Читать книгу Самка человека, или Конец жары - Вероника Айская - Страница 4

Как-то раз они с приехавшей нарочно для этого Танюхой договорились, что их свозят по ягоду на телеге. Ранним-преранним летним ясным, а значит, росистым-преросистым утром они отправились из деревни до ближайших сопочек с одиноко либо небольшими группками стоящими березами – надежная примета ягодного места.

Собирать клубнику луговую – это одно из занятий – а какое еще-то, кстати? – что всегда реально доставляло ей экстатическое наслаждение.

Босыми ногами, то и дело напарываясь на прошлогодний сушняк или нововызревшую колючку, пробираешься сквозь целый лес густых-прегустых трав, упруго ласкающих своими макушками и, изрядно промокшая, облитая их росой обильнее любого дождя, добираешься до сопки. Наклоняешься, разгребая пальцами траву – тянешься к призывно набухшей сизо-багровой грозди, сгребаешь ее, набираешь полную ладонь – срываешь и засовываешь в рот. Прижимая языком к небу налитую пунцовую сладость, выдавливая сок, растворяешься в душисто-приторно сладком слегка горьковатом вкусе. И так – всем телом в поклоне, вздрагивая порой от укусов тех отчаянных комаров, что преодолели барьер из защитного крема – медленно-медленно взбираешься наверх

Блаженно растекаясь во времени и пространстве, прогреваясь ярким, сверкающим везде вокруг – с неба и в росе – солнцем, слушаешь гул бурлящей жизни земли и тишину отсутствия кипучей человеческой деятельности.

Поглощая горсть за горстью приторно-сладкую пунцовую массу, в высокомотивированном одиночестве – ибо набранное в таких трудах ведро, а то и больше, честно принесешь семейству – поднимаешь взор от слепящего, гудящего подножья к торжественному изумрудно-синему поднебесью дальних гор и ближних лесов, и выше, к голубой бездонности… И окунаешься в редкостное сочетание воли, души и тела, согревающую целостность… И сознание на какое-то время обретает умиротворенное равновесие.

Солнце поднимается в зенит и полирует зноем траву, отражаясь от нее, уже сухой и блестящей как стекло. Тогда ползешь по этой зеркальной траве или садишься на колени, на четвереньки, на корточки, на попу – она завела специальные «клубничные штаны», помеченные теперь бордово-лиловыми пятнами. Или можно поедать клубнику лежа – перед тем как лечь, объев всю территорию под собой – время от времени, изнемогая, переворачиваясь на спину, чтобы передохнуть, глядя в золотисто ликующую лазурь. Когда уже мокрая и липкая от пота и ягоды – по самую макушку и от самых ног и вся насквозь, изнываешь на грани наслаждения и терпения, – тут на достойную смену комарам прилетают слепни-оводы-осы и прочее такое, которое со звуком реактивного самолета намотав вокруг кругов -дцать, найдет-таки, куда врезаться своим отрезвляющим уколом. И тогда мерно гудящее томное марево пронизывает вопль, озвучивая сопричастность, слитность, обратную связь и взаимопроникновение человека и Бытия.

Вот прошлое лето было неягодным, и жалко даже не самой ягоды – этих клубничных походов, со вкусом и запахом, настоянном на травах и цветах, земле и солнце, смолах деревьев и россе, ибо ни прогулки по лесу просто так, ни сбор грибов и прочее не даруют ту долготерпеливо достигнутую сладость и щедрость разнеженного разморенного труда.

Вернемся, все же, к той поездке. Они еще только выехали, раным-рано, и еще только предвкушали ягоду, сонно сидя в повозке. А та повозка была не телега о 4-х колесах, а двуколка. А лошадка-то была молодая, норовистая, нерожавшая еще, только-только жизнь вкушать начавшая. С ней и так едешь – она возьмет и попрет поперек луга, хоть по кочкам, хоть как, съедет с дороги и мчит, и дела ей нет, что телега на ней, а в ней люди. А тут горка – так лошадка встала: не хочу ехать и все – горка крутовата, да. Хозяин их, человек ума неторопливого, возьми, да и встань с этой повозки, которая двуколка, – в результате чего, Женя с Татьяной, сидевшие сзади, лишились шаткого равновесия, и решительно закачались, – да еще давай свою лошадку понукать, а та не будь дурой, встала на дыбы. А в месте том обочина оказалась оврагом 2,5 метра глубиной, куда их с Танюхой и вытряхнуло. Жания сидела заднее, или оттого, что весом полегче, ее первую сдуло с двуколки – и только успела подумать про свой позвоночник, как наперекрест нее грохнулась Танюха, а весила она кг на 15—20 побольше. Когда же Татьяна сползла с Жени, она стояла на трех костях, потому что одной рукой ощупывала ребра и таз, пытаясь определить, целы ли ее кости, слегка подняв глаза, Женя увидела в 5-см от того места, где только что была ее голова – лежала… литовка – коса, то есть, ее лезвие. Хозяин их, безоговорочно доверяющий, что на все воля Божья, положил ее просто так в эту самую двуколку, ничем не закрепив, в результате чего она вослед за подругами и полетела, о чем он им с улыбкой просветленного и сообщил теперь. Так вот, обнаружив это режущее взор зрелище над своей головой, Женя внутренне глубоко и очень ясно прочувствовала и поняла, что жить она будет и будет жить долго, вопреки ее ожиданиям и не смотря на истерически-виноватое чувство, что колеблет равновесие мира своим присутствием…

