Читать книгу Дети божьи. Сборник произведений - Юлия Негина - Страница 10

После смерти дедушки, несмотря на категорические возражения всей родни – они считали, что я должна поступить в университет и начать наконец-то нормальную жизнь – я вернулась в его егерский домик в Боржомском ущелье. Несколько месяцев, проведенных в городе, чудовищно угнетали меня, я просто задыхалась, наблюдая, как родственники, начав с традиционного «о покойнике только хорошее», после третьей рюмки запевали свою песню о том, каким он был несуразным чудаком, что лучше бы подумал о семье, что заморочил голову внучке, из-за чего она у них на глазах губит свою молодость и растет, как ведьма, в лесах. Может быть, я и была похожа на ведьму, сидя там за столом, наблюдая за ними волчьим взглядом. Волчьим, как они себе его представляли, то есть неодобрительным. Именно так все и думают о волках: «За шкуру волка дают 50 рублей. Хорошие деньги. Но лучше бы Гурам занимался оленями. А то как-то очень странно все». Некоторым даже казалось, что я скалилась, слушая это за столом. Ну конечно, после бутылки чачи и не то покажется. На самом деле я их глубоко презирала тогда, не могла по-другому. Потом, повзрослев, я научилась относиться спокойнее и к родителям, и к дяде, и к семье двоюродного брата – и даже по-своему жалеть их. Но тогда юношеский максимализм делал меня непримиримой.

Итак, перезимовав в городе, я возвращалась в домик, никого не послушав. Не помогло даже то, что дядя держал меня неделю взаперти в комнате на пятом этаже, чтобы байдарочная экспедиция, с которой я намеревалась добраться до места, ушла без меня, а я одумалась и подчинилась. «Ты не выживешь там и месяца одна, молодая девчонка. Одно дело под присмотром опытного охотника, другое дело одна в лесу. Наглая! Слишком много на себя берешь. Да если тебя не загрызут волки, так изнасилуют браконьеры. Дура безмозглая! Что выдумала! Посмотри на себя: ни прически, ни платья, все руки в мозолях. Причесать тебя, умыть – ты же красотка; жениха себе найдешь, будешь счастливой женщиной. Тебе о будущем надо думать, о семье, а не в лесу жить», – убивалась мама.

«Дедушка Гурам – не охотник», – отвечала я, презирая ее слезы, и складывала в рюкзак консервы «Завтрак туриста», сухари и сахар – я всю жизнь там прожила с ним. И знаю больше других без всяких университетов. Пока не приедет другой егерь на его место, я буду жить там. Дом теплый и прочный, он еще сто лет простоит, ты знаешь, какие у дедушки золотые руки. Мама, не плачь, пожалуйста. Все со мной будет нормально».

Она обрушила на меня, наверно, все ругательства, которые знала, переходя от ласковых уговоров к трехэтажной брани. Все от отчаяния и бессилия. Конечно, от любви тоже, от страха за меня. Но я была как одержимая, ей богу. Меня звал лес. Хотя если я скажу, что была полностью спокойна за свою жизнь, – я солгу. Конечно, мне было страшно, жутко страшно остаться один на один с лесом без дедушки. Мама была, безусловно, права насчет опасности, я понимала это, хоть и изо всех сил отрицала, тем больше ввергая ее в панику. Но есть в молодости какое-то дикое бесстрашие, которое не принадлежит тебе, это не твоя заслуга – ты просто делаешь и все, никогда не думая, что будет. А если и опасаешься, то очень смутно, легким фоном, в то время как тебя будоражит зов дороги. Так бывает именно в молодости, потом, повзрослев, ты чувствуешь, что сейчас не повторил бы и толики тех безумных шагов, которые, не ведая страха, делал в юности. Особенно с появлением детей все меняется и на первый план встает безопасность. Но когда ты один, молод и чувствителен к голосу природы, все по-другому.

Почти сутки на поезде, несколько часов тряски по лесу на машине, пока дорога не кончилась, и потом тридцать километров пешком с тяжелым рюкзаком. Я не планировала ехать именно так, но из-за домашнего ареста дяди Вахтанга я не смогла присоединиться к туристам на байдарках и мне пришлось проделать этот тяжелый путь одной.

Весенний лес ликовал, не замолкая. Ночью выли волки. Я слушала их перекличку. Все начиналось с протяжного, тоскливого, как ноющая боль, воя, раздирающего душу. Это волк скучал по своим братьям и пел об этом. Они часто разбегаются на километры друг от друга, но неизменно сообщаются, с помощью звука рисуют карту леса. Ему вторили другие, далекие и близкие голоса, и часто в итоге они сближались, и я знала, что все собрались вместе. Во мне все переворачивалось при этих звуках, охватывало странное волнение, хотелось бежать куда-то.

