Читать книгу Дети божьи. Сборник произведений - Юлия Негина - Страница 13

По ноге стекает тонкая струйка крови, у стоп смешивается в водовороте с пеной под струей душа.

Отпускаю ее течь, тянуть за собой низ живота, то скудным ручьем, то сгустками уносить меня потихоньку, по частям под землю.

Есть что-то космическое в женщине, ежемесячно истекающей кровью. Регулярная рана как залог способности быть источником новой жизни. Это уязвимость, которую страшно утратить. Прекратишь истекать кровью, и вот ты увяла, и не родишь больше плод.

После того как кто-то запустил земной шар в космос и он завертелся там в абсолютном безмолвии, все на свете закольцевалось, закрутилось в спирали.

И живое, и мертвое, все на свете занято лишь одним – выписывает круги. Стрелки-дворники терпеливо смахивают минуты с циферблата. Нужно провальсировать несчетное множество раз прежде, чем рассыпаться, раствориться в пространстве. Сколько раз Титану обернуться вокруг Сатурна, электрону вокруг своего ядра, Луне сменить фазу, океану вдохнуть и выдохнуть приливом? Сколько раз год нанижет бусы из капели и надежд, ягод и знойной неги, листопада и ностальгии, метели и преодоления?..

Завьют спираль тишина и шум, радость и слезы, желание и страх, одержимость и спокойствие… Десятки, сотни, тысячи, миллионы разных кругов мы нарисуем. Пока не утомимся.

Усталость – мудрость природы.

В конце концов устаешь рисовать круги, которые так самозабвенно выписывал сотни раз. Остановка пугала, юла хотела вращаться вечно. Но ты завершаешь свой чертеж, рисунок выполнен, твой циркуль износился, ты устал вальсировать, ты выходишь из бального зала, тебя удивляет каждое новое утро: как? еще один день? еще один круг? а не забыл ли про меня, господь бог?

Я еду в поезде, стук его колес доходит до меня как будто через толстую прослойку ваты. За окном смеркается, хотя еще не очень поздно. Зима – полная потеря себя во времени. Пробираешься весь день через сумерки, не понимая, вставало ли вообще солнце, выходило ли, или гриппует вместе со всеми, не вылезая из кровати.

Еду и думаю о том, как же я люблю его. Ну это же глупо вот так писать: «Думаю, как же я люблю его». Это же страшная банальность. Ну а как вот еще скажешь? Но написать-то надо. Ведь все исчезает. Проносится, как этот скорый поезд сквозь декабрьские заснеженные поля. Написав об этой любви, я дам ей тело. Так у нее будет шанс пережить меня саму.

Вот он сидит напротив в «Хлебе насущном»… вообще-то мы ехали на фотовыставку, но по дороге, пока продирались через пробки, поняли, что голодны, и вот мы здесь. Я ему рассказываю что-то, увлекаюсь, жестикулирую, говорю слишком громко, он внимательно слушает, я смотрю на его руки. Ведь они некрасивые. Какие-то детские, с обкусанными маленькими ногтевыми пластинами, какие-то беспомощные, что ли. Что-то в них есть уязвимое, в этих руках. У него других рук быть не могло, с длинными пальцами пианиста или мощными кулаками боксера, даже с обычными среднестатистическими руками он был бы не он. Я не всегда могла на них смотреть; сначала – нет. Это не те руки, которыми ты будешь любоваться. Если честно, в нем вообще нет ничего такого, чем в здравом уме стал бы любоваться. Ну, разве что одет он всегда безупречно. Но сейчас я этими руками любуюсь, даже кровавым заусенцем на пальце. Мне кажется, что нет ничего милее и дороже. Я люблю смотреть, как он ведет машину, как будто в медитации; а когда мы наедине, мои пальцы купаются в его темных волосах, достаточно длинных, чтобы в них можно было нырнуть пальцами. Я раньше не могла его так близко рассматривать, отводила глаза. А сейчас люблю. Теперь это все мое: чуть монгольские черты лица, астеническое телосложение, небольшая сутулость. Я представляю, как он еще школьником сидит за компьютером, пишет программы, так увлечен, что не замечает, как портится осанка и зрение. Он – сочетание предельной субтильности, хрупкости и в то же время практически животной сенсорности, которая открывается при близком знакомстве. Он в меня проникает. Я же впитываю его в себя раз за разом: его пот, его слюну, его сперму. Он во мне, поэтому мне так приятно на него смотреть, и каждое пятнышко и морщинка – теперь моя родина. Это умопомешательство. Абсолютный идиотизм, конечно. Но зачем-то природа устроила, чтобы люди впадали вот в такое безумие по отношению друг к другу.