А в это лето – не получилось побывать на клубнике…

***

В конце июня умерла бабушка. Неожиданно в 90 лет. Все привыкли, что она всегда выживает. А она умерла – тихо, во сне, как «мечтал – лишь бы на чужой рук не лежать», и летом – «чтоб могилка копать легко был». Эти 2 фразы они слышали лет 20. Накануне мама разговаривала с ней и пришла радостная: так хорошо поговорили, и бабушка отошла от сердечного приступа, который случился за 2 недели до того… 16 лет назад бабушку оперировали: рак. Оказалось, что он уже дал метастазы, и врачи предупредили, что в таком возрасте, с таким состоянием организма она проживет полгода, ну, разве что – бывают такие сильные – может год, ну, два с обезболивающими. Бабушка выжила. А 4 года назад ей удалили желчный пузырь, мама с Алькой дежурили у нее, и лечащий врач после сказал: «Благодарите дочь и внучку, мы не надеялись, что вы выживите»… В этот раз все успокоились, едва ей полегчало. В последнем звонке она сказала: «Вот, мечтаю, Жания осенью приедет»… Жания поехала летом.

На мусульманские похороны успеть было маловероятно, разве что самолетом прямо из деревни. Она приехала поездом к концу третьего дня, когда осталась уже только близкая родня. Когда поминки закончились, родственницы убрались и ушли, она уселась на диван в немом диалоге с бабушкой, чувствуя ее присутствие.

Отношения у них давно были сложные, с детства. Впрочем, с бабушкой никому не было просто. Но у них были одинаковые характеры при полной разнице во взглядах. В любой любви гораздо комфортнее смотреть в одном направлении, чем выяснять отношения лицом к лицу.

Больше года назад, когда, прожив с бабушкой полгода, собиралась уезжать, Женя совершенно отчетливо поняла, что больше ее не увидит. Жанию волной отчаянья захлестнула безнадежная вина – что всем известна – пред безвозвратно утраченным. Она попыталась наладить с бабушкой более теплые и мирные отношения, даже для этого отложила отъезд на две недели. Но, живые люди говорят, смотрят, реагируют и провоцируют друг друга куда более многообразно, чем после представляется в глобальном гимне раскаянья. Особо ничего не вышло. И тогда Женя осознала, как бессмысленна для ушедших эта запоздалая вина. Если я не умею согреть человека при жизни – это вообще моя такая душевная скудость. И она проявляется ко всему и вся. А вина над мертвым телом лишь показывает, что есть, что наращивать в своем сердце. И нужно для этого жить, отдавая живущим то, что умершим уже не пригодится. Тем спокойнее будет и последним.

Поэтому ей было сейчас просто. Она очень хотела побыть с бабушкой до 40 дней в этом бессловесном разговоре двух душ – двух сестер, которым Господь определил оказаться в одном роду, в одной связке женских судеб. И что-то помочь друг другу понять.

Видимо, в компенсацию за неучастие в похоронах, чего она и не любила, и поминках, ей вспомнилось, как в тот ее последний к бабушке приезд они вместе ходили на поминки родного дедушкиного брата, дяди Саши, по-настоящему Рафката. Тетя Флюра, вдова двоюродного дедушки, пригласила бабушку еще дней за 15. И баба все эти дни говорила Жание: «Со мной пойдешь, а то я заблужусь». Правда, они и вдвоем с успехом заблудились – промозглое слово это было очень под стать бесприуютной погоде того дня – о чем бабушка раз десять потом рассказала тете Флюре. Когда же бабушка только решила взять ее с собой, Женя с удовольствием – и это слово вполне вяжется с мусульманскими поминками – согласилась. Проявились какие-то очень милые, приятные чувства, во сне приснилась почти вся дедова родня, будто происходило что-то, какие-то события, и Женя прямо-таки ждала, как увидит тетю Флюру и дядю Рашида, ее и дяди Саши сына. И на поминках ей было непередаваемо хорошо, просто здорово. Ничего такого, что можно описать, не произошло. Ей было тихо радостно их обнять, на них смотреть, с ними побыть. Там были и жена дяди Рашида, тетя Ира, и их дочери Наташа и Оксана, и их «молодые люди» (не знаю, как это по-русски). Сначала, естественно, молитвы. Абыстай* была чудесная – видно, очень мудрая, такое светлое и осмысленное лицо. Она пела молитвы – Женя улетела, поплакала от души, было очень хорошо. Потом абыстай произнесла, видимо, что-то вроде проповеди «за веру», за то как она спасает. Потом, как обычно это бывает, бабушки вкушали – быстро и слаженно. Так же и разошлись.

