Читать книгу Рассказы - Вадим Квашук - Страница 15

У деда Пички своровали Барсика. Вряд ли совершившему это грязное дело удалось поохотиться – к двенадцати годам пес окончательно оглох, потерял обоняние, и уже в прошлом сезоне мы не брали его в поле. Но все равно – обидно…

Приближался новый охотничий сезон, и Павлантий Макарыч затосковал: нужна собака. Долго искали что-либо подходящее, время шло и, наконец, раздобыли то, к чему и я, и старик относились с явным пренебрежением: куцехвостого, ушастого спаниеля. Старик отвалил за него месячную пенсию и еще половину.

Люди нередко хают то, чего не имеют сами, став же обладателями – начинают пыжиться от гордости. Приятель тоже задрал нос, потому что у пса, как у графа, имелась длинная родословная и даже какой-то диплом. Родословную старик бережно уложил в шкатулку, диплом же пренебрежительно сунул в растопку, предварительно объяснив, что диплом собаке ни к чему – она все равно читать не умеет…

На первой же охоте пес оскандалился. Вначале он резво сунулся в клеверник, но, заслышав выстрел, подскочил как ужаленный и уставился непонимающими глазами. После второго выстрела дипломированная псина, жалобно скуля, прижалась к ногам старика и не отходила до тех пор, пока приятель не шандарахнул третий раз. И вот тогда маломерок задал стрекача, забившись в коляску, он поднял истеричный визг, вой, понять который не составляло труда: везите меня домой! И мы подчинились. В глазах у приятеля появился очумелый блеск.

– Может, привыкнет?.. – допытывался я.

Через неделю снова отправились в поле. Пес отказался ехать, Мы силой усадили его в коляску и всю дорогу держали, чтоб не выскочил. Он до крови расцарапал приятелю руки и напустил лужу. А в поле удрал. Самым бессовестным образом. Мы пытались догнать, но дипломированный негодяй от погони ушел. Ну и шут с ним.

В конце сезона, когда на юг тянулись последние утиные косяки, дед Пичка совершенно случайно раздобыл английского сеттера по кличке Пальма. Причем, почти бесплатно – за пятерку… Пальме шел второй год. За это время она сменила пятерых хозяев. Первый, который взял ее месячным щенком, жил в собственном домике на окраине города. Домик снесли, держать собаку на балконе пятого этажа хозяин не решился и передал щенка другому охотнику. Тот, в свою очередь, вскоре уехал в Казахстан, и собака пошла по рукам. Последний хозяин – совсем не охотник – посадил ее на цепь, и подросшая «леди» добросовестно облаивала прохожих, дворняг, воробьев в огороде, скворцов у скворечника… Надо полагать, не от злости – от жажды деятельности. Не сложившаяся жизнь выработала в ней стойкость к невзгодам, смекалку, излишнюю самостоятельность и по молодости – непоколебимую уверенность в собственной исключительности. Вот такой она попала к приятелю. Тот сразу же решил проверить ее способности: дважды забрасывал старую варежку куда подальше, и оба раза собака нашла и подала ее. Нашла и третий раз, но, обнюхав, пренебрежительно фыркнула: что за шуточки?

Тут ее внимание привлек большой дохлый жук. Она перевернула его, прихватила на всякий случай зубами и принесла: этот не сгодится?

Сгорая от нетерпения, старик продержал Пальму три дня в загородке – чтоб привыкла к новому месту, на четвертый – взял на охоту. Мы шли краем длинного, высыхающего разлива. Собака рвалась с поводка.

– Отпущу, – сказал дед. – Пускай побегает.

– Отпускай, – посоветовал я. – Далеко не удерет…

Приятель нагнулся, чтобы снять ошейник, машинально ослабил поводок. Пальма дернулась и… Как она ринулась вперед! Задние лапы опережали передние, каждая жилка, каждая мышца пружинила – наддай! наддай! Грязь летела как картечь. Провалилась в промоину, кувыркнулась через голову, взвизгнула от восторга и – еще быстрее.

А с зенита лилась мягкая осенняя голубизна, щемящий душу запах прели плыл над землей, и тянулась, мерцала в прозрачном воздухе серебристая паутина…

Внезапно Пальму точно за хвост дернули. Она затормозила – передние лапы юзом скользнули по грязи – пригнулась, метнулась в одну сторону, другую, и еще ниже уткнув нос в землю, потянула, потянула, все резче и точнее обозначая главное направление – мелкий кочкарник на краю разлива. И стала. Вытянулась, напружинилась, левую лапу подогнула…

– Ты гля, ты гля! – всполыхнулся старик. – Должно, бекас?

