Читать книгу Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина - В. А. Мау - Страница 14

Россия имела давние традиции поддержки и развития предпринимательства, восходившие ко временам Петра I. Спонтанная индустриализация началась в стране еще в начале XIX в., в текстильной и сахарной промышленности. Однако наиболее быстрое промышленное развитие характерно для последних десятилетий XIX в., и шло оно при активной поддержке со стороны государства. Специалисты до сих пор не пришли к единому мнению о том, какова была роль государства и роль частной инициативы в российской индустриализации, однако все они согласны, что «государство было исключительно важным фактором экономической жизни, по европейским или североамериканским стандартам – прямо-таки чрезвычайным» (Munting, 1996. Р. 334); при этом «государство в значительной мере узурпировало ту роль, которую в Англии играли предприниматели» (McDaniel, 1991. Р. 73).

Прямое участие государства в индустриализации России ограничивалось в основном строительством железных дорог. Для поощрения развития промышленности использовался целый комплекс косвенных мер, направленных на стимулирование спроса, создание благоприятных общеэкономических условий, привлечение иностранного капитала[72]. При этом государство не стремилось подменить частного предпринимателя. «Хотя правительство защищало, субсидировало и поощряло частных предпринимателей, именно они в конечном счете должны были, реагируя на эти стимулы, организовать производство» (McDaniel, 1991. Р. 72).

Таким образом, у модернизации в России было много общих черт с модернизацией как в Японии, так и в Германии. Сходство с Германией прослеживается еще и в том, что правящий режим в значительной степени сохранял опору на традиционные социальные слои, в первую очередь земельную аристократию, в то время как революция Мейдзи в Японии позволила более радикально обновить социальные отношения в стране. В то же время Россия, подобно Японии, в своей модернизационной политике опиралась на выкачивание ресурсов из деревни и еще больше, чем Япония, – на привлечение иностранных инвестиций[73]. Тем не менее, российский путь развития оказался абсолютно отличным от германской и японской модели. Попытка адаптироваться к потребностям модернизации путем преобразований «сверху» провалилась. Россия пережила одну из самых радикальных революций в истории человечества, которая принципиально изменила не только модель модернизационных преобразований, но и весь механизм функционирования экономики и общества в целом.

Проще всего было бы связать кризис, приведший к революции 1917 г. и установлению большевистской диктатуры, с катастрофическими последствиями участия России в Первой мировой войне. Действительно, этот фактор очевиден, его отмечают практически все специалисты по российской истории начала XX в. «Если бы Россия не участвовала в войне, она могла бы воспользоваться германским опытом индустриализации, осуществляемой под бюрократическим руководством государства» (Skocpol, 1994с. Р. 139) – такова господствующая точка зрения. Фактически это означает, что Октябрьская революция в России рассматривается не как закономерное явление, а лишь как результат неблагоприятного стечения внешних обстоятельств. В пользу подобной позиции можно привести достаточно серьезные аргументы.

Действительно, до начала Первой мировой войны ситуация в России развивалась на основе тех же закономерностей, что в Германии и Японии. В результате модернизационных усилий Российского государства и последствий революции 1905–1907 гг. основные преграды на пути индустриального развития были сняты. Итоги первой русской революции и революции 1848 г. в Германии во многом схожи. Потерпев поражение, они обе способствовали радикализации политики реформ. С их помощью власть пыталась разрешить те экономические и социальные проблемы, которые революция стремилась снять давлением «снизу». После революции 1905 г. в России буржуазия получила возможность влиять на политику царского правительства, добившись установления (пусть и не в полной мере) конституционной монархии. Государство стало предпринимать активные усилия по разрушению остатков средневековых институтов и созданию стабильных, благоприятных условий для развития предпринимательства.

Главенствующая роль государства в процессе экономического развития существенно снижалась, падали государственные инвестиции в экономику и государственная финансовая поддержка промышленности. Постепенно сходила на нет и лидирующая роль иностранных вложений[74]. Инициатива в модернизации все больше переходила к частным экономическим агентам, одновременно страна стремилась по возможности проводить индустриализацию собственными силами. С начала XX в. в России проявлялись и другие тенденции, характерные для стран догоняющей индустриализации. Высокая концентрация производства в условиях протекционистской защиты внутреннего рынка вела к распространению процессов монополизации, и уже с 1900 г. существенное влияние на развитие промышленности оказывали картельные соглашения[75]. Все большую роль в контроле над промышленностью играли крупные банки (Black, 1975. Р. 178). Вполне логичным представляется вывод, что «…после 1905–1906 гг. процесс вестернизации России в экономической области действительно протекал последовательно и гладко, как никогда прежде» (Gerschenkron, 1968. Р. 277). Однако этот процесс находился лишь в начальной стадии. Российская промышленность значительно больше зависела от государства, чем, например, германская.

