Читать книгу Близь и даль - Владимир Черепкин - Страница 13

В деревнях сейчас мало лошадей. Раньше, при колхозах их было куда больше, – почти в каждой деревне была своя конюшня. Теперь же в большинстве своём кони сохранились лишь в цирках, да спортивных клубах, да в каких-то развлекательных заведениях.

Надо сказать, что те деревенские лошади были, конечно, менее красивы большинства нынешних спортивных и развлекательных скакунов, – всё же давал о себе знать суровый деревенский быт и тяжкая их работа. Шеи тех лошадей были вытянуты только вперёд и головы не возвышались над телом. Особо же красивы были только жеребята, ещё не познавшие тяжкой трудовой доли.

Я помню, как в детстве мы любовались первым увиденным нами малым жеребёнком и, восхищённые сим увиденным, чуть не забыли обо всём на свете, кроме этого, удивительного создания. Тогда пришёл ко мне перед дорогой в школу приятель и возбуждённо сообщил: «там лошадь на конюшне ожеребилась, айда на жеребёночка поглядим!».

Мы устремились туда бегом, чтобы не опоздать на занятия и скоро узрели ласкающую глаз картину. Жеребёнок был очень красив, – красно-коричневой, яркой масти, с белой звёздочкой на лбу. Он стоял как маленький миловидный ослик, прижавшись головой к телу своей матери и мерно перебирал вздёрнутыми стрелками своих остреньких ушей. Сказать, что мы были увиденным удовлетворены – сказать очень мало. Мы были насквозь пронизаны необычной радостью, и быстро передвигаясь в соседнюю деревню к школе, впопыхах обсуждали только что узревшую картину.

С тех пор тот прекрасный скакун стал нашим любимцем на многие годы, вплоть до поры его зрелости и почтенного уже для коня возраста.

К этому располагал и характер его: добрый, общительный, если так можно сказать про коня, с игривым, весёлым нравом. А кличка его была Иртыш и нам казалось, что она для этого коня весьма подходяща.

Известно, что кони подразделяются по темпераменту, также, как и люди, на четыре основные группы. Так вот, Иртыш был безусловным сангвиником, здорово отличаясь своими чертами от всех прочих, нашей деревни, лошадей. А были здесь и холерики, в частности, агрессивный и злобный Динго, и флегматики, – их характерный представитель – сильный и спокойный здоровяк – Диктор. Меланхоликов, пожалуй, представляла Тревога – несколько мягкая, робкая и очень умная и добрая кобыла.

Но почему-то и клички их у нас, кажется, соответствовали и самим лошадиным характерам, хотя давались они животным сразу же по рождении и согласно букв алфавита. То есть, если в прошедшем году жеребята назывались на первую букву «А», то в этом – на букву «Б» и так далее. Так было удобно определять возраст лошади.

Что же до соответствия имён, то Иртыш, например, был спокоен, ровен, временами игрив, как и соответствующая ему река на разных участках своего течения. Младшая сестра сего коня – Комета, что и таинственная небесная странница, была загадочна, несколько дика, обособленна. Могучий тяжеловес Диктор отличался очень спокойным, ровным, размеренным характером. Пожилая кобыла Голубка имела серый, а при хорошей освещённости, казавшийся слегка голубоватым, цвет, отличалась мягким, размеренным характером. Особняком, как уже говорилось, был очень агрессивный и сильный жеребец Динго, несомненный вожак всего табуна. Как тут не вспомнить про дикую и злую собаку Динго, – обитательницу земель Австралии и некоторых юго-восточных стран.

Динго был к тому же ещё большой озорник и упрямец. Что он вытворял с одним из мальцов, охочим проехать на нём и как веселил при этом невольных зрителей оставалось в памяти у людей надолго.

А дело было так. Дошкольник Валька, друживший с извозчиками и привечаемый ими, имел в деревне, что в нескольких километрах поодаль, бабушку, которую очень любил. Иной раз, по окончанию рабочего дня, он приходил к конюшне и просил, закончивших работу мужиков, лошадь, чтоб съездить к бабушке.