«Волк ест то, что могли бы съесть мы, поэтому его надо уничтожать», – так считали все тогда, а еще они считали дедушку мягко говоря странным, крутили у виска. Какого труда ему стоило добиться запрета на охоту в заповеднике. Кого-то приходилось подкупать, кому-то угрожать, но хрупкое перемирие с ненасытным человеком все-таки было установлено. И тогда мы с дедушкой стали волками.

Наша избушка стояла возле реки. Полоски нейтральных земель по два-три километра, как сеть, переплетают волчьи территории. Там ходят олени и бегают зайцы. Чтобы зайти на волчьи земли, нужно было проделать длинный путь.

Дедушка строил дом сам, без единого помощника, пользовался инструкциями в книгах, но казалось, что его умение строить дом – такой же врожденный инстинкт, как дышать или плавать. Получилась маленькая, чтобы легко было натопить, крепкая, добротная изба, говорившая со мной с самого детства скрипом половиц и свистом сквозняка в сенях, пахнущая дедушкиной буркой, его табаком. Дедушка любил делать ножи, невероятно красивые, каждый – произведение искусства, в кожаных ножнах, которые можно было крепить на поясе, крепкие и острые – таких не купишь в охотничьих магазинах. Ценители пришли бы в восторг.

Дедушка никогда не брал с собой в лес ружья, объяснял: «Волк чует оружие, они очень хорошо знают этот запах, и понимают, вооружен ты или нет, и реагируют соответственно. С оружием человек становится наглым, чувствует преимущество, идет на обострение конфликта. Если ты хочешь понять волков, ружье тебе не помощник».

Ночи были холодными, мы топили печь, и ветер относил дым вдоль по туманной реке. У нас была лодка, на которой мы раз в две-три недели плавали в ближайшую деревню за продуктами. Река никогда не замерзала, гарантируя при необходимости связь с людьми, но контактов мы по возможности избегали, вполне наслаждаясь своим отшельничеством.

Дедушка знал все волчьи тропы, лежбище, место сборищ. Он учил меня тропить, разбираться в следах разных животных. Волки всегда видели нас намного раньше, чем мы их, но не показывались, наблюдали. Они не любят, боятся всего нового, долго присматриваются.

Дедушка два года жил с волками. Я обожала слушать его рассказы, знала их наизусть все до одного, но постоянно требовала: расскажи еще. Я мечтала, что скоро тоже подружусь с волком.

Особенно дедушка любил рассказывать, как впервые встретился с волками. Чтобы внедриться в волчью стаю, требовались приготовления. Дедушка постепенно приучал их к своему присутствию. «Они должны привыкнуть к запаху, перестать бояться», – говорил он. Он разрывал на тряпочки свое белье, то, что носил долго, давая ткани пропитаться запахом тела, и выкладывал на их тропах, где знал, что они пройдут. Сначала волки обходили, не тронув, сторонились, потом рвали в клочья. Позже он выкладывал на тряпицы кусочки мяса, как дар, продемонстрировать доброе намерение. Постепенно волки привыкли и в конце концов начали поедать дедушкины подношения. Теперь можно было встретиться с ними.

Дедушка Гурам по традиции разложил свои метки, кусочки мяса и уже направлялся домой, шел метрах в пятидесяти от волчьей тропы, когда увидел двух волков. Это был матерый и его самка.

Волчица шла чуть впереди, а волк за ней близко-близко, и время от времени клал голову ей на круп. Оба серо-бурые с большими светлыми участками под мордой и на груди. Дедушка видел утром ровные строчки их следов, и сейчас они, видимо, возвращались тем же путем, подыскивали логово для будущих щенков. Дедушка замер и не мог пошевелиться, казалось, прекратил даже дышать. Самка нашла мясо и принялась его закапывать, а волк подошел к нам, встал метрах в пяти и внимательно рассматривал. Смотрел-смотрел, потом рявкнул, повернулся и пошел прочь. Волчица последовала за ним. «А я все стоял парализованный, минут двадцать, а может и час, а потом я рухнул на землю, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, как будто вся сила вышла. Язык онемел во рту, и я думал, никогда не произнесу больше ни звука. Не знаю, сколько длилась эта встреча, наверно, минуту или две, но по ощущениям – вечность», – так рассказывал дедушка, сворачивая медленными желтыми пальцами свою самокрутку.

Почему-то от этих рассказов я плакала навзрыд, рыдала со страшной силой, сама не понимая, над чем, и потом засыпала крепким сном под дедушкиным тулупом из овчины.

