Читать книгу Казачья Молодость - Владимир Молодых - Страница 35

Наступили великопостные дни. По субботам нас водили в небольшую церквушку невдалеке от гимназии в глухом переулке. Обычно нас приводили задолго до службы, так что кроме нас было несколько сгорбленных темных старушек, вероятно, из странниц. Был вечер. К тому же холод в церкви навивал грусть. Вот уже и сумерки синели в узких окнах. Вечер печально догорал… С детства я не приучен ходить в церковь. Мать, моя староверка, хоть и была поповской старообрядкой, сама церковь посещала редко в простые дни и нам внушала, что ходить в церковь пустое дело, Что поп тот же, как и ты, человек. Он служит за деньги, как любой чиновник. И тот, и другой служат царю, власти, а, мол, люди идут в церковь от безделья. Ведь поп посредник между небом и человеком. А не лучше ли напрямую тебе обратиться к небесам? И ты точно так же будешь оцерковлен, как и те, кто ходит в церковь. Бывая с отцом в городском соборе, вспоминая сейчас, я понимаю, что служба в соборе так проходила слаженно и так театрально, как сейчас проходит спектакль по заранее написанному сценарию. Похоже, оно так и было, пока не было театров. Оно и сейчас там, где нет театров, люди идут на представление в церковь. Я сам тогда любил послушать хоры, бас дьячка. Похоже, верно говорили в старину: «Одни с Богом, другие – с Отечеством». Словом, вера в бога не стала частью моей души. А позднее я и вовсе узнал, что у многих верующих вера в бога не заходит дальше суеверия..Как на Руси говорили: гром грянет – мужик перекрестится. Вот и сейчас в ожидании службы, когда холод пробирает легкую гимназическую шинельку, подумаешь, не эти ли строевые походы в церковь превращают веру в бога в суеверие. Вот и сейчас в классе я не слышал, чтобы говорили о боге – только о партиях. Сам воздух, видимо, тогда уже был насыщен духом революции. В кружке, если и упоминали о боге, то ссылались на «Карманное богословие» Гольбаха. Рукописные листки из работы Гольбаха попадали в мои руки. Помнится, вера, говорилось в тех листках, состоит в благочестивом доверии к священникам и ко всему, что они говорят, и никакого бога при этом не упоминается. Религия – это идеология, которую принимает власть, если она сама не имеет своей идеологии. Вот так в кружке говорил нам наш лидер Евгений по прозвищу Маркс…

Мы так и стояли долго в холодной церкви в ожидании службы. За это время я мог вспомнить уже в который раз приезд крестного. И все ж остается загадкой – почему он так мало сказал о матери? Я не думал, что если бы случилось серьезное, он бы умолчал – это было бы подло, нечестно. И все же в его – всегда, как я его знал раньше, – ясных и чистых глазах появилась то ли грусть, то ли какая – то пелена. Неужели он что-то мне не досказал? Обычно немногословный – он в этот раз и вовсе больше молчал. Конечно, хотелось, чтобы оно оставалось моим домыслом возбужденного ума. Однако оно все так и выйдет. Крестный просто щадил меня. Пройдет время – и с приездом дяди все станет так, как я и предполагал. И что она умерла вскоре после моего отъезда. Этого она не вынесла – и это новое потрясение свело ее в могилу. Он расскажет, что ее благочинно отпели по старому обряду. Оттого-то и умолчал крестный, что его не пустили к совершению таинств староверов. На что он, похоже, и обиделся. И все равно зла я на крестного не держу, ибо уже понимаю, что каждый имеет право на тайну веры. И все ж грустно было слышать о смерти матушки еще молодой. Помнится, дядя оставил мне немного денег. Я сейчас вспомнил про них и купил большую свечку. А батюшке в конце службы, я отдал оставшиеся деньги, чтобы он отслужил за упокой Екатерины…

А тем временем воцарилась глубокая в церкви тишина и началась служба…

*

Потом началась пора холодных и жестоких дней суровой зимы. В эти дни особенно тягостна жизнь в городе, когда лица прохожих становились скучными, недоброжелательными и все на свете, как и собственное существование, начинало томить своей ненужностью. Но зима свое брала – и тогда неделями город заносило метелями, а в иные дни крупная поземка заносила улицы и переулки. И тогда прохожие быстро скрывались в подворотне. Я любил такие дни, когда тебе в лицо бьет сухая метель – и ты, счастливый, идешь навстречу ветра. А метель беснуется. Бросает тебе в лицо пригоршнями колючий снег. Он пытается забраться под полы шинели, забиться за шиворот. А мне все ни по чем – пусть зима заигрывает со мною. Я принимаю ее игру, а запахнувшись поглубже, чувствую, как стало теплее. С крещенскими морозами так не пошутишь. Они, бывало, так вцепятся за нос, что только в теплом месте и отпустят, а до этого – сколько бы ты варежкой ни тер нос – не отогреть. Сказывали, в такие морозы трескается земля, бухает от треска лёд на реке или гулко трескается от мороза дерево в лесу. Мороз разрывает стволы вековых деревьев. Город, казалось, замерзал от звонкой неподвижности обжигающего воздуха. Дым из труб столбом медленно и дико упирается ввысь. Город недовольный скрипит, визжит под ногами прохожих и полозьями саней крестьянских розвальней. В такие морозы всегда теплее там, где собирается люди.