Так вот, мы сидим и разговариваем. О разном. Мы о чем только не разговариваем, на базе наших бесед можно составлять энциклопедию. Он может мне рассказывать про нейтронные звезды. А может часами – про Пелевина. Да хоть о политике, если я попрошу что-нибудь пояснить. Даже о программировании, в чем я уж вообще ничего не понимаю.

Сейчас же он необычно молчаливый, смотрит на меня и думает. Конечно же, о том, как бы поскорее затащить меня в постель. Он всегда об этом думает. Да что скрывать – и я тоже. Собственно, мы мало чем еще вместе занимаемся. Мы как ключ и скважина, как скрипач и скрипка, самец и самка. Мы проводим в постели часы напролет, а в перерывах разговариваем, как я уже сказала, о всякой зауми. Это смешно со стороны, наверно, нелепо, когда человек сразу после страстного секса начинает говорить о динозаврах или о том, как восхитительно сложно устроена инфузория-туфелька. Но тем не менее именно так мы и общаемся.

Сегодня он задумчив и по-особенному на меня смотрит. Все из-за вчерашнего. Вчера я написала: «Я не смогу с тобой сегодня встретиться. Извини меня, пожалуйста. Давай все отменим».

Говорит, что у него даже желудок вчера разболелся и голова. Физически страдал от мысли, что я не хочу больше с ним встречаться. Почему я так сделала? Уж точно не от хорошей жизни. Со мной периодически такое случается: из маленькой царапинки на душе начинает хлестать кровь, застилая от меня мир. Мира больше нет, есть только боль.

Ему наша связь приносит только радость, я, как он выражается, его драгоценный подарок. Я же остаюсь в пустоте каждый раз, когда он уходит домой. Он всегда бросает меня одну, и я провожу душную, тревожную ночь, отгоняя полчища кровососущих мыслей. В коридоре пылесосит горничная, а за окном работает дворник. Я знаю это по звуку, я не смотрю в окно моего тесного, идеального гостиничного номера. Там, за окном, раньше был деревянный дом, а год назад к нему подступил огромный строящийся виадук. Дом стоял насмерть; чем безнадежнее, тем горделивее возвышались его когда-то крепкие, но перед растущей громадиной выглядящие жалкими стены. Весь год я переживала за этот дом, осознавая неминуемость его гибели. Теперь его «кости», сложены кучкой у подножья виадука.

Я спустилась вниз на завтрак. Есть что-то трогательно жалкое в мужчинах и женщинах, щипчиками накладывающих омлеты и колбаски себе в тарелки. Уязвимость животного за едой. Все выглядит по-другому, если за столом идет оживленная беседа. Сзади меня англичане, впереди – пожилой француз болтает по скайпу с семьей. «Господи, помоги!» – я закрываю глаза, тру лицо ладонями. Мое единственное и неосуществимое желание – разрыдаться. Я поднялась за вещами, спустилась вниз в плавном, почти бесшумном лифте. На улице холодно и влажно, от реагентов на дороге у меня разводы на сапогах. Я тщательно начищала их дома кремом – все впустую.

Он звонит, мы пытаемся объясниться. Его голос очень серьезен. Мне нравится его серьезный голос. Мне гораздо больше нравится его серьезный, встревоженный голос, чем привычное мурлыканье в трубку.

– Да, я отменяю встречу, – говорю. Он взволнован. Он требует объяснений.

– Невозможно смириться с тем, что ты так и продолжишь бросать меня одну в этих ужасных клаустрофобных гостиницах.

Он приезжает.

– Ну зачем ты меня так пугаешь? – душит в объятьях, мне передается его дрожь.

Его желание как цунами, оно смывает мой рассудок. Я пытаюсь сопротивляться. Заявляю, что единственное, на что я сегодня готова, – это сходить на фотовыставку. Если я не интересна ему такая, в плохом настроении, без постели, то он может вернуться домой и трахнуть жену. Как раз к этому у него уже все готово.