Мы с дедушкой несколько раз видели волков в лесу, но издалека, не подходили близко. Из-за меня – он мог рисковать только один.

Тогда он следовали за ними, и волки подпускали его довольно близко. Дедушка давно выведал все их места и знал, где отдыхает все стая. Их было шестеро: двое матерых, большой старый волк и три поджарых переярка, два самца и самка. Эта троица сразу насторожилась – испугались, оскалились при приближении человека. Но матерые были спокойны, и молодежь поняла, что опасности нет, тогда стало можно подойти ближе. «Важно было не делать резких движений, – говорил дедушка, – когда общаешься с волками, надо даже двигаться как они. Волки очень грациозны, тело плавно переходит из одного состояния в другое. Если нарушишь эту гармонию, сделаешь неуклюжее движение, можешь напугать, а любое животное опасно именно в состоянии страха». Это был настоящий восторг – постепенное сближение волка и человека. Они проверяли друг друга – стоит ли бояться, можно ли доверять, они – с любопытством, дедушка – с мудростью и аккуратностью.

Став членом волчьей семьи, человек должен занять какое-то место в их иерархии, что дедушке как ученому было невыгодно, поэтому он жил не с ними, а рядом, по соседству. Иногда он все же ночевал прямо в лесу, брал с собой котелок, спал, завернувшись в бурку. Тогда матерый и пометил его. На заре дедушка проснулся от журчания и ощущения теплой влажности. «Это хорошо. Это он обозначил, что свой», – объяснил дедушка, когда я расхохоталась и зафыркала.

После той метки дедушка начал ходить с волками всюду, и сначала они его даже будто бы не замечали, до обидного игнорировали, словно его и нет вовсе. Иногда он пробегал с волками по двадцать, тридцать километров в день, часто впустую. Я никогда раньше не думала, что охота так редко бывает удачной. Хорошо, если каждая четвертая.

Однажды, как обычно, когда стая собиралась на охоту, старик вскочил и начал подзывать других, матерый ушел метров на пятьдесят, прислушался, потом возвратился, посмотрел на дедушку, будто бы говоря: идем с нами. Волки терлись носами, долго смотрели друг на друга глаз в глаз, разрабатывали план действий. Со временем и дедушка влился в этот беззвучный разговор с ними, обмен сосредоточенными взглядами, после чего ты спонтанно делаешь то, что потом оказывается адекватным, словно волк внушает тебе мысль. Ты выходишь на тропу и действительно встречаешь там оленя, которому надо перекрыть дорогу. В общем-то и мы с дедушкой понимали друг друга практически без слов, когда жили в лесном домике, словно в нас проснулся какой-то древний инстинкт, которым владели предки, но безвозвратно утратили, создав цивилизацию. Способность к телепатии спит в нас, ее можно пробудить. Дедушке понадобилось около полугода, чтобы начать понимать, что сообщает каждый из этих пристальных взглядов желто-коричневых глаз, и убедиться, что слова, оказывается, не так уж необходимы, как всегда казалось.

Не признавая себя частью стаи, дедушка, по сути, был переярком. Это они гнали оленя в кусты или на скалу, откуда он, оказавшись в тупике, прыгал вниз, где его брали остальные. Молодые волки отрезают путь к отступлению, а нападает только матерый. Схватка та всегда душераздирающая. До того, как олень падает, волк может проехать верхом у него на спине несколько метров, вцепившись в шею, а прикончив, сдирает шкуру и зовет к трапезе своих переярков. Однажды он позвал и дедушку, повернул к нему свою окровавленную морду, виляя хвостом, словно приглашая. Это было настоящее признание. Убедившись, что правильно понял, дедушка подошел к туше и аккуратно отрезал ножом кусок мяса. Позже он поджарил его на огне, отойдя подальше к реке, чтобы не напугать волков дымом. Оно было жестким, как сапог, но дедушка праздновал удачу и ел с удовольствием.

«А они, оказывается, альтруисты, – дедушка тер глаза, то ли от едкого дыма сигареты, то ли скрывая слезу воспоминаний, – одиннадцать часов пустой беготни. Никогда еще не было такой бестолковой охоты. Я просто с ног валился. Жуть! А тут валун. Я прислонился, а за ним – медведь. Я чуть было не наступил на него. Медведь встал на дыбы – в два раза выше меня, или у страха глаза велики… Слушай, дальше я плохо помню, но видимо, я закричал, и на это среагировали волки. Они, не задумываясь, бросились на медведя, покусали ему пятки. Он в шоке убежал. Он мог одной лапой махнуть – и от меня бы ничего не осталось. Ты понимаешь, что это значит? Они же не связываются с медведем. Он намного сильнее. Я повредил тогда ногу и все лежал, а утром прибежал один из переярков и принес мне отрыжку. Встал поодаль, поскулил, я поскулил ему в ответ, он наклонился и отрыгнул кусок мяса в белесой пленке, покрутился и убежал. Фыркал от дыма костра. Ты понимаешь, что это значит?»