Весёлый извозчик Юра, работающий с Динго, в отличие от всех своих коллег, никогда мальчугану не отказывал, но перед тем, как вручить тому вожжи, вынимал удила из конского рта и закреплял их под подбородком лошади. И Валька, деловито усевшись в сани, отправлялся в путь. Другая бы лошадь в таком случае, хоть и нехотя, но повиновалась бы вожжам, но Динго был не тем конём, чтобы слушаться любого ездока, тем более какого-то мальца. Прошагав несколько десятков метров и уяснив, что его хотят направить на междеревенскую дорогу, он, под матерные ругательства наездника и хохот наблюдающих это действо мужиков, поворачивал и шёл обратно к конюшне. Здесь был, конечно, шутливый и добрый смех, и Валька, впоследствии всё это вспоминая, сам смеялся над своими детскими поездками. – Коня всё же жалко, – говорил он, – после рабочего дня-то его я заставлял, и правильно, что он наотрез отказывался.

Хотя, стоит сказать, что зимой кони не очень-то утруждались: с санями им легче было ходить, нежели летом с колёсными телегами. Да к тому же зимой рабочий день долго не продолжался, потому как темнело очень рано.

А со временем, по мере насыщения колхоза техникой, работы у лошадей вообще стало меньше и возрастных особей старались по малому нагружать. При этом количество лошадей какое-то время сильно не сокращали. Так старые лошади стали большую часть времени проводить в конюшне. И лишь в моменты заготовки колхозниками сена для личного скота всех коней использовали по полной программе.

О, это была настоящая трудовая горячка! Для мероприятия выделялись всего одни сутки, но обязательно в погожее время. И тогда конюшня начисто опустошалась. Разбирались все, имеющиеся там кони, разве что кроме совсем необъезженных, – самых молодых.

Целыми взрослыми семьями люди ещё с вечера отправлялись на поиски мало-мальски пригодной для косьбы травы. Сделать это надо было ещё до темна, чтобы уже с чуть занявшимся рассветом приступить к заготовке. Искомый участок обычно находился где-нибудь у края леса, или на лесной поляне, с приемлемыми для скота травами и где колхозное начальство побрезговало брать сено для коллективного хозяйства.

Срочно делался небольшой закос, отмечающий, что данный участок занят, «застолблён», чтобы какая-то другая семья не положила вдруг глаз на отысканный «лоскут» и приступали к короткому отдыху. А уже чуть свет зардевшейся в небе зари начинались косьбы.

Работали быстро. Говорили: «коси коса – пока роса, роса долой – и мы домой». А ещё говорили: «в людях не деньги, в копнах не сено». То есть надо держать его при себе. Да к тому же надо быстро его расстилать и сушить, пока оно не сопрело. Сие делалось где-то уже близко от дома. И за несколько погожих дней высушив, время от времени вороша, переворачивая травяную массу, приступали к уборке её на свои дворы, на сеновалы – навесы под надёжной, непромокаемой крышей.

Попутно скажу, что той заготовки на всю зиму всё равно не хватало. Зимой сено подкупали в глубинных деревнях, куда ещё не сумел добраться строгий социалистический контроль и где люди могли запасаться тем благом с достатком и сверх достатка…

Однако мы здесь невольно отвлеклись от жизни самих лошадей и, надо сказать, что в быте их, даже касаемо очень возрастных особей, бывали часы немалой отрады. Сие возникало, когда в летние месяцы они отгонялись на ночь на относительную волю, на природу, – в так называемое «ночное».

В такие вечера мы с моим другом Сашкой просились у конюха отогнать вместе с ним на ночлег табун. И порой нам это позволялось.

Помню, как в одну из первых таких поездок подо мной была та самая, пожилая кобыла Голубка, о необычном цвете которой я упоминал ранее.

Сёдел у нас не было и мы во время тех скачек всегда восседали непосредственно на лошадиных спинах.

Ох, и сколько же страхов я испытал тогда! При отъезде Голубка подо мной неожиданно стала взбрыкивать, или, как у нас говорили: «зверикать». Это, когда лошадь, радостно возбудившись, начинает скакать, подбрасывая вверх, то переднюю, то, особенно, заднюю часть своего тела, при этом резко виляя корпусом из стороны в сторону. Так вот, Голубка вдруг стала, как юная «зверикать», отрывая меня от своего буйного тела. Я, словно объезжающий молодого мустанга, ковбой, подбрасывался в воздух от её, ходящей ходуном, спины. Повода вырвались из рук, но каким-то чудом я удерживался, ухватясь за самые концы её длинной гривы и как не слетел при том наземь, одному Богу ведомо.

