Читать книгу Карнавал теней - Яна Половинкина - Страница 8

– Дзани, – вздохнула моя сестра и, не найдя слов, уставилась в пол.

О, если бы она знала, что сказать! Сама мысль о том, что кто-то, едва родившись, обречён по глупой прихоти нести чужое бремя, была тошнотворна.

Дзани понял её иначе и снова нацепил маску. Немного помолчав, он изрёк:

– Я тогда не знал, что мой хозяин сразу же возненавидел меня. Он выхватил шпагу из ножен, я собирался сделать то же самое, но не успел. Впервые. И очень удивился этому.

– Это вы-вы… – схватив меня за воротник, прорычал господин Скьяри. – Тот, кто, тот, о ком…

А я и не мог тогда назваться.

Из глубины дома донёсся какой-то шум. И господин Скьяри, испугавшись, как бы нас, его не застукали в двойном положении, вытолкал меня на улицу.

Лодочник со злорадным смехом окликнул нас:

– Что такое, господин Скьяри? Ваш сын погулял нынче ночью? Ай-ай, негоже так-то.

Я ещё не пришёл в себя, Клариче, а тут… лодочник смотрел прямо на меня, посмеиваясь над моим нелепым видом.

Тогда мой господин опомнился. Потянув меня за рукав, он зло прошептал:

– Слушайте меня и делайте, как я велю, вы, тень старого Скьяри! Отвесьте тумака этому болвану и садитесь в лодку.

Я не посмел ослушаться, Клариче, даже не подумал; сколько раз я видел подобное. Я ударил лодочника, а мой хозяин сунул гребцу цехин, чтобы он не слишком кричал.

После чего мы отплыли. А дома господин Скьяри, затворившись в своих покоях, объявил мне, что я… Отныне Лодовико Скьяри.

Да, да. Тогда я удивился, но сейчас понимаю, что иначе хозяин не мог поступить. Насмешка гребца подсказала, как быть молодому Скьяри. Представьте себе: что, если бы в Венеции внезапно пропал богатый старик и тут же объявился юноша, который претендует на имя его и состояние?!

Даже если юноша-Скьяри назовётся сыном старика (а мой господин так и хотел поступить поначалу), этого было бы недостаточно. Кто же докажет? Зато со мной…

В голосе Дзани скользнула непрошеная гордость, и он отвернулся, стыдясь.

– Со мной покою и счастью юного Лодовико Скьяри ничего не угрожало. Так и началась моя собственная жизнь.

Кавалер Домино вздохнул:

– Конечно, не совсем человеческая, но всё же… Я продолжал оставаться тенью. Вы и сами убедились: дневное солнце обнажает меня до конца, хотя и не обжигает. Зато в тени и при свете лунном я – полное подобие своего хозяина, ну того, прежнего. Это, кстати, держало меня в повиновении не хуже, чем в былые годы. Дни я проводил в четырёх стенах, пока юный синьор Скьяри отсыпался после кутежа или обедал в гостях. А вечерами…

Дзани содрогнулся:

– Ради приличий появлялся на публике с моим мнимым сыном. Я, старая развалина, плешивый пёс. И тут-то я понял, как на самом деле смотрят люди на моего господина. Понял, почему у него ни любимой, ни друга, понял, как его презирает чёрный люд за скупые подачки и лютый нрав. А ведь когда-то мне казалось таким потешным делом взгреть кого-нибудь палкой!

Кавалер Домино умоляюще посмотрел на Клариче:

– А дело в том, что тень боли не чует, но и радостей у неё своих нет. Только господские!

Дзани снова устроился в своём углу, ссутулившись и сжавшись.

– Откуда мне было знать, что радости могут быть другими? А они всё время были рядом. Только руку протяни! Вот и на нынешней неделе все вокруг смеются и играют, поют и шутят, беззлобно, искренне. А бывают ещё лучше вещи. Художник вдруг загорается изнутри светом нового замысла, или женщина идёт чинно и важно, распустив пояс, и будто сияет изнутри… Конечно, ведь она приведёт на свет тех, кто отнюдь не тени, тех, кто познает и детство и юность.

Он закрыл руками лицо и глухо простонал:

– Господи, почему я прежде не знал о таком? Только ли потому, что моему господину не было до этого никакого дела?

Клариче тихонько подошла к нему в полной растерянности.