Я понимала: этот поступок показал, что дедушка много значил для волков. Но еще больше он значил для меня. Тяжко вспоминать дни, проведенные в городе после его похорон. Я была в полной растерянности, не представляла, что делать и как жить дальше. Невыразимо велика была моя потеря, бесконечно глубока была пропасть, что пролегала между привычной для меня жизнью в лесу и образом жизни, которую вели мои родные. По ночам я сворачивалась клубком и выла, прежде чем уснуть. Выла не как волк, а как человек, со слезами и соплями, кривя рот в уродливой гримасе, тоскуя по шелесту самокрутки в дедушкиных прокопченных пальцах и звуку осторожных шагов в четыре часа утра, когда он отправлялся проверять сети. Утром я просыпалась оттого, что задыхаюсь, мне не хватало кислорода.

Но теперь, когда я вырвалась из города и шла по лесу, зная, что уже приближаюсь к домику, впервые за столько дней у меня прекратило ныть в груди. Острая боль утраты, как дыра в сердце, начала затягиваться, стоило мне вернуться сюда. Я волновалась: каким встретит меня дом, впопыхах брошенный, простоявший пустым всю зиму. По мере приближения мое волнение усиливалось, сначала только в виде неясного предчувствия, потом недоброе предчувствие становилось все четче. Следы чужих сапогов, окурки и незнакомый запах и еще тысяча мелочей, промелькнув перед глазами, заставили сердце колотиться: здесь кто-то есть.

Входная дверь болталась на скрипучих петлях, безалаберно растранжиривая тепло натопленной печи. Испытывая смесь гнева и страха, я открыла дверь и тут же захлопнула ее: на меня оскалилась ощетинившаяся черная волчица с бельмом на левом глазу, зарычала, обнажив желтые клыки. Она лежала у ног мужчины, который что-то неряшливо ел за столом, и, почувствовав меня, мгновенно вскочила и атаковала дверь, на которую я навалилась с обратной стороны.

– Кто вы? – крикнула я.

Кроме свирепого рычания, по ту сторону доносилась какая-то нечленораздельная речь, окрик в адрес волчицы, шаги. Дверь дернулась, больно ударив мне плечо, и передо мной предстал смуглый молодой мужчина с черными, как смола, давно не мытыми волосами, спадающими острыми стрелами на лоб и плечи. Глаза были карие, почти черные, такие, что не различить зрачка, лицо гладкое, почти без щетины, это сразу бросилось в глаза, потому что я привыкла, что дедушка если не брился каждый день, очень быстро начинал походить на лешего, и его щеки всегда отливали сизым. А у этого парня кожа была как у ребенка. Как у очень чумазого ребенка. На нем была дедушкина телогрейка, ватные штаны и видавшие виды солдатские сапоги.

Он смотрел из-под волос пронзительным глазом цыгана, таким, каким они испокон веков одурманивали, наводили порчу, предсказывали судьбу.

– Вы кто? – еще раз спросила я по-грузински, потом повторила по-русски, кроме языка жестов, больше ничего не было у меня арсенале. Мой визави молчал, словно вычислял что-то. Не ответив, он вышел на улицу, осмотрелся, обошел дом, и, убедившись, что у меня нет сопровождающих, скривил хищную улыбку. В этот момент я сразу подумала о ружьях за фуфайками в шкафу, где у нас стоял оружейный сейф. Дедушка периодически доставал их и чистил, обучал меня держать оружие в порядке. «Это больше от людей, – говорил он, – припугнуть, если кто полезет».

– Золтан, – вдруг сказал цыган и провел черной ладонью по моей щеке. Я отшатнулась.

– Не бойся. Заходи! – оказывается, он не был немым, как я уже было подумала.

– Это мой дом. Я здесь живу. А ты кто? Что ты здесь делаешь?

– Ты одна?

– Нет, с дедушкой.

– Где дедушка?

– Он скоро придет, – соврала я, – он егерь. А ты откуда здесь?

– Дом был пустой. Мы с Шантой остались.

– Шанта – это та псина, что чуть на меня не бросилась сейчас?

– Наполовину собака, наполовину волчица. Она тебя не тронет. Заходи.

Он открыл дверь в комнату, цыкнул на Шанту, и та, поджав хвост, залезла под стол и легла там. На столе распласталась разделанная и наполовину объеденная рыбина, которую цыган ел сырую, отрезая куски дедушкиным охотничьим ножом.