После уселась родня. Благодаря бабуле, которая взялась стесняться непутевой внучки, все устремили свои взоры на Женю – почему она ничего – в смысле мяса – не ест, да «что за дурью ты маешься». Если бы не бабуля, никто б внимания не обратил, – но она, с ее сложными для Жени логическими хитросплетениями обязательно чего-нибудь отчебучит: тетя Ира и Володя, жених одной из дочерей, держали пост, и там была сварена просто картошка, и Женя ее благополучно поела. Как и пирожки и плюшки с ватрушками неповторимого вкуса детства, в которое вплетались все эти обряды и празднества, и эта атмосфера соединения большой родни.

После тех, дяди Саши, поминок Женя сошла с трамвая раньше бабушки, и тихо-тихо, часа полтора, шла пешком, вся переполненная ощущениями – детства – мусульманства – Вечности – Бесконечности – родства – Единого – многообразия мира – судьбы – ценности каждого мига – проявления Вечного и Бесконечного в малом и конечном. Погода была с ней солидарна, радикально изменив свое настроение за вечер: чудо, ее любимая – хотя водители авто вряд ли ее поддержали бы – крупными густыми хлопьями валил снег, и теплынь. Снег тут же переходил в дождь и обратно. Под ногами – месиво талое, мокрое. На деревьях – толстый иней. Капель, мягкий ветерок. Зима та была малоснежная, резко ветреная, серая. Теперь природа отдавала весь зимний снег, соединяя снежинки в сплошную влагу, слепляя ею небо и землю…

***

Ночью приснились дед с бабой, их дом с садом, который снился часто, впрочем, и во многих других снах, всегда играя в них свою роль – многообразную и важную, от отчего дома до Ноева ковчега.

Днем она принялась разбирать бабушкины вещи.

Всю ночь промаявшись с «шаром», под утро будто поспала, беспрестанно будимая солнечным светом, вздрагивая от его прикосновений сквозь слабые шторы.

Поднялась с головой, напоминавшей бабушкин старый тяжелый – потому что в нем всегда была соль, кг 5—6 вмещал – глиняный горшок. Ближе к вечеру вышла на улицу, пройтись в надежде поймать головой свежесть. Было прохладно, или ее знобило от недосыпа. Увидела книжный магазин. «Книгу, что ль купить, что б было на что отвлечься?»

Осматривая полки, моргая сухими глазами, она оценила название: «Тропик Козерога». У нее в голове были тропики, в теле – козерог: зима и холод, длинные зимние ночи. Девушка-продавец включилась в процесс, сообщила про скандальность автора. Женя посмотрела: 30е годы. «Ну, что теперь тогдашняя скандальность. Гарри Миллер. Что-то знакомое. По-моему, он был джазмен. Интересно, еще и писатель… А может это и не он?.. Мало ли в Бразилии донов Педров…» Она пыталась соображать своей глиняной головой.

Дома она продолжила разгребать бабушкин хлам, дивясь сказочной вместительности маленькой двухкомнатной квартиры, почти без мебели. Словно, как в сказке, стены извергали из себя эти вещи. Причем, большинство из них не имели никакого отношения к бабушке, и было совершенно непонятно, что они делали в ее жизни. И что – ее жизнь в этих вещах. При жизни бабушка не давала себя от них избавить. Как-то раз, когда ее не было дома, Женя собрала мусорные пакеты, ну, уж, явно ненужные никому вещи, – Женя эти вещи помнила со времен бабушки с дедушкой еще не проданного и неподеленного на наследства дома, но не помнила ни разу, чтоб они были кем-то востребованы. Но не успела! Бабушка ее «застукала» и сердито растолкала вещи по тем же местам. Ни мемориальной, ни художественной ценности они тоже не имели. И сейчас эти вещи лежали на тех же полках не открываемого бабушкой шифоньера… Это наводило на мысль о бабушкиной судьбе. Но думать не получалось, хотелось спать. Мозгов хватало только на недоумение. Она вымоталась, запихивая вещи в пакеты и бегая с ними к мусорным контейнерам.

Надежда на сон превратилась больше в страх бессонницы. …Когда вновь, не в силах побороть уже опостылевшие маяту и томление, в котором не было ни намека на поэзию, она вспомнила про книгу: «Да, надо себя отвлекать. Искусством. Сублимироваться в чтение», – и начала как всегда, где открылось. Прочла несколько смачных строк… перелистала кипу страниц… потом еще – все в том же духе. Она в голос захохотала «Поздравляю! Отвлеклась! У-успокоилась!» «А джазиста звали Глен!» – она смеялась все громче, вникая в прелесть сюжета. Соседи застучали по трубе. Она притихла. Выключила свет. Всхлипывая от смеха, расплакалась уже беззвучно.