– Знаете, Дзани, – произнесла она, плохо сдерживая негодование, – ваш господин…

Сестра бы непременно высказала всё, что уяснила себе о характере господина Скьяри ещё со времён их первой встречи, но кавалер Домино её опередил:

– А… понимаю, – протянул он, – слуги всегда и во всём винят хозяев. А я, что был ниже любого лакея, ещё и радовался, когда господин начал говорить со мной! Да, мне казалось…

Дзани запнулся:

– Ах, неважно, что мне казалось! Да, ни одной тени не было даровано такой чести, ходить впереди господина. Так что?! За это приходилось расплачиваться. Каждый вечер я исполнял роль старого Скьяри. Ослушаться я не мог. Надо признать, сначала мне было даже интересно: хозяин мой объяснял, как и с кем я должен говорить. С должниками – сурово, с господами – кротко, с девушками…

Дзани махнул рукой:

– Тут вы и сами можете представить. В общем, я вовсю изображал старого хрыча, как и раньше, но с той лишь разницей, что… Если один господин Скьяри уже есть на земле, я просто не могу быть им, Клариче. Ужели нужно десятки раз твердить одни и те же пошлости и пересказывать набившие оскомину шутки, когда кругом столько ещё неведомого никому?! Но ведь и у людей бывает такое! Вы сами говорите, что вечно повторяете чужие ошибки. Неужели нет никакого выхода вовсе?

– Дзани!

Клариче ласково покачала головой. Она бывала необыкновенно хороша, когда вот так же смотрела на меня или на нашего папу, если дела шли из рук вон плохо. Но стоило мне сказать ей об этом, как она начинала сердиться.

– А потом, – вздохнув, произнёс кавалер Домино, – мой хозяин вошёл во вкус. Он будто хотел отомстить прежнему своему облику.

«Скьяри, сегодня вы скажете этой задаваке-графине, что у неё гусиная шея. При всех. То-то будет потеха!»

Или:

«Отошлите этого дурака Джеромо купить каштанов. Ну подумаешь, ночь! Когда ещё вы ему покажетесь! А не принесёт…»

Дзани опустил на грудь клюв своей маски.

– Будто, прожив на земле столько лет и начав всё заново, он попросту не знал, чем себя ещё развлечь. Вот и вернулся к глупому мальчишеству. Так как стыдиться уже не мог.

Ах! Он ведь знал, что я не могу ослушаться, просто не знаю как! Хотя и простачок Джеромо был куда любезней моего хозяина, а графиня так и вовсе красавица; она всего-то отказала юному Скьяри. Одно хорошо. Мой господин всё чаще пропадал где-то дни напролёт, а когда приходил – спал как убитый. По всей видимости, он снова влюбился и более был не намерен выводить меня в свет. Кто же удивится тому, что старик слёг? А я подолгу оставался дома. Право, мне было так хорошо в одиночестве!

За окнами сверкала вода, плыли лодки, а на мосту скользили за людьми их тени. А ведь и мы бываем по-своему счастливы. Да, Клариче! Честь и слава для всякой тени – её человек. Прилично ли на миру без лица ходить или носить одежду навыворот? Вот так и здесь… Каждая птичка свою жёрдочку хвалит. Но что бы сказал я какой-нибудь тени Джеромо или тени красавицы, которая не надышится на лапушку-госпожу, румяную, как персик, чистую, словно хрусталь?

Кавалер Домино прищёлкнул языком и тут же погрустнел. Впервые зазвучала обида в его голосе:

– Не слышат люди нашего лепета. Я тоже его не слышу, с тех пор как обжёг меня ослепительный свет. Оно и лучше… Гнусно признаться: тот, за кем ты по пятам ходил, от кого не смел отвести умилённого взгляда, на самом деле таков…

Дзани содрогнулся и затих. Клюв его птичьей маски опустился на грудь. Моей сестре показалось даже, что Тень больше не заговорит, как вдруг раздался его негромкий и вкрадчивый голос:

– Частенько я думал, что не было на свете тени удачливей и несчастней меня; я занял место господина, но… в минуты отчаяния с радостью променял бы его на ничто. Хотя нет, хорошо всё-таки на свете! Эх, ну кто в здравом уме захочет среди всей этой благодати быть… таким вот Скьяри!

Позже Клариче призналась мне, что в тот миг подивилась, как мало Дзани ещё повидал. Он и не ведает про тенистые миртовые рощи, наполненные благоуханной росой, про долины, окутанные голубоватым туманом, где медленно течёт сверкающей лентой ласковая Арно. Да мало ли какие сокровища есть на земле! И ужас охватил её.

– Нет, я не забылся, Клариче, – грустно сказал кавалер Домино после некоторого молчания, – а то вы могли бы подумать, что, выйдя на свет божий, я кругом недоволен. Конечно, о сытном обеде или крепком сне я не помышлял. Это дело господское. Не будь хозяина, я бы даже вина не понюхал. Нет, все эти радости были доступны лишь господину Скьяри; о том, как это замечательно, я знал только от него. Нет, я не завидую! Ну, может, немножко.

