Читать книгу Рассказы - Вадим Квашук - Страница 13

В долине уже стрекочут комбайны, золотится над нивами пыль, и трава на обочинах пожухла, пожелтела, опаленная зноем. Уже торгуют на базарах первыми, с червоточинкой, яблоками, уже отошла вишня, и побурели ягоды на кустах шиповника, который растет вдоль арыков тут и там… Именно в это время мы отправляемся в горы для выполнения различных биотехнических мероприятий, направленных на сохранение и воспроизводство дичи. Собираемся спозаранку с косами, секаторами, мотками проволоки за поясом. Топчемся на остановке, поджидая автобус. На обочине свалены в кучу выгоревшие рюкзаки. Время идет, а автобуса нет, Толя и Коля – молодые охотники гоняют от скуки консервную банку, остальные сгрудились у забора – курят. Откуда-то появляется бездомный пес угрюмый, непроспавшийся – принюхивается черным носом, приглядывается одним глазом, На месте второго спекшаяся кровь.

Дед Пичка, присев на корточки, изучает пришельца:

– Ко мне, милай, ко мне… – припевает ласково – убедительно.

Пес склоняет голову – тоже изучает. Потом делает шаг, другой – подходит.

– Дай лапу! Ну! Дай лапу!

Пес отворачивает морду, но лапу подает. Приятель расплывается:

– А как зовут тебя? Тузик? Бобик? Отвечай!

Разомлевший тузик – бобик переворачивается на спину – чтоб почесали живот – молчит… Вот и солнце выкатилось на небосклон – чистое, матово-белое как шарик для игры в пинг-понг. День обещает быть жарким…

Наконец, появляется автобус. После небольшой, обязательной в этих случаях суеты, рассаживаемся и, наконец, трогаемся. В клубах пыли мчит вдогонку одноглазый пес.

…Дорога вьется по ущелью, ярче и сочнее становится зелень. С высокогорных лугов скатывается навстречу упругий ветер, он напоен тенистой прохладой вершин и ароматом неведомых цветов. Домик егеря в развилке ущелий. Егерь – мужчина лет под сорок, плотный, упруго – красный, лицо – строгое. В прошлом году, мы знали, он два дня гонялся за браконьером, покалечил лошадь, увернулся от картечи, но нарушителя задержал. Серьезный дядька…

Егерь окидывает нас начальственным взглядом и неожиданным для полного человека тонким голосом пищит:

– А почему кос мало? Мы оправдываемся, что-де люди почти городские, к сельскохозяйственному инвентарю отношения не имеем, что часть из нас готова вязать веники, закладывать солонцы – вопрос уладили. И только после этого егерь подал руку двум – трем впередистоящим, а остальным только кивнул.

Разбившись на группы, отправляемся в разные стороны. Одни – на веники, мы – косить сено. В этом году нам достался самый дальний покос, и не только старики, но и молодые ворчат: куда топать! Рюкзаки за спины, косы, как винтовки, на плечо, идем вначале толпой, потом вытягиваемся цепочкой вдоль речки. Впереди кричат:

– Краше гор в мире есть только горы!

И снова:

– Краше гор в мире есть только горы!..

Это веселятся Витька Лосякин, по прозвищу Карась, и Сережка Терешкин, недавно возвратившиеся с БАМа. Там, конечно, природа другая… За бамовцами наскакивает по-воробьиному вездесущий Валерка Козодой. Следом, вздыхая от умиления, интеллигентно вышагивают два учителя:

– Ах, воздух! Ах, аромат!..

За ними пыхтят Корней Гордеевич – наш старшой, и Степан Васильевич, мастер с завода. Первый – по-медвежьи сутулый и косолапый, щедро обросший черно-серебристой свалявшейся щетиной; второй – длинный и тощий, похожий на складную металлическую линейку… Цепочка растягивается все сильнее и сильнее, людей скрывают заросли, но сверху видно, как тут и там трепещут на ветру цветные тряпочки, которыми обмотаны косы. Мы с дедом Пичкой плетемся в хвосте.

