Читать книгу Казачья Молодость - Владимир Молодых - Страница 5

Детство мое непрерывно было связано со станицей. В памяти тех младенческих лет моих задержались лишь некоторые лица, картины казачьего быта и отдельные события…

Среди этих событий было первое в моей жизни путешествие, самое необыкновенное. Сколько я помню себя, я мечтал о том дне, когда мне будет позволено забраться в седло нашего коня по кличке Башкир. Годы шли, но я не переставал об этом напоминать матери. В постоянном отсутствии отца все в доме решала мать. Мне не терпелось почувствовать под собою казачье седло, чтобы проскакать на зависть сверстникам станицы. Мать поначалу отнекивалась, но мое упрямство – я ведь казак! – поимело действие. Да, она поговорила со мной, но при этом заметила, что я еще мал. Вот как, мол, подрасту тогда и решим. Отца, бывало, по полгода пропадал в реке. Он работал на известного в городе золотопромышленника. Баржами на буксире парохода доставлял из южных степных богатых станиц зерно или товары, что приходили караванами из Китая. Правда, в доме еще оставался дед Дмитрий, некогда известный поселковый казачий атаман. Глуховатый, он, бывало, сажал меня к себе на колени и тогда я начинал ему рассказывать о своей горькой жизни. Он понимал, что даже ему не удастся перешагнуть мать и посадить меня в седло. Больше того, как я узнал позднее, дед и вовсе побаивался моей матери, староверки. Она была известна в станице, как раскольница. Ведь по ее наущению дед был вынужден бросить даже курить в доме. Правда, отец купил ему трубку, но она чаще была или пустой, или потухшей, но дед этого не замечал и не выпускал трубку изо рта. Я рассказывал ему про свои беды, а он, придвинув свое ухо ко мне, слушал мой горький рассказ о том, что мать не разрешает сесть на Башкира хотя бы во дворе дома. Дед, слушая, уныло кивал головой, посасывая пустую трубку. «Ты скажи матери, – громко вдруг начнет старик, – что ты стал казаком уже в первый же год жизни, когда крестный твой, атаман станицы, подарил тебе настоящее казацкое седло. А я подарил тебе атаманскую шашку и нагайку. Тогда сама мать облачила тебя в казачью справу. И на коня тебя крестный твой тебя посадил. Дали тебе в руку нагайку и ты счастливый сам ездил на виду у нас по над крыльцом, пока не заметила нас твоя мать. Она, всплеснув гневно руками, стала ругать самого нашего атамана за то, что ты еще мал быть в седле да и вовсе ты еще не казак. Тебя тут же сняли с коня. Но не таков был наш атаман. А ты в то утро своего рождения вдруг оторвался от рук матери и первые шаги сделал к отцу, но тут же развернулся и с первым словом «мама» заспешил к матери. А атаман вот что сказал:

– Казак должен после первого же шага и слова быть в седле. Таков казачий обычай. Ведь не зря говорят, что казак родился в седле. Да, хоть он и казак, но мал. Но вот мое слово атамана, мать, как только он сможет сесть в седло сам с крыльца, то я повезу его, как крестный, в городской Собор на посвящение в казаки, – говорил атаманским голосом крестный, так что его слышали пол – станицы.

А вот теперь, Яшка, слухай меня, продолжал дед мне на ухо, вот тебе гривенник. Ты его отдай немому Петьке, чтобы он помалкивал, когда он будет учить тебя садиться в седло с крыльца. Таково было слово атамана. Ты про то не забывай.

Так я и сделал…

Нашему работнику немому Петьке было около четырнадцати лет, но по развитию он далеко не ушел от меня, зато гривенник мой спрятал подальше в карман. И все же Петька стал моим первым наставлеником в верховой езде. Я помогал ему запрягать и распрягать коня, а он разрешал мне водить коня на водопой на нашу за огородами речушку Песчанку. Зато там я мог с ограждения моста, цепляясь за гриву, забраться на коня и прогарцевать по мелководью ручья, разгоняя губастых пескарей. Что было бы – узнай про это мать!

