Читать книгу Рассказы - Вадим Квашук - Страница 4

День выдался какой-то неустроенный, бесхребетно-осклизлый, как земляной червь. Вроде бы мир оставался таким же обыденным, как вчера, но сегодня и солнце жгло, точно сквозь пленку – мертвяще, и листва на деревьях – еще зеленая – казалась жестяной, не живой, и даже привычный гомон людской на улице слышался как бы из-под пола – потусторонне.

Старуха возилась на кухне, гремела чем-то, бубнила непонятное. В открытую дверь с огорода запах земли перекопанной – сладкий, щемящий и еще ботвы картофельной – кисловатый, неуловимый. Пора бы уже сгрести мусор с гряд да поджечь, чтоб поплыл дымок терпкий, волнующий – не хочется. Руки не лежат.

– Тягостно чего-то… На охоту податься, что ли?

И засобирался. А старуха – откуда только слова берутся! – понесла:

– Когда она тока надоест! Это ж надо – ноги бить! А делов сколь… Совсем рехнулся! Хучь нижнее смени, а то загнешься где – срамота ж одна!

– И только когда он уже подходил к калитке, смилостивилась:

Ты это… Может, уточку стрельнешь или чего… Лапшичкой разговеемся, – и махнула. Вернувшись в дом, несуетно вымыла две тарелки – всей-то посуды! – отыскала в узлах старые дедовы носки, стала разглядывать на свет. «Эт же, старый черт, – думала незлобиво, – за одну зиму носки ухайдокал. А носки ж новые, тока в прошлом году вязаные. И уселась ближе к свету распускать да сматывать в клубок обветшалую пряжу: авось снова на носки наберется…

А старик же вышел в поле, по-осеннему рыжее, в грязных промоинах давнего полива. Обеспокоенно чвикая, сорвался бекас, но – далеко. На мелководье оставила следы птичья мелюзга. Но нигде среди свежих следов не встретился тот, который искал: перепончатый, утиный… Куда податься? «Сапоги дорогу знают. Лишь бы ноги волокли…» И побрел, куда глаза глядят.

…За клеверником, рядом с дорогой, натекла еще одна лужица. По краю те же отметины: перепелиные, бекасиные, чибисы кормились… Трясогузка протянула рваную цепочку. Да прогонная отара отпечатала на сыром многочисленные копытца. Хотел перебраться на другую сторону – увяз по голенища. Выбрался на сухое, полез в арык – обмывать… Неподалеку остановилась легковушка с будкой: видать, начальство. Тот, который за рулем, – молодой, но ухоженный, взгляд строгий, окликнул сердито: – А вы почему здесь?! Чем занимаетесь?! В душе дрогнуло: в чем провинился, господи? С послушной робостью хотел было извиниться, что и день выдался какой-то не этакий, и старуха… Да вдруг подумал: «А что ты мне сделаешь? Да ничего уже не сделаешь, потому как не боюсь я тебя».

– Рыбу ловлю, – ответил хмуро. И пошел прочь – ну их…

А вслед, чтоб показать начальственность, грозились: – Шляются тут!.. Все истребили к чертям! Ружья нужно отбирать, ружья!

Сапоги дорогу знают… Арык выплеснулся на поле с густой стерней, придавленной тут и там остатками копешек. Скатываясь под уклон, вода растекалась по многочисленным бороздкам. Отсюда, с верха, эти водяные бороздки чем-то напоминали частую гребенку, расчесывающую поле. Сравнение пришло в голову неожиданно, без всякой связи с ныне происходящим, и унесло в далекое, вроде бы и забытое. Вспомнил мать – давно уже покойницу – и голодный весенний вечер. Мать сидит у керосиновой лампы, расстелив на коленях белый плат, и чешет волосы частым гребнем… И жена, тогда еще молодая, а теперь старуха, тоже чесалась таким гребнем. Да что греха таить, и у него, бывшего солдата, водилась пакость, когда отрос чуб. Тьфу! Ради чего терпели, ради кого?

Может, старик и не задавал бы этих вопросов, но досада на старуху, так обидно посмеявшуюся над его исподниками, и на молодого начальника, принизившего ни за что, всколыхнула потаенное:

– А ты б лучше с хлебушком командовал! Эт сколь же колосков бросили… А ты б их руками, руками! Как мы! Да в мешок, на ток! Эк, сколь оставили!..

И сам не заметил, как, шлепая по воде, не столько читал следы, сколько высматривал брошенное. Спохватившись, мысленно пролистал отпечатанное в зрительной памяти и вздохнул: нет, утки сюда не наведываются. Вроде и корма много, и воды, как в озере, а – нету…

Солнце склонилось к западу. Повздыхав, побрел к знакомому болотцу, на котором сиживал не единожды в прошлые годы. Собирались на нем охотнички со всего поселка, тянулись на машинах с района, набегали городские. Иной день и не понять было: камышей торчит больше вокруг лужицы или ружей? А с другой стороны: куда людям податься? Других-то болотцев нету… Раньше хоть на речку отвлекались – там и фазан водился, и уточки по старицам держались, а провели новую дорогу – исчезла живность. Так размышлял старик по пути к знакомому месту, втайне надеясь, что сегодня на болоте никого не будет…

В низком кустарнике автомобильные фары отразили ранние сумерки: принесло-таки еще кого-то… Не видя стрелков, крикнул в полутьму:

– Эй, вы где там?

– Здесь я, – ответили с дальнего конца.

– Один, что ли?

– Один.

И то – слава богу. И стал обживаться: снял ружье, пригнул две-три камышинки, чтоб не мешали, примял кочку – чтоб устойчивей стоялось… Звезды загорались над головой, а на закате никак не могли насмелиться: заря пересиливала. Линяя на вечернем ветру, она постепенно мутнела, становилась пепельной. Ночное облачко перечеркнуло ее чёрным мазком.

Шорох утиных крыльев за спиной старик не столько услышал, сколько предугадал, прямо-таки почувствовал сознанием. Не оборачиваясь, по-лошадиному вздернул голову, надеясь, что вот сейчас, сию минуту, мелькнет в черном небе силуэт… Высоко идет, метров шестьдесят, – определил по слуху. А с другой стороны болотца – бум! бум! бум! – пятизарядка. И только теперь увидел утку – уже на фоне дотлевающей зари. Как шла она по прямой, так и просвистела, не дрогнув, куда-то на закат, точно гналась за ушедшим солнцем. А стрелявший спохватился, вынул манок и давай вслед: кря-кря-кря, кря-кря, кря… Металлический язычок в нехитром приспособлении дребезжал назойливо и безнадежно.

Старик постоял еще немного, и так вдруг смутно оказалось на душе, точно все неудобства нынешнего дня надавили на плечи. Экая жизнь неустроенная!

– Эй, ты как там? – крикнул в подступившую тьму. Я – домой! А ты крякай, крякай!

Устало передвигая ноги, шел он к заждавшейся старухе и по дороге думал. Ночь опрокинулась над ним звездная, черная. Что там, в ночи?! Никто не знает…