– Куда спешитя-а-а!.. – взывает приятель.

А солнце уже прижигает склоны. На взлобках догорают свечи эремуруса. Остро пахнет влажной землей и разогретыми камнями. Запах у камня тяжелый, угаристый. В низинах набирает цвет душица и чабрец. Заросли шиповника тоже источают тонкий, едва уловимый аромат – здесь, на высоте, шиповник еще не отцвел. Цветы белые, желтые, розовые, и каждый имеет свой запах. Свежий и легкий, как первый девичий поцелуй, у белых (да простят за сравнение, но ей-ей ничего точнее не приходит в голову). У розовых – более сочный, ощущаемый не только обонянием, но, кажется, всем телом; у желтых – густой, тяжелый, с горьковатым привкусом – бабье лето…

За час отмахали километров пять. Ноги гудят с непривычки и еще потому, что идти приходится все время вверх. Оглянувшись, далеко внизу видим домик егеря, голубую крышу автобуса и даже лес, куда отправились вязать веники наши товарищи, тоже, оказывается, под нами.

…А мы с приятелем снова отстали. Нас снова ждут. Но не потому, что заговорила совесть, а потому что здесь останавливались всегда. Здесь кончается увеселительная прогулка вдоль речки и начинается настоящий подъем. Чтобы увидеть то место, куда следует забраться, нужно задрать голову и придержать шляпу руками. Только тогда среди выступающих скал, зарослей арчи и барбариса можно увидеть конец длинного, уходящего за хребет, сочно-зеленного языка. Это и есть покос.

– Ну, что будем делать?

Глупый вопрос. Лифт все равно не подадут.

– Нужно перекусить! – требует Валерка.

– Никто не завтракал! – вторит Карась.

– Перекурим!

Это последние надежды оттянуть время и собраться с духом.

– Не, мужики. Завтракать будем там, – подводит итог старшой и тычет скрюченным пальцем в небо. И это правильно. Потому что как ни крути, а лезть придется.

Молодежь уходит зигзагом. Они значительно удлиняют свой путь, но так взбираться легче. Дед Пичка, повздыхав, выбирает другое:

– Это ж куды столько топать! Давай напрямую. Оно хучь и не сладко, зато ближе.

За нами увязывается тридцатилетний недоросль Паша – дитятко двухметрового роста и силы неимоверной. В прошлом сезоне не успеем сапоги натянуть, а этот вундеркинд уже на лавочке дожидается – чтоб на охоту везли… Так всю осень с хвостом и проболтались.

Пыхтим, но лезем. Цепляемся за кустики, корни, камни. Паша подталкивает деда под тощий зад, дед взбрыкивает от негодования:

– Я не по таким штурмовал!..

Десять шагов – остановка, двадцать шагов – перекур. На сборный пункт обе команды приходят вместе. За исключением тех, кто отстал бесповоротно, кто не успеет даже к концу завтрака, а потому ждать их – только время терять. Пора за работу.

– Ф-ф-фить, ф-ф-фить, – свистят косы. Друг за дружкой, ступенькой, делаем первый прокос от вершины хребта до первых кустов. Каждая мышца напряжена до предела. Работать и одновременно удерживать равновесие – цирк. Ноги скользят и разъезжаются на сочной траве. То один, то другой из косарей срываются и съезжают вниз на десять, пятнадцать метров. Катиться вниз приятно. Главное, чтоб не попался камень или колючка… Сделав прокос, карабкаемся вверх и снова:

– Ф-ф-фить! Ф-ф-фить!

Изредка свист прерывается коротким ж-ж-жик, ж-жик! – это, наводя жало, визжит брусок.

А солнце жарит! Здесь, на высоте, оно жгучее, как укус шмеля, и не спасает призрачная кисея перистых облаков. Рубашки, куртки разбросаны среди валков…

В полдень косы уже не режут, а рвут траву.