Вспоминаю свой первый бал в женской гимназии. День тот был морозным.

С Ниной быстро установились дружеские отношения. Я вообще не люблю долгих прелюдий при знакомстве. Мое кредо одно: доброта, искренность и прием моего казачьего «ты». Принимают – я готов дружить. Здесь главное – надо в дружбе держать открытым забрало. Вот и всею. Нина сразу приняла мое кредо. Она и «ты» приняла без оговорок, хотя своего «вы» она еще долго придерживалась – такова сила воспитания. А вот в классе не все приняли мое кредо. Тот же Петр. Оттого-то у нас дружба толком не склеилась – он не был до конца честен.

Дружба с Ниной стала развиваться стремительно. Я постоянно поджидал ее у входа в ее гимназию. Я нарочно шел по той улице, где ее гимназия, хотя это был круг по пути к дому. Так что встреча наша для ее подруг получалась случайной. Для нас же это была просто игра.

Но в тот день я ждал ее у парадного входа в гимназию. Наблюдал, как чистят снег по дорожкам, как укладывают его на обочины грядой и ставят в снег свежие елки. Из дверей гимназии вскоре вывалились девушки и среди них Нина. Она в шубке и в красивой шапочке. Мы встретились, пошли молча. Сзади слышны осуждающие нас голоса ее подруг. Мы свернули в ближайший переулок – и она взяла меня под руку. Я глянул на нее: ее ресницы уже посеребрил иней, глаза лучистые, на щеках алый румянец. Она вдруг обернулась ко мне. В ее горячем и коротком взгляде я заметил то, что будет владеть мною, преследовать меня.

Наконец бал. В женской гимназии, мне показалось, на каждом углу зеркала. Первый танец. Я легкий, ловкий в новом строгом мундире гимназиста и белых перчатках оказался лучшим кавалером для Нины. Кружась, мы вскоре смешались с густой девичьей толпой. Конечно, к этому балу меня готовила сама Нина. У нее я прошел первые уроки танца. Я помню тот день, когда она сказала: «Вы пойдете со мной на бал?» От счастья я был на седьмом небе. В танце у меня почти все получалось – правда, иногда, ее нога попадала под мою, но мы этого не замечали. Потом она знакомила меня с их гимназией. Ходили по длинным коридорам, по лестницам, заглядывали в высокие зеркала и, довольные, бежали в буфет. А потом вновь кружились в вальсе. А над нами простор огромного белого зала, залитого светом люстр и мы, оглушенные громом меди военного оркестра, были счастливы.

Позднее воспоминания о том бале как-то вдруг напомнили: а ведь я видел Софи. Да, в кругу учеников кадетского корпуса я точно видел Софью. Мы были на дальних концах зала, но ни она, ни я не подали чем-то даже вида, что мы знакомы. Так, видно, были увлечены новыми друзьями. А, может, она просто не узнала меня? Может она не могла поверить, что я из глухой станице – и так вальсирую. Спустя годы, я спрошу ее об том рождественском бале. Она почему-то сказала, что рядом был кадет Сашка. И этим она обезоружила меня. В то время, когда шел наш с ней разговор, Сашка-кадет будет моим первым и преданным другом. Мы пройдем с ним первую мировую войну, но все эти год он будет стоять между мною и Софьей. Такой редкой получилась наша с ним дружба. Ведь гимназисты и кадеты были врагами в городе. Я помню, когда нас строем вели на службу в церковь, то, проходя мимо ограды кадетского корпуса, мы слышали, как нам вслед кричали кадеты унизительное для нас – «шпаки!» И это понятно: Россией правят военные и чиновники, которые и тянут одеяло власти на себя поочередно. Чиновники обвиняют во всех бедах воин военных. А те не оставаясь у них в долгу, обвиняли гражданских в глупой и недальновидной политике. И все ж чиновники оказались умнее: они убедили военных подписать акт отречения царя – и те предложили царю свое решение. А царь был так уверен в военных, что подписал не задумываясь. Ведь весь род Романовых был убежден, что их сила в армии. А как ошиблись! А сила Романовых была в вере, расколов которую они и лишились силы. Раскол через триста лет определил их судьбу, ибо уже тогда Россия была расколота на народ и власть, белых и красных…

А между тем бал был в разгаре. Все вокруг было заполнено душистым зноем гимназисток, который дурманит новичков. Вот и я очарован Ниной, ее легкой туфелькой и черной бархатной лентой на шее, ее девичьей грудью. А мы все кружились в головокружительном вальсе…