К счастью та катавасия длилась недолго. Вскоре Голубка успокоилась, и я уже без проблем продолжил на ней свой путь. А неким условием того прежнего её буйства, думаю, послужил мой маленький вес и рост, – мизерный даже для моего тогдашнего двенадцатилетнего возраста, – она просто не почувствовала на себе серьёзного седока…

Больше же мне помнится одна из поздних моих скачек, перед тем, как нашу конюшню закрыли, и значительно сокращённое в связи с этим поголовье наших лошадей перевели в конюшню соседней деревни.

В тот погожий вечер кони браво выскакивали из проёма конюшенных ворот и живо резвились на примыкающей к краю деревни, лужайке.

В деревню они обычно при выгоне не бегут – знают свою привычку, а здесь, на окраине всё огорожено. И место широкое, – есть, где разгуляться. И животные не теряются, – заполняют луг своими безудержными скачками, да взбрыкиваниями, валяниями на траве.

Но мы не даём им здесь много разгуляться, и скоро от деревни гоним по огороженному прогону.

Подо мной умная и послушная кобыла Тревога. Ей можно и не управлять, – она сама скачет так, чтобы где надо заворачивать резвящийся табун по нужному маршруту.

Путь наш мимо водокачки, свинарника, каких-то старых, неиспользуемых уже, построек. Справа дорога на одну из деревень. Но проход в заборе уже закрыт и табуну проход только к огороженному загону, называвшемуся у нас «гражеником». И кони устремляются туда, поднимая с просохшей, избитой копытами земли клубы взвивающейся над гривами пыли.

Мелькают по сторонам пегие, покосившиеся столбы и жерди старых заборов. Впереди – взлохмаченные гривы, колыхающиеся головы, спины, хвосты.

Раздутые от стремительного бега лошадиные ноздри создают особую красу вытянутым мордам, – будто ровно срезанные спереди, лихо рассекают они встречный знойный воздух.

Но на середине прогона небольшой пруд и кони замедляют свой бег, останавливаются у берега, поочерёдно и осторожно заходят в воду. Здесь у них водопой. Вначале, гребут копытом воду перед собой, толи, отпугивая возможных водных обитателей, толи, разгоняя мусор и муть, и потом уже смачно пьют, погрузив губы в заветную влагу. Дальше тот же путь в просторный загон. Дальняя часть его и бока представляли закруглённый лесок, ближняя – небольшой луг с весьма богатой, хотя и во многих местах заметно утоптанной, растительностью. По форме же весь тот загон символично напоминал конское копыто, где лесок – «подкова», а луг – свободная часть того « копыта». Ну, лично мне так это казалось.

Кони лихо устремляются туда, где ждёт их заветный ночлег на благодатной природе. Уже нет их прежней игривости, но заметна великая устремлённость к приближающейся цели.

Впереди в отдалении мелькает вороной силуэт сурового вожака Динго. Сбоку от табуна обособленно мчится вороная же, загадочная кобылица Комета. С другого края маячит серо-голубыми красками, упорно стараясь не отставать, скромная возрастная лошадь Голубка. В центре стаи – спокойный и общительный Иртыш. Позади гонимого табуна грузно топает широкими копытами тяжеловесный флегматик Диктор…

Ты же мчишься, видя себя в полёте несметной тучи. Путаются ощущения пространств и времён. Ты в который раз здесь, меж привычных покосившихся заборов, среди, обработанных зелёных полей и одновременно где-то в вольном просторе древних диких степей, безграничном пространстве чужих, неизведанных далей…

Но вот и конский заветный «граженик», где скакуны расходятся, кажется, с ещё большим удовольствием и счастьем. Одни, сразу опустив лоснящиеся шеи, приступают к трапезе сочной травы, другие, – повалившись вверх ногами, живо валяются на любимой зелени…

Обратно идём с уздечками в руках. Но ощущение принятого полёта долго не спадает. В воздухе свист ветра, в глазах мельтешение конских грив, тел, хвостов, на душе восторг и удовлетворение…