– Отбой, – командует старшой.

Забиваемся в тень под арчу, отдыхаем. Кто лежит, кто сидит, обхватив колени и глядя сонными глазами вниз, в долину. В голове ни мыслей, ни слов, только шум и звон непонятный. То ли кровь шумит, то ли косы звенят. Дед Пичка поворочался, умолк и вдруг присвистнул, как дома на кровати.

– Это сколько же еще махать? – вздыхает Карась.

– Хватит. Еще и половины…

– Значит, на то воскресенье снова сюда? Дудки! Пускай другие корячатся!

– А соль на солонцы тоже потаскай…

Крутим и так, и этак и все равно получается, что в ближайший выходной кому-то из нас придется заканчивать работу. Терешкин и Валерка совещаются, а потом:

– Кто с нами? Давайте останемся! Завтра б закончили, и…

Молчим, раздумываем. На завтра у каждого свои планы, свои заботы.

– Оно б и не мешало, только как же это…

– Я не могу, – Степан Васильевич отказывается сразу и категорично, – мне с восьми на смену.

Карась егозит, точно на колючку уселся, вертит головой, соображая:

– Теща просила картошку… – врет, наверное.

Толя и Коля молча прислушиваются: к кому примкнуть?

– Пишитя нас, – неожиданно заявляет дед Пичка.

Вот те на! Вспоминаю кучу больших и малых дел, отложенных на завтра, и пытаюсь отмежеваться. Но приятель уже все обдумал:

– Никуды твоя работа не денется. Ты хучь завтра ее делай, хучь послезавтра – смыслу никакого.

Может, и правда остаться?

К нам примыкает Паша. От его рыжих ресниц исходит сияние:

– А что, куда вы, туда и я. Одна ж компания… Я такой!

Незаметно, без лишних слов, остались учителя – у них каникулы…

После обеда не успели пройти и пару загонов, как солнце склонилось над хребтом и в ущельях сгустились тени. Отъезжающие заторопились вниз. Я провожаю их с чувством зависти: через час они будут дома…

– Ж-ж-жик, ж-ж-жик, – шаркают бруски, но уже лениво. Кое-как сделали еще по прокосу и…

– Будя, мужики! Силов больше нет! – стенает дед Пичка.

Волоча ноги, снова взбираемся наверх, к знакомой арче. Валимся на землю. Руки, ноги безвольны и тяжелы, как мешки с песком. Ветер сушит кожу. Теперь он дует в сторону вершин, неся с собой тягучий зной долины и запах сухой стерни. Толя и Коля подсаживаются к старшому. Тихонько выспрашивают:

– Дядь Корней, а для чего мы косим? Куда потом это сено, а?

Старшой возмущается: «Эх вы, охотнички!» – Но, помолчав, объясняет:

– Это для косуль. Корм. Мы накосим, другие в стожки смечут. Понятно?

– Ага, – с готовностью кивают Толя и Коля.

– А егерь возьмет, и себе спустит. Как в позапрошлом году, – скалится Козодой.

– Цыц! – сердится старшой. – Наше дело сторона! Сказано косить, значит, будем!

– Нехорошо так, – робко протестует кто-то.

Солнце скатилось за хребет, и только на отдельных вершинах еще багрятся закатные лучи.

– Чайку бы на вечер…

– А в чем?

Кроме солдатских фляжек – ничего.

– Я сбегаю за ведром, – с готовностью подскакивает Паша.

– Куда?!

Машет рукой вниз, в долину. За день не набегался, что ли?

– Ладно, сиди уж. Во фляжках сварим…

Разбредаемся за дровами. Не для тепла, не ради чая будем жечь костер – по привычке. Людей объединяет один, общий для всех огонек… А Паша, гремя пустыми фляжками, помчался за водой. Родник на той стороне хребта, мы объяснили, где он находится, и посланец – аж земля загудела. Не успели оглянуться и – вот он, уже вернулся!