Главное, что моя плохонькая, скупая на радости жизнь всё-таки… моя. И мне было очень горько, что приходится проживать её по мерке старика, опустошившего себя до самого ничего. Кстати, вот вам ещё одна причина, почему я полюбил одиночество, Клариче.

В отсутствие господина Скьяри, даже находясь в четырёх стенах, я купался в мыслях, которые были моими и ничьими больше. Слышал желания, не похожие на желания господина Скьяри. Каково это, стоять на солнечной набережной, посреди тёплого света? Когда солёные брызги щекочут кожу, а ветер разбрасывает непокорные кудри по щекам? И почему люди краснеют иной раз, глядя друг на друга? Ах, хорошо!

– Боже мой! – не удержалась Клариче. – Да вы же… да это ведь как в тюрьме!

– А что такое тюрьма? – спросил Дзани.

Сестра смутилась. И правда, зачем говорить о горьком с тем, кто и сладости не вкусил?

– Это… это… – замялась Клариче, – лучше вовсе не знать. Да это и не про вас. Разве тень возможно уловить?

Она сказала это с улыбкой, надеясь, что Дзани обрадуется непрошеной похвале. Но кавалер Домино вскочил на ноги в негодовании и беспокойно заходил по комнате.

– Ну, знаете! – воскликнул он. – Разве я не хотел тогда пройтись по городу просто так, заглядывая в лица прохожих, как сейчас хожу перед вами? Кто ж мне запретит, коли сам господин Скьяри без раздумий выкинул меня в мир? Смешно?

Сколько раз я думал об этом, представлял, как просто гуляю, просто говорю. Мечты, бесплодные мечты! Разве я перестану от этого быть тенью? Я… я ношу лицо господина Скьяри и отрешиться от него не могу. По нему завсегда можно меня узнать; оно обличает меня в том, что… что я не сделал бы ни в жизнь.

Кавалер Домино замер на месте, поглядел на мою сестру и отвернулся, словно ему не давало покоя то, о чём трудно поведать. Снова зашелестел по гнилым половицам плащ. А потом Дзани опять застыл в нерешительности. Так повторялось несколько раз. Наконец, когда Клариче готова была крикнуть: «Да говорите уже!» – он глухо молвил:

– Когда я увидел вас в той кофейне, подумал сперва: «Не подойду!» К такому красавчику, умнице да задире не сунешься запросто. У него и тень, должно быть, под стать. Куда мне? Но что, если она довольна вашим разгулом? А то и хуже – молчит? Я ждал, ждал окончания сей комедии, но не утерпел. Думаю: «Коли вы не слышите свою тень, так скажу вам то, что лишь Тень одна и в силах вымолвить. Когда, как не теперь?»

Кавалер Домино сокрушённо вздохнул:

– Но кто ж знал, что язык господина Скьяри брякнет совсем-совсем не то… Лучше бы я помалкивал!

И вдруг он осёкся:

– Простите меня, Клариче!

– Но ведь вы всё верно сказали! – возмутилась моя сестра. – И не знали тогда, что я дама… и вообще…

Клариче умела краснеть, как никто, вот только это случалось с ней редко. А тут… Но к её великому утешению, Тени господина Скьяри было не до того. Заглянуть в лицо моей сестре он бы в тот миг не решился.

– Я не о том, – сказал кавалер Домино, устыдившись. – Если бы я не забылся, никогда бы вас не узнал. Я не жалею.

Сестра моя даже не улыбнулась. Она и не думала спорить. Простое приличие требовало согласиться с тем, кто выведал её секрет. А этого сделать Клариче никак не могла. Во всяком случае, вслух. Но в душе она ощутила признательность существу, которому доверила своё имя. Притом, что его молчание тяжелей, а тайна – горше.

Дзани резко остановился и вдруг спросил:

– Вам ведь тоже не нравится это лицо, Клариче?! А я предпочёл бы ему рожу в десять раз гаже, но свою. Не думайте, пожалуйста, что я завистник, мол, у господина моего красота и юность, а у меня финик сушёный. Нет! Ничего чужого не нужно мне. Своего-то не было отродясь.

Я уверен, Клариче было что возразить на это. Она не проглотила бы подобный упрёк, если бы кавалер Домино не заговорил опять:

– Так-то, Клариче. Господин Скьяри не мог даже заподозрить, что у меня появились такие мысли и мечты. Наверное, я для него ничем не лучше обыкновенной вещи. Так я полагал. И я ошибся.