И, сияя лицом, ринулся к дорогой своей псине, на ходу меняя тройку на патроны с девяткой. Но Пальма не стала ждать. Она бросилась вперед, бекас взлетел и, недовольно чвикая, полетел прочь. А Пальма: «Ай! Ай! Ай!» – взвизгивая от негодования, устремилась за ним.

– Ай! Ай!! Ай!!! – этот лаконичный, отчаянный вопль можно было перевести так: «Ах, разбойник! Ах, бесстыдник! Куда?!! Куда?!!».

Умчалась и исчезла в полях.

Спустя некоторое время мы забеспокоились: не потеряется ли? Но собака вернулась, заляпанная грязью, недовольная: улетел, негодник… Дед Пичка погладил ее. Она восприняла ласку как поощрение к дальнейшим подвигам, но старик перехватил поводок.

…Поджидая уток, мы пристроились в бурьяне на краю разлива. Прогретая за день земля была теплой. И воздух, теплый, ласково— мягкий, окутывал землю. И это последнее в уходящем году тепло наполняло душу покоем и светлой грустью. Вечером, едва видимый в полоске зари, взмыл над городом самолет; медленно и неслышно стал забирать выше, выше и, набрав высоту, потянул над горизонтом.

Пальма тоже заметила его, уставилась. Задрожала лапами. И сразу сорвалась.

– Куда?! Куда, дура?!! – завопил старик.

А псина – дай бог ноги! – через кочки, через пахоту ринулась в погоню. Я представляю, в какой бешеный намет вылилось ее желание догнать, ухватить за хвост странную птицу! Стелясь над землей, она мелькнула где-то на горизонте и…

А приятель все звал и орал вслед:

– Назад! Назад, чертова кукла!! Ко мне, едрит!!. Дура!!

– Шут с ней, – успокоил я старика. – Разве ж это собака? Тьфу…

– Да оно ить…

Я понимал его. Пятерку, конечно, не жаль – жаль надежду.

… Лёт начался поздно. Первыми на блеск воды навернула стайка чирков, и я выпалил. Наверное, гул выстрела заставил собаку во все лопатки повернуть назад, чтоб и здесь успеть навести порядок и во всем разобраться. В начале зашлепала разлетающаяся грязь, потом что-то мелькнуло в темноте н, наконец, донесся голос приятеля:

– Прибегла!..

– Ты придержи ее, Макарыч, а то она всю дичь разгонит.

…За чирками появились кряквы. Они не стали кружиться, а, сделав небольшой разворот (должно быть давно облюбовали этот участок), сразу сели в дальнем конце разлива.

– Кря-кря-кря.

Я слышал, как взвизгнула собака, как чавкая грязью, в нетерпении перебирала лапками и как приятель, натужась, удерживал ее на поводке. И не удержал – поводок лопнул… Ну и переполох поднялся в утиной стае, когда со всего маха в нее вломилась наша красавица! Птицы замелькали тут и там, зашуршали над головой торопливыми крыльями. Нам удалось выстрелить по два раза, потом птицы собрались в стаю и ушли в темноту, а возмутительница спокойствия все носилась и носилась по грязи, разгоняя последних, и дед Пичка, позабыв про осторожность, надрывался во весь голос:

– Ко мне, трах-тарарах!!! Куды, черт-перечерт?!! Потом в горле что-то пискнуло и оборвалось… Как он поймал непутевую псину – не имею понятия. Когда я подошел к нему, он уже сидел на ней верхом, держась за ошейник.

– Сшиб одну… – прохрипел надорванным голосом. – В курай свалилась. Не найду. Помоги…

Старик зажал собаку между колен, придав туловищу направление, в котором свалилась утка, я слепил комочек грязи и бросил в бурьян. И тут же приятель отпустил псину. И Пальма ринулась. Она только чуточку задержалась в том месте, где раздался шлепок, и помчалась, понеслась в сторону, в другую – аж затрещало…

– Все, – сказал я, – теперь до утра ждать будем.

– Так ить жалко, – вздохнул старик. И не понять было, кого – собаку или потерянную утку.

Мы не успели докурить, как откуда-то сзади, из темноты вылетела Пальма и в зубах у нее болтал длинной шеей жирнющий осенний селезень. Вот это да!

– Ах ты умница!! Ах ты…! – веселился старик. – Это ж как понимать, а? Подранком, видать, уковылял. А она нашла! А? Это ж надо!