– Боюсь, что не получится.

– Отчего же?

– Я не занимаюсь сексом с женой. Ну разве жена – для этого? Для этого – любовница. От слова «любовь».

Эта байка мне знакома давно, собственно, вот уже пять лет как. Над ней смеются мои подруги: ну неужели ты веришь в это?

А я верю. Человеку нужна вера. Без веры тяготы земные стократ тяжелее.

В итоге, поехав на фотовыставку, мы оказываемся в «Хлебе насущном» и оба думаем о постели. И конечно, ни до какой выставки мы в тот день не доезжаем.

– Как жарко!

– Хочешь, чтобы я отодвинулась?

– Я не просто НЕ хочу, чтобы ты отодвинулась, я хочу вжать тебя в себя еще сильнее, хотя это невозможно; остается только в тебя проникнуть.

Что он и делает. Он проникает в меня не только телом, хищно, больно, восхитительно. Он проникает в мои мысли, в мои смыслы, в мое прошлое, настоящее и будущее.

Я в поезде. Куда он мчится? Сколько еще ехать? Я еду и рассматриваю альбом Салли Манн, на выставку которой мы так и не попали. Маленькая девочка в платье балерины стоит возле грузовика, в кузове олень с перерезанным горлом, рядом ведро крови. Ребенок, упавший на землю. Волосы разбросаны по земле. К голой спине прилипли травинки и иголки. Мальчик с окровавленным носом. Спящая трехлетняя девочка, обмочившаяся в кровать. «… история о том, что такое взросление. … гнев, любовь, смерть, чувственность, красота. Мы раскрываем эти темы без страха и стыда».

Я перелистываю страницы. Без страха и стыда…

Я уже уходила от него. Надолго. На два или три года. Я жила с другим. Я искупалась на Крещение в проруби при двадцатиградусном морозе, чтобы обозначить окончательность решения начать новую жизнь.

Я кардинально все поменяла. Я стала фотографировать боксеров, байкеров и бодибилдеров. Этим нарциссическим грудам мышц фотограф нужен так же, как анаболики и штанга. Вместо рассказов о нейтронных звездах, прокариотах и эукариотах в мои уши лилась информация о бицепсах, трицепсах, кубиках пресса, фитнес-коктейлях и белковых диетах. На другие темы они не могли связать и двух слов, но я наслаждалась игрой светотени в их рельефах.

Я прикасалась к их отполированным сверкающим телам, доведенным до недолговечного совершенства, я ставила их, послушных, в выгодные позы и драматически освещала. При этом никто не мог прикасаться ко мне. Я держала дистанцию. Я любила их всех через камеру. На десятки брутальных красавцев я поменяла одного компьютерного зануду, и этот обмен был неравнозначен, я все равно тосковала по нему.

«Тебе нужен курс массажа», – посоветовал мне врач.

«У нас в клубе умопомрачительный массажист, – как нарочно, вторила подруга фитнес-тренер, – я практически кончаю от его массажа. Очень крутой профессионал.

Александр Васильевич – военный переводчик на пенсии. Вполне мог быть врачом – как великолепно он понимал тело. Уравновешенный, умный мужчина за шестьдесят, рассуждающий обо всем со спокойствием Будды. Я уговорила его на курс на дому, хотя он работал в кабинете и приходил домой только к тяжело больным. В какой-то мере я была тяжело больна. Мне нужно было сделать все, чтобы выжить.

«Молодые женщины нынче по ночам разгружают вагоны?» – он диагностировал у меня мышечные зажимы в плечевом поясе, вызванные сильным стрессом. Его руки обещали все исправить. У него были красивые, сильные, умные руки. Они покрывали меня детским маслом и целительной заботой. Он приходил каждое утро, иногда вечером, и собирал меня, рассыпавшуюся, растерянную, раздавленную, по клеточкам, по косточкам, по волокнам мышц, связывал обратно в единое целое, как лесник плетет корзину из прутьев. Он вел диалог с моим телом, и оно тайком докладывало ему обо мне все секреты. Он безошибочно узнавал, была ли я вчера спокойна или взволнована, расстроена или обрадована, просто дотронувшись ладонями до моей спины и плеч. Он заворачивал меня в теплый плед, велел лежать и тихо уходил. А иногда не уходил и беседовал со мной, окуклившейся в пледе. Рассказывал о том, как служил в Германии, о своих сыновьях, как они росли, как младший потерялся в степи и его всю ночь искали всем взводом, о том, как в Берлине жен офицеров застукали за занятием проституцией, и был скандал.

