней два пункта: преступление, разрешенное по совести, не сопровождается «болезнью», но преступление, совершенное без преодоления совести, даже и при отброшенным Боге («Не убий»! ), неизбежно влечет за собой «болезнь» – помрачение рассудка, распад воли, случайность и нелогичность поступков. Все дело в совести – сумел ее отбросить, значит, доказал принадлежность к избранным, собственно к людям, имеющим дар и талант сказать «новое слово». Не сумел – значит, место тебе среди «материала», идущего на создание этого «нового слова». Раскольников рассуждает обо всем этом, как о само собой разумеющейся реальности, при том что все эти представления выдуманы им от начала до конца.

И вот после того, как все стало ясно, после «болтовни», от которой он устал, наступил момент, когда надо было уже или на что-то решиться, или «…отказаться от жизни совсем! …послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе всё, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!» Ценой нечеловеческого напряжения воли Раскольников добился временного «онемения» нравственного чувства. Он идет убивать и действует машинально, даже мысли его – пустые обрывки, пробуксовка, инерция – не несут в себе никакой информации и не отражают его действительного положения. Даже мелькнувшее: «Не уйти ли?» – это мысль-суррогат неизвестного происхождения, не располагающая никакой дальнейшей аргументацией. Сердце его «стукало». Но «амнезия» длилась недолго, и Раскольников срывается в «болезнь», симптомы которой ему очевидны: после убийства вдруг проснулись чувства – отвращение. Клочки мыслей после возвращения домой. А главное – распад воли: никакого дела не получилось, когда он пришел к Разумихину, чтобы уже поступить в соответствии со своим планом о новой жизни – начать, собственно, восхождение на вершину, деньги у него уже были, и – не смог. «…Я только хотел поставить себя в независимое положение, первый шаг сделать, достичь средств, а там бы всё загладилось неизмеримою, сравнительно, пользой… – говорит впоследствии Раскольников Соне. – Но я, я и первого шага не выдержал, потому что я – подлец! Вот в чем все и дело!» То есть для Раскольникова, порабощенного идеей, человек, не сумевший задавить в себе совесть, – «подлец» и «низшее существо». Кроме того, здесь зародыш того, что возникает, и довольно неожиданно для людей, как побочный эффект реализации благородных целей: убежденность «революционеров» и «реформаторов» во второсортности, низости и никчемности тех, кто отвергает несущую им спасение идею. Убежденность, что такие люди должны быть просто ликвидированы. Для Раскольникова проблема заключалась в том, чтобы ликвидировать себя, свою живую душу, раз уж оказался недостоин великой идеи. Но он борется в надежде «выздороветь». Предпринимает последнюю попытку преодолеть совесть после преступления, устранить ее задним числом. Придерживается довольно наглой и самоуверенной линии поведения при встречах со следователем, не проявляя ни малейших признаков раскаяния. Отказывается от явки с повинной, потому что считает, что миром правит сила в лице Наполеонов и подобных ему тиранов и диктаторов, поэтому перед властью (перед «ними») он ни в чем не виноват, действуя так же, как и «они». Убитую им Лизавету вообще не помнил, прихлопнул, как насекомое, а старуху-процентщицу помнил как свой позор и поражение. Он не смог смириться с тем, что ему права не дано, и все его напряженные метания в последующий после убийства месяц имели целью выправить положение, доказать самому себе, что он, хотя бы и с опозданием, но сумел или сумеет в будущем осуществить задуманное. Вот Сонечке Мармеладовой это удалось, и Раскольников, осознав это, кланяется ей в ноги. Сначала Раскольников воспринимал ее в духе своей теории, что она очередной «подлец-человек», привыкающий ко всему, приспосабливающийся к положению «материала», а потом до него дошло, что она ради своей идеи о благополучии родных смогла убить свою живую душу, переступить через стыд и совесть и уничтожить в себе «подлеца». У нее высокое служение и она право имеет. А он-то и есть этот самый «подлец-человек», и от этой мысли ему плохо: «Если бы только я зарезал из того, что голоден был, то я бы теперь… счастлив был!» Эту его особенность сразу почувствовали каторжане, с которыми он отбывал наказание: «В Бога ты не веруешь! Убить тебя надо!» Страдание Раскольникова, «опричь каторги», и заключается в том, что он понял свою неспособность стать сверхчеловеком.

Сегодня психологи сказали бы о Раскольникове, что у него четко выражена зависимость, несамостоятельность душевного склада, – свои затруднения он пытается решить за счет других, предлагая им неравноценную сделку: вы мне всё, даже и саму жизнь, а я вам – идею о всеобщем благоденствии потом. В сущности, Достоевский почти полностью располагает Раскольникова за пределами нравственной жизни. Но гениальность писателя проявилась в том, что он показывает, как Раскольников совершает яркие благородные поступки: спасает детей из горящего дома, отдает деньги Катерине Ивановне, помогает больному товарищу, а затем и его отцу. Ученые называют подобное поведение демонстративным, суть которого заключается в том, что трусливый стремится выглядеть в глазах окружающих храбрецом, жадный – щедрым, подлый – благородным. Так и Раскольников, зная о себе всё, старается компенсировать, «загладить». Его благородные поступки не касались нравственной жизни, скользили по поверхности, оставляя неподвижной глубинную сущность его характера. Неподвижная мысль, владевшая им, бросалась в глаза всем хорошо его знавшим. Та точка, на которой стоял Раскольников, была для него окончательной и бесповоротной. И в этой точке он должен был развернуться, отвоевать себе пространство, и тогда, действительно, всю его жизнь старуха-процентщица заела, и ее оставалось только убить, чтобы «освободиться». Неспособность видеть дальше собственного носа – характерная черта всех идейных фанатиков. Взять хотя бы такие «смелые» рассуждения студента в трактире: «…с одной стороны глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет… С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром, без поддержки, и это тысячи, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги… Убей ее и возьми ее деньги с тем, чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу… да ведь тут арифметика!» Арифметика, конечно, неотразимая для «прогрессивного» ума. И в самом деле: «Грабь награбленное!» – разве не выход? Но так – позже, а в те времена участь Раскольникова была предопределена реакцией молодого, восприимчивого ума, замахнувшегося на воплощение пустых словес и надорвавшегося от пошлости безответственных лозунгов, брошенных наудачу ловцами человеческих душ. И здесь Достоевский поразительно современен. Он с необыкновенной силой художественной правды обозначил один из «вечных» вопросов бытия: может ли человек сам, без какого-либо влияния со стороны, решить для самого себя и для всех, что истинно в этом мире, а что – ложно, что благодетельно, а что – преступно, и где критерий, позволяющий определить это? Достоевскому удалось показать трагедию отдельной человеческой воли, вечно предпринимающей попытки «…взять просто-запросто всё за хвост и стряхнуть всё к черту!» Показать преступление как переступание через все нормы нравственной жизни и наказание отчетливым пониманием, что за дешевый миг воображаемого «могущества» отдана бесценная собственная жизнь.

29 марта 1996 г.