И мы отправились домой. Я чувствовал, что в душе у приятеля готов вырваться наружу торжествующий вопль, В нем бы выразилась и боль за неудавшиеся сезоны последних лет, и горечь презрения к семидесятипятирублевому лопоухому недомерку, и, наконец, безмерная радость по поводу вновь обретенного счастья. Есть собака!! Своевольная, непутевая, но разве сами мы путевые?

Старик трясся на заднем сидении. Пальма гордо восседала в коляске…

Мы охотились с ней два года. Она отважно лезла в ледяную воду, продиралась сквозь заросли шиповника и барбариса, оставляла на снежных склонах пятна крови из порезанных лап. Мы охотились – громко сказано. Главным охотником она считала себя, отводя нам роль нерадивых и медлительных помощников. Сколько раз, бывало, дед Пичка уговаривал неуемную псину:

– Ну, кто ж так делает? Нам ить тоже пострелять хочется, а ты все вокруг разогнала… А?

И гладит, ласкает, треплет за уши. А она, довольная, и боком к нему прижмется, и голову сунет в колени и смотрит, точно сказать хочет:

– Я теперь еще и не так постараюсь.

А сколько восторженных слов слышала, когда из непролазных зарослей выставляла под дуплет медно-красного фазана, или приносила из ущелья, куда не то, что спускаться – смотреть неохота! – сбитого метким выстрелом кеклика! Старик в ней души не чаял. Он даже ко мне стал относиться не то что с холодком, а как-то с иронией, точно знали они вдвоем нечто такое, что я, по скудоумию, понять не мог. Как-то в порыве откровенности он признался с горечью:

– Оно, конешно, так… Я вот решил и подумал: она у меня последняя. Понимаешь – последняя; семьдесят осьмой стукнул… Протяну еще годков десять-двенадцать – все равно, что собачий век. Вот и считай: сколько ей осталось, столько и мне. Это ж надо, а? Ах, жизня… – и вздохнул. – Как есть последняя!

Пальма и дома не давала скучать. Однажды прихожу к приятелю и застаю такую картину: сам он смотрит передачу «В мире животных», чуть поодаль от него баба Груня на стульчике, а между ними, на половичке, привольно разлеглась Пальма – тоже смотрит. «Чуф-ф-фыш-ш, чуф-ф-фыш-ш», – токует на экране черныш. Видно, как в порыве любви трепещет каждое перышко. А Пальма – ничего, смотрит спокойно, точно понимает: птица не всамделишная… Косач улетает, и экран пустеет. Собака – в недоумении: в чем дело? Куда улетел? Подходит к телевизору, заглядывает с одной стороны, с другой, принюхивается: куда же, в самом деле?! Так и не разобравшись, возвращается на место и недовольно крутит головой: чепуха какая-то!..

В прихожей у приятеля висело большое зеркало. Не знаю, по какой причине, может, гвоздики от времени поржавели и повылазили, а забить в узкую рамку у старика руки не дошли, но пришлось зеркало опустить на тумбочку. И вот Пальма впервые увидела себя в зеркале. Вначале, положив лапы на край столешницы и медленно поворачивая голову туда-сюда, она разглядывала свою физиономию. Потом как в цирке! – отошла на задних ногах и ну подскакивать, вертеться: точь в точь девица! То спиной повернется, то плечико поднимет – и смех и грех!

С тех пор пошло: возвратившись с охоты, мокрая и грязная, она всегда лезла в комнату. Баба Груня пеняла:

– Ну, куда, куда? Ты в зеркало на себя посмотри! И Пальма тут же станет передними лапами на тумбочку, повертит головой – да, видок не ахти… – и безропотно удалится. А однажды случился переполох. Хозяйка пошла кормить кур, потом отправилась по своим делам. Мы с приятелем в это время заряжали патроны и ждали ее возвращения, чтоб вместе сесть за стол. Залив дульца парафином, вышли на крыльцо покурить. Взгляд старика упал на загородку и…

– Выскочила! Что ты будешь делать!

Дверка в загородке всегда закрывалась на вертушку. Догадливая псина быстро раскусила, что к чему, и старик прибег к более действенным мерам: в проушину для замка стали продевать металлическую скобу. Уж ее-то она выдернуть не могла!.. Баба Груня, покормив кур, забыла, наверное, вставить железку, и Пальма выскочила. Это уже случалось. Вырвавшись на свободу, она мчалась или в дом, или в огород.