– Ну и лось… Тебя бы в загон.

– Про загоны – ша! – напоминает старшой. – Элика на пять лет…

– Значит, совсем отстрелялись, – подводит итог Валерка, – за пять лет последние выведутся.

Дед Пичка жалобно морщится:

– Да ить как же это? Вроде бы не должно…

– Должно! Потому что мы одни как бобики уродуемся, остальным – плевать! Только и знают от природы хапать!

– Ты говори, да не заговаривайся! – сердится старшой. – Сейчас каждый должен… и постановления!

– А что постановления?! – наскакивает Валерка. – Ты назови хоть одного председателя, который бы хоть пальцем пошевельнул ради зверюшек и прочего! Назови!

– И назову!!

– И назови!!

Спор вспыхнул, погас, как гаснет вырвавшаяся над костром искра. Кто-то вспомнил, что когда-то водились на наших полях и стрепеты, и дрофы…

– А на привалках зайца было, прям навалом!

– Нет, не мы, охотники, виноваты в оскудении природы, не мы!

– Теперь всем миром нужно браться. Только всем миром, да…

Ни холодно, ни жарко, но каждый тянется к огоньку, каждый норовит вдохнуть дымка, провести рукой, точно погладить, над светлым пламенем.

Огонек обложен фляжками, торчат из горлышек листья смородины, барбариса и еще каких-то трав – заварка.

– А вот у меня будет чай, так чай, – глубокомысленно заявляет дед Пичка. Я видел, как он запихивал в горлышко лепестки шиповника, корочку рябины, стебелек чабреца, полыни и еще чего-то – не чай, а шаманское зелье. Если к утру не помрем, значит, проживем долго.

А ночь уже раскинула над горами черно-искристый зонт. Тихо потрескивает костерок, колеблет дымком в разные стороны, и лица друзей в неярких отблесках доверчиво – добрые, спокойно умиротворенные. Пряно пахнет вялая трава, и запах ее густой, но легкий, навевает что-то, то ли из сказок, то ли из детства. Покой и мир. Я думаю о том, что правильно сделал, когда остался, потому что когда еще повторится такое, когда?

Неугомонный старик бубнит на сон грядущий очередную охотничью историю, в которой ни смысла, ни вдохновения – лишь бы не скучно.

– …И пошли они, значит, на кабана. Где по тропке идут, где прям через камыши ломятся. А серед камыша кой-где скалки торчат – прям из земли выросли. Вот они по ходу на эти скалки и взбираются для огляду. Посмотрят – и дале. Петька забрался, кричит: «Кабан! Кабан!» Федька головой круть и – правда! – вот он! Тресь! – из обоих стволов. А кабан – на него! А Федька – дёру! А бежать неудобно – камыш, кочкарник! А кабану тож пузом по кочкам елозить! Вот и бегают они вокруг той скалки, друг друга догнать не могут. А Петька стоит наверху и прямо ржет от смеху, аж чуть не падает! Тут Федька изловчился, перезарядил и… Пудов десять был кабаняка, ей-ей!….Пришли они, значит, в поселок и носы друг от дружки воротят. У Петьки рожа в синяках и…

Толя и Коля, тараща глупые глаза, смотрят рассказчику в рот, придвигаются:

– Дедушка, а кто ж это его, а?

Валерка нетерпеливо сучит ногами, торопится, объяснить:

– Понимаете, это секач… Во-о-от такие клыки! Чуть зазеваешься, по ногам – хрясь! А потом топчет, и ребра на голову заворачивает.

Юнцы поочередно смотрят на всех, очевидно, ожидая, что вот— вот кто-то засмеется, но все молчат.

– А у нас они водятся?

– Водятся… Если не разбежались.

И точно в подтверждение этих слов все слышат неподалеку странные, пугающие звуки. Но никто не вскакивает, не таращит глаза… – это похрюкивает во сне наш старшой.