Ситуация оставалась крайне неустойчивой, ибо экономическое положение страны было двойственным. Россия оставалась аграрной страной, в которой из более чем 50 млн трудоспособного населения лишь чуть больше 3 млн были наемными рабочими на фабриках и в шахтах (Munting, 1996. Р. 331). Доля горожан оставалась на уровне менее 20 %, подавляющую часть населения составляли сельские жители (Grossman, 1973. Р. 12). И в то же время Россия уже стала крупнейшей промышленной державой, которая в 1913 г. занимала четвертое место по объему промышленной продукции после США, Германии и Британии (в 1860 г. – шестое, пропуская вперед Индию и Китай) и являлась одним из крупнейших производителей важнейших видов промышленной продукции (Munting, 1996. Р. 330, 334). Подобная двойственность неизбежно вызывала острый конфликт интересов и ослабляла социальную базу правящего режима, приводя к непоследовательности и противоречивости его политики.

Именно в ограниченности преобразований «сверху» некоторые исследователи видят причину неизбежности революционного взрыва. «Аграрная программа была лишь частью широкого столыпинского проекта экономических и политических реформ в империи. В его планы входили также административная реформа, перестройка армии и военно-морского флота улучшение народного образования, меры социальной защиты рабочих, а также налоговая реформа. Взятые вместе, эти изменения при их практической реализации могли бы стать революцией «сверху», однако земельная реформа осталась единственной существенной частью этой программы, реализованной на практике» (McDaniel, 1991. Р. 77–78).

Впрочем, даже усилия П.А. Столыпина по преобразованию сельского хозяйства могли дать эффект лишь в долгосрочной перспективе. Пока же, в переходный период, крестьянство было готово воспринять идеологию «бунтующих ограничителей» и перейти от пассивных форм сопротивления разрушению общины к активным. Сохранялась основа и для обострения политических противоречий, последовательный переход от режима абсолютной монархии к конституционной так и не был осуществлен. На повестку дня неизбежно должен был встать вопрос о расширении полномочий Государственной думы и гарантиях ее прав. Таким образом, Россия все еще оставалась в «зоне риска», и не было никаких гарантий, что ей удастся провести долгосрочные, стратегические преобразования эволюционным путем. Вероятность этого еще более сократилась, когда, по меткому выражению Гершенкрона, «начало Первой мировой войны обрубило долгосрочную перспективу» (Gerschenkron, 1968. Р. 274).

Итак, причины, ход и результаты революции 1917 г. можно объяснить одновременным резким обострением трех групп противоречий. Во-первых, это противоречия, типичные для периода ранней индустриализации, они отражают сложности преобразований в огромной крестьянской стране и диктуют необходимость того или иного, но достаточно радикального решения аграрного вопроса. Во-вторых, это противоречия догоняющей индустриализации в глубоко отсталой стране, они требуют мобилизации финансовых ресурсов для проведения быстрой модернизации, активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей хозяйства в новые промышленные сектора экономики. Наконец, в-третьих, это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества. И этот фактор в стране, достаточно далеко продвинувшейся по пути индустриализации[76], располагавшей высококонцентрированной и высокомонополизированной промышленностью, тесно связанной с государством, не мог не сказаться на формах предреволюционного кризиса.

Мы уже отмечали, что в условиях отсталой страны, вступающей на путь модернизации, успешное развитие возможно при гораздо меньшем разрушении встроенных ограничителей, оставшихся от традиционного общества, гораздо более высокой степени государственного регулирования и менее существенной либерализации, чем в странах, которые начали модернизацию ранее. Однако это наследие прошлого обрело новый смысл в условиях кризиса саморегулирования рыночной экономики, требовавшего усиления государственного вмешательства в функционирование рыночных отношений. Собственно, тенденции, идущие как от традиционного, патриархального российского наследия, так и от противоречий современного и активно развивающегося промышленного сектора, пересеклись как раз на отрицании самоценности частой собственности и свободной конкуренции и утверждении доминирующей роли государства в экономике. И этот комплекс идей, имевших столь двойственную природу, нашел последовательное воплощение в идеологии и практических действиях партии большевиков.