– Пальма, Пальма! – позвал старик.

Тихо. Пошли в огород.

– Пальма, Пальма!

Бывает у человека предчувствие! Вроде бы и день как день, и солнышко светит по-прежнему, а в душе неудобство. Точно, отправившись в дальний путь, забыл дома что-то важное, нужное, но что? Примерно такое же настроение было и у меня. Я тоже предчувствовал…

– Пальма! Пальма!! Как в воду канула. Мы выскочили на дорогу; с ужасом думая, что тут или там увидим ее, расплющенную тяжелыми колесами, но… Снова – в огород, снова – на улицу. Приковыляла хозяйка. Приятель от негодования только замычал:

– Ты, старая! Выпустила!! Ищи! Ищи, говорю!

Баба Груня обиделась и тут же оправдалась:

– Так ее ж разве удержишь? Она ж такая ушлая, что сейфу без ключа откроет, не то калитку! Мы оббегали весь поселок. Когда дед Пичка окончательно пришел к выводу, что Пальму своровали, удрученные, поплелись домой. Только со мной творилось что-то неладное: у приятеля горе, а меня смех разбирает. И хочется вытворить что-то этакое. Даже неудобно…

Пришли домой, открыли дверь и – навстречу вылетела наша непутевая! Как она оказалась в комнате – неизвестно. Она успела съесть мясо, которое хозяйка приготовила к обеду, закусила булочкой и запила молоком из трехлитрового бидончика. Потом стоя у окна и наблюдала, как мы мечемся по улице.

Зимой Пальму украли. Мы расспросили знакомых по всей Чуйской долине, может, кто видел или слышал, но нет, никто не видел, никто не слышал.

Дед Пичка одряхлел за месяц. Напрасно я уговаривал его, что можно найти другую собаку, взять щенка, наконец, – он только покашливал в ответ и крутил головой. Вот уже и новый сезон приблизился, и блеклые осенние зори заполыхали над долиной, как в прошлый сезон, как десять и двадцать лет назад. Старик даже патронов не стал заряжать. Напрасно я звал его – пойдем, тоску развеем! Разве мало в жизни невзгод, что из-за каждой пропадать? Приятель только вздыхал. Где прыть былая?! Потом вдруг засобирался к внуку в гости и уехал. Я думал, что дальняя дорога, новая обстановка как— то встряхнут приятеля, но нет – вернулся еще более опустошенный и высохший. Осенью я занес ему несколько поздних, заплывших жиром перепелов, чтобы как в былые, радостные времена вместе отведать лапши; чтоб они напомнили приятелю медовый запах клеверников, хмельной запах сухой земли, нагретых солнцем скал… Старика и это не всколыхнуло. Ужинали молча. Я не слышал скрипа двери, только боковым зрением увидел движение за спиной и машинально оглянулся. Потом охнул. Баба Груня выронила ложку. В полутора шагах, как привидение, раскачивалась Пальма.

Дед Пичка медленно осел на пол. Пальма подползла к нему и ткнула голову в колени. И старик мял, гладил заскорузлыми пальцами податливую шерсть, ласкал и снова гладил, отвернувшись к стене.

– Это ж надо… Это ж… – и захлебывался. Ах ты, псина, псина непутевая. Где же тебя носило восемь месяцев, какие пороги обивали твои лапы, по каким дорогам и бездорожью пролегал твой извилистый путь? Почему торчит клочьями свалявшаяся шерсть, почему, как у скелета, выпячены голые ребра, и слезятся красные глаза?!

Нет ответа. Неисповедимы пути блуждающей собаки и непонятна ее безъязыкая речь. Странно завершался тот памятный сезон. Мы бродили по тропам, где за десятки лет изучили каждый кустик, сидели на прогретых солнцем скалах, дышали воздухом альпийских распадков, и старый товарищ подводил итог: здесь когда-то произошло это, там было то…

– Ты помнишь? Ты помни, ты не забудь… – точно отчитывался и передавал в наследство все, что еще недавно было общим.

Мой нерадивый Дон поднимал кекликов, фазанов, но мы почему-то не стреляли. Пальма не отходила от старика. Если же случайно обнаруживала затаившуюся птицу, по привычке делала стойку, поднимала на крыло, но не мчалась вдогонку сломя голову, а провожала удивленно – радостными взглядом. И снова пристраивалась за приятелем. Я мечтал получить от нее щенков, но настойчивые ухаживания Дона она отвергала.

Так закончился сезон. Весной Пальма издохла.