Читать книгу Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский - Страница 58

Ведет пером рука сухая,

склонилась низко голова.

Под пышной гривой профиль льва.

В дверях застыла тень большая.

А лампа льет свой свет неверный.

Ночь звездами озарена,

гнетет немая тишина.

Мороз. Ночь. Снег на крышах Берна,

пушистый снег лежит на крышах.

Бакунин пишет.

Рука сухая. Грива льва.

И тень в дверях грозна, жива.

И верится, она взнесется ввысь

и разразится вновь грозою!

(Все тяжелей рука и мысль,

все тяжелей водить рукою...)

Ночь, снег, звезда глядит в окно.

Дымится трубка. Чай остывший...

Он за Байкалом счастья ищет.

Бежать из ссылки мудрено —

но ускользает от погони.

Вот пароход – и он в Японии.

А там швейцарские метели

последний заметают след.

С тех пор прошло так много лет.

Как быстро годы пролетели!

Все глубже тишь. И мрак ползет.

Дымится трубка. Чай... – Ну ладно!

Но эта тень в дверях громадна —

сорок восьмой великий год!

И вот опять, как бы из бездны,

волнуя старческую кровь,

встает на баррикадах Дрезден,

и запах крови слышен вновь,

и песни прежние он слышит,

и топот миллионов ног....

О, если бы опять, как встарь,

бороться за весну народов!

О, если бы опять восстать

за всенародную свободу!

Вновь закричать бы: «Цепи рви!»,

чтоб прозвучала песня гордо,

как в ранних Вагнера аккордах,

и утопить бы тьму в крови!

...Погибло всё. Мир в черном крепе.

Последней Прага восстает.

Сорок восьмой закончен год.

Опять оковы. Ольмюц. Крепость...

(Там мыслью мерил он весь мир,

шагами камеру он мерил,

шептал в неколебимой вере:

«Свободу завоюем мы!»

Тогда он знал – бессильны цепи

в нем заглушить к восстанью зов,

и, обреченный на смерть в склепе,

он ждал и был к борьбе готов.

А вот теперь здесь тихий Берн,

пушистый снег так давит сердце.

«Тоска, не знал которой Герцен!

О, гнет тоски – он так безмерен!»)

Здесь в тишине, гнетущей нагло,

идут воспоминанья вспять.

И хочется поговорить опять

ему с Орловым с глазу на глаз.

Иное прозвучало б слово —

он не юлил бы пред царем,

предстал бы, грозен, разъярен,

зловещей тенью Пугачева.

Народный бунт, восстанье масс

он поднял бы из заточенья...

И не тая души волненья,

берется за перо тотчас.

Январь. Ночь. Снег на бернских крышах.

Насупив бровь, Бакунин пишет:

«Все, чем владею, вам отдам —

потертый плащ и мысль о воле.

Из чаши жизни пил я вволю,

вновь двинусь за свободой сам.

Расстанусь с тишиной швейцарской —

часовщикам она нужней.

Наверное, в Сибири царской

свет звезд и ярче и страшней.

Я побреду дорогой снежной

за ветром северным вослед,

что, непокорный и мятежный,

несется с бурей сотни лет,

земле и небу угрожая

и людям гнев свой завещая».