– Лучше пить грузинское вино, а не абхазское, – говорил он у двери в прихожей, кивая на полбутылки красного на подоконнике на кухне.

– А вы видите издалека, какое там стоит вино?

– Конечно. Мало того, я вижу, насколько убыло из бутылки после моего вчерашнего визита.

С этого момента он стал меня еще и кормить. Мы покупали на рынке продукты, специи, тщательно выбирали лучшие. Он выбирал, а я просто ходила следом. Он принес мне чугунный казан и учил готовить плов. Морковка, лук и барбарис празднично пестрели в бурлящем оранжевом масле, пока он аккуратно резал мясо, я просто стояла, смотрела, грелась у плиты и купалась в ощущении уютного счастливого дома. Все эти запахи куркумы, зиры, розмарина, набухший на поверхности золотистого риса чеснок и чернослив – вот, что врачует, возвращает к жизни.

Он принес из дома металлическую банку и пересыпал туда мой кофе, чтобы он не выдыхался. Он варил его мне, закрепив гвоздиком ручку на турке, которая несколько лет выпадала. Потом он починил мне шкафы, стол, дверь…

Он ремонтировал меня и мой дом, сгонял с моих плеч хищных когтистых птиц, вцепившихся в плоть и душу. Он делал для меня в тридцать раз больше того, за что я ему платила.

Он был со мной долго. Дольше, чем предполагал курс массажа. Я, конечно же, продляла. Я, конечно же, не могла добровольно, просто так раз и отказаться от дара божьего.

– Он в тебя влюблен? – недоумевали подруги, – между вами что-то есть?

– Ничего подобного. Вот еще! У него дети моего возраста.

– Однозначно он к тебе не равнодушен.

– Он никогда не позволяет себе ничего лишнего.

– Но тогда почему?

– Почему да почему. Не знаю, почему. Просто человеку нравится заботиться. Он такой по природе. Это мне дар свыше. Помощь от Господа Бога.

Я часто вспоминаю его, человека, спущенного мне с неба в помощь.

Потом я пару лет жила с красивым и добрым молодым человеком. И даже было мило и спокойно, я снова увлеклась готовкой, и еда на долгое время перестала казаться мне на вкус травой. Мы даже по-своему любили друг друга. Пока мне не стало страшно скучно. Так, как будто синоптики предсказали облачность, слабый снег с дождем и температуру таяния льда на всю оставшуюся жизнь.

Тогда все закружилось вновь.

Летом я приехала в Москву по работе на две недели с неумолимым желанием увидеть Его. После почти трех лет идеально выдержанной паузы.

– Не заметила твое сообщение. Почему-то оно отфильтровалось. Как и еще несколько других по работе. Черная дыра какая-то, горизонт событий.

– Может быть, про приезд в Москву это тоже было сообщение от другой девушки в другой вселенной?

– Может быть и так. Но я тоже приехала.

– Главное не встретить саму себя, иначе может произойти аннигиляция. Или временной парадокс.

– Аннигиляция – это что?

– Это процесс соединения вещества и антивещества.

– По мне, так встретиться с самим собой – никогда не лишнее. И чем раньше, тем лучше.

– В результате останется только свет.

– Свет – это неплохо.

Он заехал за мной. Я надела джинсы и легкую рубашку, закатала рукава и в этом непринужденном виде человека, не придающего значения встрече, стала спускаться вниз, периодически останавливаясь на лестничных пролетах, чтобы унять бешеный ритм сердца. Отдышалась. Вышла из подъезда, лучезарно улыбаясь.

– Не смотри на меня так. Я смущаюсь.

– Просто я давно тебя не видел.

С этого момента время потекло иначе. Как сосредоточенный ювелир, глядя в лупу, перебирает бриллианты, рассматривает их и неспешно перекладывает, словно в замедленной съемке отсчитывались бережно минуты, неповторимые, важные, ценные. Его теплая рука, сосредоточенный умный взгляд, рассматривающий мое лицо, звук его голоса, ветер в окне автомобиля треплет волосы, легкие сумерки вечернего города, не желающего засыпать.