Но такое счастье было так редко…

Мать заставляла помогать сестре Верке. Она была на два года старше меня. Сестра заставляла меня следить за курицей – наседкой с цыплятами среди грядок огорода, чтобы коршун, не дай Бог, утащил цыпленка. Дед, видя такое дело, выйдет на крыльцо: якобы трубку раскурить – крикнет мне.

– Ну, что, казак, опять к девчонке тебя поставили, – начнет подтрунивать дед, – Нет, не быть тебе казаком, коль от женской юбки не отстанешь. Дома – за мамкиной юбкой, тута – за Веркиной.

Слова деда задевали меня до слез. Я бежал к матери жаловаться на деда.

– А ты не слушай его, – говорила мать, целуя меня в макушку, – Он и сам уж, поди, не казак. А ты спроси его – сможет ли он сам сесть с крыльца на коня? Думаю, он не сможет. Вот тогда и ты посмеешься над ним…

Время шло. Уж я и не помню, сколько гривенников от деда попало в карман Петьки. Но я научился садиться с крыльца. Хотя мог сесть и со ступени крыльца. Я к матери – позволь сесть на коня, а та и слушать не желает. Мол, погоди еще. Я к деду: были слова крестного, нашего атамана, что если я сам сяду в седло с крыльца, то я казак. Да, были, говорит дед. А мать не хочет, чтобы я стал казаком, утирая слезы, говорю я.

– А ты вот что сделай, – выслушав меня, он, хитровато поблескивая орешками своих карих глаз, сказал. – Вон, видишь дом крестного… Вот! Ты иди к нему и спроси: «Атаман, когда я стану казаком?»… Иди смело. А мать твоя, она вовсе и не казачка, а раскольница.

Так говорить на мать я даже деду родному не мог позволить.

– Не говори так больше дед о матери. Иначе водится с тобою не буду, – с обидой сказал я.

– Ладно… не буду, – лукаво улыбнулся дед.

Но я так любил мать, что без ее позволения даже стать казаком не мог, а потому все слова деда я передал ей. Она молча выслушала, но на ее еще молодом лице пробежала серая тень. Она долго болела после моих родов – была большая потеря крови. Приезжал доктор из города, лечила ее травами тетка Лукерья, но мать медленно угасала, как догоравшая свеча.

– Яша, сынок, тебе на следующий год будет пять лет – вот тогда все и решим. Ты забыл, что у тебя на ноге была рана. А ведь она еще толком не зажила. Упадешь с коня – и шов лопнет… А то и вовсе домой без головы вернешься.

А дело было простое. Дом нам строили братья по матери. Дом рубили из круглого леса. Я от любопытства от них не отступал ни на шаг. Топор у них будто сам так и ходит в их руках. Улучив, когда топор оказался без присмотра, я решил его испробовать в деле. Но топор вдруг соскользнул с бревна и рассек мне ногу повыше лодыжки. В доме шум поднялся: Яшка ногу себе отрубил. Крови сошло как с доброго поросенка. Мать в ужасе бросилась ко мне, увидев кровь… Рана, правда, быстро зажила. «На тебе, брат, все зажило как на собаке», – скажет дед.

Но беда одна не ходит…

Вот и коршуна я в то лето прозевал. Мне бы надо было за небом глядеть, где кружат коршуны, высматривая курицу и цыплятами, а я, увлекшись в это время с пацанами, гонял по мелководью пескарей. Заметил я хищную птицу видно поздно. Коршун кругами спускался уже на наш огород с цыплятами – будь они неладные! Я стремглав бросился, махая руками, к огороду. В углу огорода издавна лежит огромный плоский валун. Через этот камень я пробегал множество раз – это мой ближний путь к речке Песчанке, что бежит за огородом. Но на этот раз мокрая нога моя впопыхах соскользнула – и я ударился лицом о камень… Верка, увидев меня, бросилась в дом: «Яшка убился….глаз выбил!». Я вошел в дом с лицом в крови. Мать только, помню, ахнула, а что было с ней дальше, не помню. Так случилось с матерью очередное через меня потрясение.

Детство отметилось на мне дважды: шрам на ноге и шрам над глазом. Выходит, я всего себя испытал еще в детстве, ибо ни годы мои страстного увлечения скачками, ни две войны – первая мировая и гражданская – не оставили на моем теле отметин.