– Хочешь? – он пододвинул блюдо ближе ко мне, взял двумя пальцами рыбий пузырь, зажег спичку, поднес к пузырю пламя, распространяя по комнате резкий запах, а потом отправил пузырь в рот.

– Спасибо… У меня есть консервы и сгущенка, – ответила я и полезла в рюкзак.

Как мне удалось вычленить из бессвязного монолога Золтана, сопровождавшего наш совместный ужин, он бродяжничал в горах уже несколько лет. То ли он сбежал из армии, то ли из тюрьмы, то ли совершил какое-то преступление и был изгнан из табора, а может быть, все вместе – я так и не поняла, потому что Золтан путался в показаниях. Изъясняясь на смеси грузинского и цыганского, он плохо выговаривал слова, и периодически его речь деградировала в какую-то тарабарщину, это пугало меня, и я старалась прекратить разговор. Шанту он подобрал еще щенком в одной деревне, ее должны были утопить вместе со всем приплодом овчарки, загулявшей с волком. Он украл одного щенка, вытащил из мешка, выходил, и с тех пор она с ним. Я слушала всю эту историю и напряженно думала, что мне будет трудно избавиться от моих незваных гостей. Что может семнадцатилетняя девушка против взрослого мужчины в компании полуволчицы? Я не представляла, как быть, и лишь робко надеялась, что он уйдет сам, не желая встречаться с егерем. Золтан уже успел прекрасно освоиться в избе, опустошить половину всех запасов продовольствия, присвоить дедушкину одежду, навести жуткий бедлам – дом выглядел так, как будто здесь побывала росомаха. Но при всей своей наглости и нечистоплотности он оказался не таким уж дикарем: лег спать не на тахте, а на полу у печки, уступив мне законное место, уже изрядно пропахшее его потом. Отвернувшись к стенке, я долго ощущала спиной, как он ходит по дому из угла в угол, что-то бормочет, насвистывает. Нервное напряжение не давало мне уснуть, и только к утру сознание отпустило цепкую хватку, и меня унес сон. Мне снилась туманная река, белая и холодная, и музыка, струящаяся сквозь меня, жалобная скрипка, то тише, то громче, рыдала над водой. Открыв глаза, я поняла, что захватила с собой часть сна, а именно тихую музыку, которая, как плач, все еще доносилась из окна. Комната, к утру остывшая, была наполнена мягким утренним светом. Я встала, накинула куртку, надела сапоги и пошла на звук, который вывел меня из дома, провел сквозь сени и направил к дровяному сараю, где на пеньке, служившем табуретом, сидел Золтан и играл. Он зажимал между коленей пилу, которая упиралась в его правую ногу рукояткой, левой рукой держался за кончик полотна, заставляя его вибрировать, и водил по ней смычком – палочкой с натянутым на нее конским волосом или леской. Это напоминало завывание ветра в печной трубе, плач по ушедшему, жалобный стон и было так красиво и так вторило моему настроению, что я, замерев в дверях, заслушалась, и лицо мое быстро намокло от слез. Резкий рык заставил вздрогнуть и сжаться, а музыканта – остановиться.

Он цыкнул на свою волчицу, приказал ей лечь у ног. Шанта смотрела на меня исподлобья, ударяла хвостом об пол и еле сдерживалась, чтобы не наброситься.

– Посади ее на привязь! А то она рано или поздно накинется на меня. И вообще, скоро вернется дедушка! Вам пора уходить! – крикнула я, убежала в дом и заперла за собой дверь. Я сидела некоторое время без движения на кровати, пытаясь собраться с мыслями. Потом встала и принялась делать уборку в доме. Оттирая полы и стены, стол и посуду, перетряхивая заплесневелые одеяла и шкуры, я страшно злилась, кусала губы от беспомощности и рыдала над каждой испорченной цыганом дедушкиной вещью. Я видела в окно, как он со своей психованной волчицей отправился куда-то в лес и надеялась, что они не вернутся.

Но через несколько часов они возвратились с кроликом. Цыган бросил его на стол и с гордостью, как верный пес, убивший крысу, посмотрел на меня зеленым глазом. Черный терялся под спадающими на лицо лохмами и нахлобученной на бок шапкой. Я попросила его освежевать тушу, что он ловко сделал, а потом я потушила мясо с рисом. Внутренности достались Шанте, которая была теперь привязана в сарае.

