Читать книгу Казачья Молодость - Владимир Молодых - Страница 23

Счастливым – от предстоящего первого дальнего плавания с отцом – я влетел во двор дома. Даже не обратив – почему ворота стоят нараспашку? Такого раньше не было. Радостный – я влетел в дом. У раскрытого окна сидела мать в черном, худая и бледная.

Умер дед. Смерть деда была первой смертью, которую я увидел воочию. Может впервые я вдруг осознал, что и я смертен. Что и со мною может случиться это самое дикое и ужасное. Хотя уже тогда мне было ясно, что все живое – оно когда-то погибнет. Вспоминая ту первую в доме смерть и мои ощущения, то на память приходят слова, что все радости открывают в человеке меньше, чем дно скорби. Полный горечи я забился в избушке Петьки и не выходил до темна, хотя слышал, как Лукерья не раз звала меня по двору. Но я не откликался. Я думал о старике. Думал о нем и вспоминал его слова, когда Лукерья хлопотала над моей очередной раной: «Ты, тетка, казака не жалей, ему твоя жалость ни к чему. Он не девка. Это ей рожать да кричать». Теперь эти слова доносили до меня ангелы с небес. Помню, после этих слов, я никогда не плакал, хотя слезы от боли катились градом. А дед гладил по голове и приговаривал: «Не плачь казак – атаманом будешь вот таким большим и сильным как я. Бывало и мне было больно, когда, помню, тяжелая турецкая пуля ударила прямо в мой нательный крест и прошла скользом. Вот оттого-то я и стою перед тобою, а не то давно бы сгнил в земле. Казачья судьба, паря, такая, что ее доброму не пожелаешь, а дурному – жаль отдавать, запоганит. Это наша с тобою доля и ее никому не отдавай и не изменяй. Это наш крест!». Так, бывало, дед заговорит мою боль, а там, глядишь, и слезы просохли.

Потом в годы воин я много увижу смертей и близких мне людей, и не близких. Но смерть деда показалась мне такой жестокой и несправедливой – будто туча закрыла в тот день солнце. Было для меня сущее затмение и оно, казалось, лишило жизни всего сущего. Да, коротка жизнь и так неожиданна всегда смерть…

Помнится, однажды – а было это в последних днях школы – я прибежал в дом и крикнул с порога:

– Мама, дядя Андрей сказал, что я вступил в отроческие годы. А что это – отроческие годы?

– А это то, что дядя готовит тебя в гимназию. Ты стал взрослым, но ты еще мал ростом. Я против этого, сынок! Нам нельзя друг без друга – мы будем скучать, страдать, маяться, волноваться. А волнение – это, сын, болезнь. Это будет болезнь одиночества с моей и с твоей стороны. Отрочество – это взросление. Ты уедешь, а там и Веру надо будет отдавать в чужую семью. С кем останусь я?

– Да у тебя целый двор…

– Петька, он человек святой. Но с немым – все одно, что с конем – понимает, а сказать не может. А дядя Андрей хвалит тебя по школе и говорит, что твой путь один – гимназия. Что ж если все так, то мне ли возражать, ведь мой век недолог…

Был август. Я вернулся из далекого для меня путешествия на крайние южные станицы. Был я полон впечатлений и от южных станиц и от самой реки. Софи встречала меня, как мы договорились – на утёсе я заметил еще издали ее белый шарфик в выброшенной вверх руке. Издали шарфик бился на ветру, как крылья белой птицы, пытающейся взлететь… Один короткий и два продолжительных гудка разорвали тишину тихого течения жизни…

Спешил, побывав у дяди и взяв у него коня, только домой. Как много мне хотелось рассказать матери. Но в доме я нашел ее больной. Она лежала. В доме был доктор. Когда доктор ушел, тетка Лукерья шепнула мне на ухо: «Молись Богу и проси матери здоровье».

Вскоре вернулся и отец, и, не откладывая, стал тут же собирать в гимназию. Размеры, снятые с меня для пошива мне формы, были отправлены задолго дядей к сестре Бутина, комнатку в доме которой мне отвели уже.

– Жаль, что мать слаба, – говорил отец спокойно, – но жизнь такова, что ее не остановить. А уж чему быть – тому не миновать.

Рассуждая о сборах, на которые Бутин отвел нам два дня, мы кружком сидели вокруг постели матери. Я с жалостью смотрел на мать, ее худое, изможденное болезнью лицо и готов был умереть, чтоб только она жила. Может решение отца увезти меня из станицы – а мать была против этого – и подорвало ее и без того слабое здоровье.

– Хилый от рождения, а еще твоя болезнь… Тебя там заклюют, – тихо проговорила мать.

– Говорят, там большой дом у сестры Бутина. Две дочери. Сама сестра – учитель гимназии, так что ты, маманя, не переживай. Я не пропаду. Я же взрослый и смогу за себя постоять. А письма буду писать часто. Да, видит Бог, как сказал дядя, судьба жестоко обошлась с нами.

Все два дня я не отходил от постели матери. Читал ей старые книги по ее желанию. Подавал в назначенные доктором часы ее лекарства. Мать, видя мои старания, пыталась улыбнуться. Мы подолгу говорили обо всем, о чем раньше и слова не сказали. Мать переживала только об одном, – кто так будет за ней ухаживать, как делал я?

– Пропадешь ты там, Яша, – слезно твердила мать.

– Судьба все решила за нас. От нее мне не уйти. Ведь я хочу увидеть мир.

– Да, сын, отец – твоя надежда в твоих мечтах. Ты уж его не подведи в своем учении, чтоб отцу не было стыдно за тебя. Держись его… Он мне сказал, что выведет тебя в люди.

– Ты держись, мама. Я не подвиду ни тебя, ни отца. Я хочу учиться, и я все смогу. А еще я стану знаменитым наездником. Так сказал дядя.

Мать, смахивая слезу, потянулась ко мне и поцеловала. Сердце мое сжималось, глядя на мать.

– А может, Бог даст, я не выдержу экзамен? – сказал я, обнадеживая мать.

– Нет, нет, сынок, ты сдашь. Я читала твою Грамоту из школы. Она дана тебе «За усердие в учебе и прилежное поведение». Так что я уверена. А то, что я по слабости материнской сказала, чтоб ты остался, так ты этому не верь. У тебя своя жизнь…