«Я так рад тебя видеть!»

«Я тоже!»

Дорога, музыка, дорога, дорога, дорога, мы ищем, где посидеть, парк, скамейка, смущение, непреодолимое желание у меня – прижаться, у него – крепко обнять и поцеловать, но вместо этого – беседа о русско-украинских отношениях, Крыме, убийстве Немцова. Кафе, запах липы из открытого окна. Его долгий, серьезный взгляд, так хорошо мне знакомый.

– Значит, ты будешь здесь еще две недели.

– Да

– Это хорошо.

Отдаленный шум машин, стук ложки о стенки чашки.

– Это очень хорошо, – повторяет он.

Ветер ласково окутывает лицо и плечи теплым летом. «Только не думать о том, что день кончился, только не вспоминать того, что не сбылось, только не грустить, – заговариваю я себя, – мы вместе сейчас, только это важно».

Между нами слишком много пространства, соседние кресла в автомобиле бесконечно далеко друг от друга. Он плохо припарковался и перекрыл дорогу. Приходится отъехать, чтобы освободить путь встречной машине. Пользуясь моментом, я ускользаю.

Прохлада подъезда, запах окурков в консервной банке, два поворота ключа, телефон.

Барабанная дробь пульса, сброшенные у порога сандалии, крепко стиснутая руками и ногами подушка. Ночь, лай собаки в соседнем дворе, минуты размеренно капают в вечность.

– Мы будем встречаться как классические любовники, на нейтральной территории, – говорю я, – домой, как раньше, я тебя пригласить не могу.

Мы снова вместе и почти смеемся от радости.

Я становлюсь туристкой в собственном городе, мы ночуем в гостиницах и спрашиваем у администратора, где тут можно поужинать. Мы живем в старом ночном клубе, часть которого заброшена и пахнет запустением, а часть переделана в маленькую гостиницу. Пространство условно, и комнатушка равноценна по объему вселенной, мы добровольно слепо-глухо-немые, потому что осязание и обоняние играют за весь оркестр. Он не хочет спать, пусть время уже четыре часа утра, брезжит рассвет и запевают птицы, а хочет рассказывать мне обо всем на свете. Он заводит во мне эту дикую пружину, и желание живет потом внутри меня еще несколько дней, листая в памяти воспоминания: запахи, слова, прикосновения, заставляя ласкать себя снова и снова, словно пытаясь сыграть завершающий аккорд на музыкальном инструменте. Еще и еще раз.

В номере чужие люди. Откуда они? Что они здесь делают? Они разместились на нашей кровати. Я пытаюсь их прогнать, они саркастически усмехаются. Я схожу с ума от гнева и страха. Мне трудно дышать! Просыпаюсь. Ветер тихонько колышет темную занавеску. Боже мой, ну и сны!

Встаю с кровати, беру стакан, наполняю из крана, выпиваю залпом.

Еще некоторое время мы тревожим живущих здесь привидений. Я не могу отпустить, и мы еще долго сидим, на кровати, я плющом обвиваю его и вдыхаю запах его пота, который сводит меня с ума. Он переворачивает свой смартфон экраном вниз, пропуская вызов, смотрит на часы, вздыхает: «Мне пора ехать».

Штормовая волна в океане поднимается медленно и неотвратимо, как грудная клетка великана при вдохе; растет, втягивая под подол воду, гипнотизирует, загибается с пеной на пике, и с ревом долго, длинно, широко, растекается вперед, вероломно нарушая береговую границу, ввергая смерть в только что казавшееся безопасным убежище. Ты бессилен против волны. Она накрывает всей толщей, твой плот разнесен в щепки, ты беспомощно, униженно вертишься в водовороте среди обломков своих доспехов, то исчезая с головой, то жадно глотая воздух, когда волна выплевывает тебя на поверхность.

– Раз ты все время уходишь от меня, значит твоя настоящая любовь и привязанность – это твоя жена. Ну скажи, что это так. Скажи!

– Вот моя настоящая любовь, – он смотрит на меня серьезно, он крепко меня обнимает.