Шли дни и недели, и мы продолжали жить первобытным укладом: цыган ставил силки на птиц и кроликов, ловил рыбу, колол дрова; я топила печь, готовила и убирала, полоскала белье в реке, собирала молодую крапиву и полынь, из которой делала крепкий настой отвар, чтобы вывести вшей из своих длинных густых волос. Цыган с наслаждением курил и глазел, как я расчесывала свалявшиеся косы. Дедушка рассказывал, что сытые, довольные волки всегда начинали выть. Однажды он присоединился к ним, подражая переливам их голоса, и они ничуть не смутились. Он так хорошо изучил их сигналы, что мог позвать волков, и они приходили туда, где он ждал их. Однажды ему пришлось сделать это, чтобы доказать милиции, что он ученый, а не браконьер. Волки действительно показались на опушке, и все были в таком ужасе, что, пожалуй, решили, что дедушка колдун, а вовсе не биолог. Он и меня учил выть, витиевато, по-боржомски, ведь в разных ареалах у волков свой акцент. Я попробовала вспомнить и воспроизвести дедушкину науку, чтобы найти общий язык с Золтановой волчицей, но та ответила мне презрительным рыком.

Мы почти не разговаривали с цыганом, он спал в дровяном сарае вместе со своей волчицей, которая бесилась каждый раз при моем приближении, а к Золтану, напротив, пылала шекспировской страстью. Она ходила за ним по пятам, лежала у его ног, а когда он гладил ее по спине или трепал за холку, скулила, припадала на передние лапы, выгибала спину и отворачивала в сторону хвост. Привязанная днем в сарае, она нервно ходила там взад-вперед, отчаянно пыталась сорваться с привязи, рычала, трепала веревку и потом затихала, лишь когда Золтан возвращался туда на ночлег.

– Дедушка задерживается? – сначала серьезно, потом с иронией и издевкой спрашивал цыган.

– Вот-вот появится, – неизменно отвечала я, стараясь сохранять невозмутимость.

Он часто исчезал, не сказав ни слова, пропадал по несколько дней, и я думала каждый раз, что он ушел навсегда. Но он возвращался. Чаще ночью. Неслышно забирался в дровяной сарай и ложился спать, предусмотрительно посадив свою спутницу на привязь, а утром я наталкивалась на них там, или меня будило его пение, или рык волчицы, или звук ударов топора о поленья. Возвращался он каждый раз чем-то разжившись, то уединившись, шелестел втихаря купюрами, рассовывал по карманам бусы и золотые побрякушки, то расхаживал в новой шубе, то кидал на стол, как трофей, карамель или задубевшие вафли.

– Я думала, цыгане – в основном конокрады, – язвила я, – а ты так, по мелочи, я смотрю.

Он ничего не отвечал, а только пронзал меня черным глазом, и я жалела, что заикнулась: вдруг примет шутку за руководство к действию. Я ловила себя на мысли: я боюсь, что он однажды не вернется. Это чувство усиливал огонь. Мы часто разводили большой костер между домом и лесом, он отгораживал жаркий уютный круг от холодного темно-синего мрака. Мы сидели по разные стороны пламени, впитав его жар, и смотрели друг на друга. У него был дикий взгляд зверя перед прыжком. Во мне колотилось незнакомое смятение. Собака-волчица истошно выла в сарае так, что у меня кожа покрывалась мурашками. Такого жуткого воя я никогда не слышала в лесу, когда жила здесь с дедушкой. В голосе Шанты было предчувствие чего-то трагического.

Однажды я пошла к реке разыскать его, знала, что он ушел рыбачить. Был первый по-настоящему теплый день весны, и я бежала всю дорогу, выбиваясь из сил, чтобы потратить распирающую меня изнутри энергию. Контролировать ее было труднее, чем взбешенную волчицу Золтана, о чем я и думала по дороге. В дровяном сарае от нее стояла невыносимая вонь, как я ни старалась заглушить ее, развешивая пряные травы по всем углам и входам. Невыводимая вонь дикого существа, посаженного на цепь, запах несвободы. Сам Золтан тоже пах так, что кружилась голова. Это был запах всего на свете: странствий, опасности, костра, подпаленной рыбы, табака, пота, собаки, но это поверх, а главное – необъяснимый и не поддающийся описанию запах самца, который наполнил дом совершенно иным духом, чем был здесь раньше, когда я жила с дедушкой. Запах молодого мужчины, вторгшийся в мой дом, в мои ноздри, пропитавший все предметы вокруг, воздух, которым я дышала, постепенно превращал меня из ребенка в женщину. Я мчалась к реке после того, как, прибираясь в доме, подняла со скамьи и зачем-то поднесла к лицу его рубашку.