Вот почему так сложно разделить в большевистской революции идеологию сил, борющихся за снятие ограничителей экономического развития, и идеологию самих «бунтующих ограничителей». Государственническая позиция большевиков была весьма близка отсталым, полупатриархальным слоям населения, привыкшим к патернализму и зависимости, не принимавшим ценностей индивидуалистического общества. Их мир – это так называемый архаичный социум, холистское общество, представляющее собой целостность, пирамиду, имеющую вертикальную структуру. Человек в ней – интегральная, невыделяемая часть социальной целостности (Вишневский, 1995. С. 216). Тим МакДаниэл приводит наблюдения фабричного инспектора, утверждавшего, что провинциальные рабочие на рубеже веков совершенно стихийно проповедовали государственный социализм, весьма близкий к приведенным выше представлениям. «Они думали, что владелец фабрики не имеет права закрыть ее, и если он плохо справляется со своими обязанностями, государство реквизирует фабрику. Они также придерживались ошибочного мнения, что работодатель обязан обеспечить работой и жильем все местное население. Более того, они полагали, что власти могут заставить хозяина фабрики поднять им зарплату, а прибыль использовать для строительства новых фабрик и создания рабочих мест» (McDaniel, 1991. Р. 126).

Однако подобные патриархальные представления перекликались с новейшими на тот период достижениями общественной мысли. Фактически те же позиции нашли отражение, например, в высказываниях весьма далекого от социалистических идей основателя американской автомобильной промышленности Генри Форда: «Нынешняя система не дает высшей меры производительности, ибо способствует расточительству во всех его видах; у множества людей она отнимает продукт их труда. Она лишена плана. Все зависит от степени планомерности и целесообразности» (Форд, 1989. С. 13). Идеал организованного, контролируемого «сверху» и управляемого на основе принципов рациональности и справедливости общества, столь популярный в тот период, полностью соответствовал воззрениям большевиков. И здесь нельзя не согласиться с мнением, что «коммунизм был насквозь современным в своей страстной убежденности, что хорошее общество может быть только обществом, тщательно организованным, рационально управляемым и полностью индустриализованным. Коммунизм был наиболее решительно настроенным, доведенным до крайности модернизмом; модернизмом упорядоченным, очищенным от всего хаотического, иррационального, спонтанного, непредсказуемого» (Bauman, 1993. Р. 13).

Итак, в силу чрезвычайно сложного переплетения различных противоречий и рассмотренной выше двойственности идеологии большевиков, характер революции 1917 г. не имеет простого объяснения. Очевидно, что по своим движущим силам она была в основном крестьянской, и это объединяет ее с другими революциями этапа модернизации, такими как французская и мексиканская. Что касается ее результатов, то здесь мы наблюдаем переплетение последствий, характерных для многих социальных революций этапа модернизации (ликвидация крупной земельной собственности и класса крупных земельных собственников как такового), с некоторыми характерными чертами фашистских революций в условиях зрелого индустриального общества (установление тоталитарного режима, подчинение интересов производства интересам государства).

Но даже по сравнению с этими последними степень государственного воздействия на экономику в результате большевистской революции оказалась гораздо более существенной: произошло тотальное огосударствление процессов производства и распределения, отношения частной собственности были фактически ликвидированы. Номенклатура – новый господствующий социальный слой, а по мнению многих, даже класс, не имевший формальных прав собственности, но сосредоточивший в своих руках все властные полномочия, – осуществляла фактическое распоряжение средствами производства. Очевидно, столь глубокое вмешательство государства в экономические процессы не было исторически неизбежным. Однако объективная база для этого была заложена сочетанием обострения противоречий догоняющей индустриализации под воздействием катастрофического разрушения производительных сил (что явилось результатом Первой мировой и гражданской войн) и кризисных процессов в рамках зрелого индустриализма.

Последствия большевистской революции для страны были двойственны и противоречивы. С одной стороны, в краткосрочной перспективе были сняты основные препятствия на пути форсированной индустриализации, в предельно сжатые сроки было создано современное промышленное производство. Экономический потенциал СССР оказался достаточным, чтобы выйти победителем в тяжелейшей войне с Германией в 1941–1945 гг. Можно спорить о том, удалось бы или нет решить стоявшие перед страной задачи без экстремальных мер сталинского периода, сопровождавшихся гигантскими человеческими жертвами. Но в любом случае нельзя не признать, что индустриальное развитие страны в это время было чрезвычайно успешным. СССР демонстрировал беспрецедентные темпы экономического роста и быстро сокращал разрыв с развитыми странами, переживавшими серьезнейшие экономические трудности.

С другой стороны, задачи форсированной индустриализации решались методами, которые позволяли ускорить экономическое развитие страны лишь на определенном, достаточно ограниченном этапе, и в то же время они создавали труднопреодолимые преграды на пути дальнейшего прогресса и обладали чрезвычайно ограниченным адаптационным потенциалом. В результате не были созданы основы ни для долговременного роста, ни для устойчивого эволюционного развития. С изменением условий экономического прогресса, с накоплением предпосылок кризиса ранней постмодернизации перед советским обществом встали новые проблемы. И адаптация к ним в рамках тех ограничителей, которые возникли в результате большевистской революции, оказалась невозможной. В стране стали вызревать предпосылки нового революционного катаклизма.