До этого лили дожди, то и дело выпадал снег и тут же таял, разводя грязь. Вода еще не успела прогреться, а Золтан купался, фыркая и вскрикивая от холода. Его одежда лежала на берегу. Я засмеялась, он увидел меня, нырнул, вынырнул, принялся резвиться в воде, словно напоказ. Я собрала в охапку его вещи и побежала прочь, оглядываясь и хохоча. Он выскочил из воды, бросился за мной, крича мне вслед что-то непонятное, быстрый, гибкий, сильный, мигом нагнал, схватил меня за юбку, за ноги, повалил, обнял, его горячие губы обожгли мне лицо, и время остановилось. Огонь, который жег меня изнутри, теперь вырвался наружу, охватил поле, все молодые травы и жухлые колючки, и кожу, и дыхание, и верхушки сосен, весь лес, и раньше времени взобравшийся на небо месяц, и даже воду в реке, которая, когда мы отдышались и посмотрели вокруг, пылала, отражая заходящее солнце.

Потом уже вместе, чтобы смыть с себя землю и кровь, мы вбежали в ледяную воду, мгновенно выскочили с визгом и криком. Я подумала, что это очень похоже на крещение, по сути, оно и есть, ведь теперь моя жизнь полностью изменилась, изменилась я сама. Мне было и радостно, и страшно, меня трясло. Золтан принес одежду, намекая, что не долго простудиться. Я никогда раньше не видела его так счастливо улыбающимся. Та воровская улыбка, которой он резанул меня при нашей первой встрече, казалось, принадлежала совершенно другому человеку, а теперь передо мной стоял мальчик. «А сколько ему на самом деле лет? – впервые задумалась я. – Семнадцать? Двадцать?» Мы вернулись домой, разожгли большой костер, около которого впервые сидели по одну сторону. По другую же стоял лес, непроницаемо темный, бездонный, наполненный никогда не стихающими звуками.

Утром постель была теплая, влажная, околдованная совсем новыми чарами, стекла запотевшие, доски скрипучие, тело, в котором поженились боль и сладость, медленно просыпалось. Я, выбравшись из-под тяжелой руки Золтана, на цыпочках шла через комнату к кувшину с водой и увидела в окне Шанту. Она лежала напротив двери, выжидая, вставала, прохаживалась, и опять ложилась. За ней шлейфом тянулась перекусанная веревка.

Когда Золтан вышел из дома, Шанта метров с трех повела носом, ее волосы вздыбились, она оскалилась и кинулась на него, как на заклятого врага. Цыган увернулся, опытным движением перехватил ее, придушил немного, чтобы она потеряла сознание, отнес обратно в сарай, крепко привязал, погладил, оставил лежать, запер, вернулся угрюмый.

– Шанта почувствовала, что от меня пахнет чужой самкой. Она ревнивая очень. Теперь с ней не сладишь, – пробормотал он, нахмурился, ушел в свои мысли.

В последующие дни я поняла, что Шанта считала Золтана своим мужем. Моя фантазия разыгралась, и приходилось гнать из головы грязные догадки по поводу характера их отношений: молодой мужчина-отшельник, никогда не видящий женщин и волчица, которая его обожает. Шанта, наверно, и не думала, что она волк, потому что всегда была с ним, с самого рождения, в абсолютной уверенности, что они семья. Теперь он, получается, предал ее, и она вела себя, как брошенная возлюбленная, сумасшедшая стерва, не прощающая измены. Ее даже трудно было кормить, не то чтобы почистить сарай или взять ее с собой в лес. Она набрасывалась на Золтана, как только он приближался, рвалась с привязи, голосила до пены в пасти. Но самым жутким было состояние самого цыгана. Он словно потерялся, словно жалел обо всем, ходил угрюмый и раздраженный, сбрасывал с плеча мою робкую руку, как будто она его жгла. О том, чтобы обсудить с ним ситуацию, не было и речи, не только из-за языкового барьера, а из-за его полного отрешения от действительности. Он бродил вокруг дома, бормотал что-то себе под нос, не проверял силки, а если и приносил зайца, бросал его Шанте, и та разрывала тушу в клочья. Он больше не спал со мной, а ютился в сенях. Один раз он попытался лечь, как прежде, в сарае с волчицей, но та снова попыталась убить его. Я потихоньку достала ружье и тщательно спрятала под кроватью.

Скоро нам стало нечего есть. Цыгану голод, видимо, не был в новинку, а я начинала паниковать. Весь мой «завтрак туриста» давным-давно кончился, я обсасывала последние сухари. Все чаще мне в голову приходили мысли взять лодку, уплыть в деревню за продуктами, и там заявить в милицию. Но я не решалась. Мало того, что лодка висела в сарае, и взять ее из-за Шанты было совершенно невозможно, я не хотела предавать Золтана и, хотя он был в последнее время пугающе невменяем, я ждала, надеялась, что все наладится. И однажды он пропал. Исчез, как бывало, не предупредив, но в этот раз он оставил Шанту. Я осторожно подходила к сараю и заглядывала – она лежала там в своих нечистотах, в жутком смраде, с торчащими под плешивой шкурой ребрами, почти слепая, с бельмом, с до крови истертой веревкой шеей. Почувствовав меня, резко вскакивала и сдавленно рычала, а я, захлопнув дверь, убегала, глотая слезы от жалости и беспомощности. Так прошло несколько дней, голод сворачивал в спираль все мои внутренности. Золтан все не возвращался, и я уже готовилась к путешествию в деревню, оделась поприличней, приготовила деньги, написала письмо маме, чтобы послать его с почты. Проблема была в том, чтобы вытащить лодку из сарая.

Я попыталась прокрасться мимо Шанты, но та чуть не вырвала у меня из бедра клок мяса, я едва успела отпрыгнуть. Веревка была слишком длинная. Я достала из-под кровати ружье, руки тряслись, ноги не шли, словно стали ватными. Я отворила ногой дверь, Шанта даже не поднялась, а только слегка приоткрыла глаза и опять закрыла, при этом вздохнув, почти по-человечески. Мне было трудно прицелиться из-за слез, я вытирала лицо рукавом, но через секунду все опять плыло перед глазами. Как ни странно, я попала прямо в голову. Выскочила, закрыла дверь, просидела на земле час или два. Потом взяла из дома рубашку Золтана, ту самую, что недавно вскружила мне голову, положила на нее тело волчицы, оттащила в лес, закопала, взяла веник и разметала кровавую дорожку, прочерченную от сарая.

Никогда еще мне не снились ночью такие жуткие сны.

Следующий день весь ушел на уборку. Я вычистила помещение и проветрила, оттащила лодку к реке, спрятала в кустах и собиралась утром плыть. Но ночью явился цыган, небывало пьяный. Я услышала его шаги впотьмах, проверила засов. Он еле стоял на ногах и уснул там же, где упал. Я не могла спать, ворочалась, ждала, когда он проснется и обнаружит, что Шанты нет, предчувствовала беду. К рассвету я, видимо, задремала, потому что меня поднял отчаянный крик. Я бросилась к окну: цыган шатаясь, шел от сарая к дому, на руках у него черным чудищем свисала выкопанная из земли волчица.

– Ты убила ее! – кричал он, – я тебе не прощу!

Я могла вычленить из его тарабарщины только это, но он выкрикивал еще много всего, перемежая непонятные мне слова с дикими рыданиями и беснованием. Он опустил свою страшную ношу на землю перед домом, дернул дверь, стал ломиться, разбил кулаком стекло, оставив на осколках кровавый след, и начал ломать раму. В его руке сверкнуло лезвие ножа. Я перезарядила ружье, притаилась и выстрелила, как только он снова показался в окне. Он, наверно, сразу упал, потому что я долго не видела его и боялась высунуться, чтобы посмотреть. Я приготовилась снова стрелять, если будет нужно, и просидела несколько часов в дальнем углу комнаты, дрожа, как в лихорадке. Когда я, умирая от страха, все-таки подошла к окну и выглянула, цыган лежал, не шевелясь, под окном с простреленной насквозь шеей и лицом испуганного ребенка. Его остекленевшие разноцветные глаза смотрели в небо. Я не решилась прикоснуться, чтобы закрыть их.

Я помню щемящее чувство одиночества, которое охватило меня в ту минуту. Никогда ни до, ни после я не испытывала такого парализующего ужаса. Ко мне пришло осознание, что я единственное человеческое существо в диаметре десятков километров, наедине с жизнью и смертью, и я просто оцепенела. Путь к людям показался мне бесконечно долгим, будто бы я прожила за время переезда еще одну, длинную, напряженную жизнь.

Я вернулась в лесную избушку только один раз, уже с милицией и новым егерем, чтобы показать место происшествия и забрать вещи. Случай квалифицировали как убийство в целях самозащиты. У пострадавшего не было документов, и его личность, насколько мне известно, так и не была установлена.

Меня с сопровождением отправили домой к матери, которую бросало от гнева к нежности. Она попеременно десять раз на дню то целовала меня, покачивая в объятьях, как новорожденное дитя, то кляла на чем свет стоит, мол, я сама навлекла на себя и на всю семью беду, и слава богу, что именно так все кончилось, а могло быть намного хуже. Казалось, ей даже доставляло удовольствие строить бесконечные догадки, как могла повернуться эта история: а если бы вор был не один, а шайка, а если бы, а если бы… Каждый раз, когда собирались родственники, все упражнялись в предположениях. Но они еще долго не знали, что под сердцем у меня рос и готовился зашевелиться еще один секрет.