Читать книгу Рычаги. Ад бесконечной рефлексии - Юрий Алексеевич Колесников - Страница 11

«эти реки текут никуда

текут никуда не впадая»

И. Кормильцев

Солнце светило в грязные окна офиса – искусственное освещение не было нужно. Альбина кричала что-то в телефон и хохотала, Тамара судорожно что-то набирала, гремя пальцами о клавиатуру, Дима бесцельно ходил из угла в угол, что сильно меня раздражало. Вообще, говоря, откровенно, раздражало меня все. Я смотрел на папки с делами, которые напоминали гробы, скользил взглядом по коленкам Альбины и находил их чрезмерно круглыми, белизна стен давила на мозг и казалось, что это не краска, а обезжиренное молоко размазано по стенам.

– Платон, пойдем, покурим – предложила Тамара, неожиданно.

– С каких пор это вы курите, мисс?

– Ну, иногда же можно. Я же не как ты.

– Что ж, пошли, Тамара. Попробуем.

Мы спустились вниз, я оперся спиной о мокрую стену, подкурил Тамаре и уткнулся глазами в урну. Из нее торчала пустая пластмассовая бутылка из под пива, вся измятая и грязная.

– У тебя глазки блестя, Платон – ласково сказала, Тамара.

– Еще бы, я с утра бутылку пива выпил, голова просто раскалывалась. Полечился.

Тамара чуть не выронила сигарету. Глаза ее округлились, я прическа съехала на затылок.

– Да ты что!? Так ты пьяный сейчас?

Я понял, какую роковую ошибку я совершил.

– Тамара, я пьяный?

Она трясла руками и почти кричала:

– Нет, по тебе не видно, но как!? Зачем? Как это ты на работу пьяный пришел, а если… если…

Бедняжка, она даже не догадывается, как часто я бываю пьян на работе.

– Тамара, ты успокойся, ничего страшного в этом нет. Одну бутылку пива я выпил уже два часа назад. К сожалению, она никак не отразилась на моей трезвости.

– К сожалению!? К сожалению!? Платон! А если Дима узнает.

Я поперхнулся дымом и заулыбался.

– Кто? Дима? А что Дима?

– Да как что? Он твой руководитель! От него зависит будешь ты работать тут или нет? Ты играешься с огнем!

– Я не играю, а подкуриваю и не с огнем, а с дешевой зажигалкой. Фу, Тамара, какая пошлость бояться обсоса Диму, он же даже голубей побаивается, ты серьезно предполагаешь, что он способен сделать мне или кому-то еще замечание?

– Ну знаешь, сможет- не сможет, а начальству сообщит, что ты бухаешь на работе.

– Так, стоп, Тамара! – прикрикнул я и она на секунду перестала истерить. – Если он хотя бы просто на меня дурно посмотрит, то пожалеет и он это знает. Я так плох, что могу вызвать тошноту у такого голубого мальчика как Дима. Если он стукнет начальству, даже если он способен стукнуть начальству, то тем более мне тут не место, сама гипотетическая возможность таких репрессий меня не устраивает.

– Так что же ты? Развернешься и уедешь?

– Нет, перед этим я вызову ем на дом шлюху и его мама навсегда распрощается с идеей, что ее Дима светлый и добрый мальчик.

Тамара подкурила еще одну.

– Платон, так нельзя! Ты хоть и не на хорошем счету, но тебя ценят как единицу, по этому будь осторожен. Нельзя так беспечно относиться к своей судьбе.

– Моя судьба такова, что заслуживает она только наплевательского, беспечного отношения. А согласись, Тамара, тебе будет скучно и тоскливо без меня, вот ты и переживаешь, а?

– Мне важен ты как помощник, ты хоть и раздолбай, но на тебя можно положиться в критический момент.

– И в критические дни.

Тамара скривила недовольную физиономию.

– Пошли, холодно – сказала она.

– Постой?

– Что такое?

– Тамара, я вот что хотел спросить: ты странности у нас в офисе замечаешь?

– Ты про пропажи постоянные?

– Да и про лужи воды под дверью, про измазанную шоколадом дверь, про запах сигарет в офисе после выходных.

– Да, да, да! – оживилась Тамара, – Я утром у себя под столом сегодня нашла погрызенный карандаш, которого раньше не видела. Дима думает на тебя, он считает, что ты тут по ночам тусовки устраиваешь со своим друзьями.

– Дима не знает, что мои друзья не едят шоколад и не переносят вида офисных столов.

Я врал, друзей-то у меня и вовсе не было. Леша разве что.

– Да ну, ты что! Мы сразу его разуверили, я сказала, что ты ключ свой утерял и войти не можешь. Он поверил.

– Тамара, ну зачем же врать? Откуда в тебе этот крепостнический страх? Откуда это раболепие перед ничтожеством?

– Много ты понимаешь! – крикнула она, – Социолог, хуев! Страх! А ты бы не боялся, если бы был риск остаться без работы с двумя детьми и мужем – тут она осеклась и замолчала.

Подумав немного, она добавила:

– Тебе хорошо – ничего у тебя нет, да и самого себя не жалко. Ты ради своих идеалов гнилых, ветхих и пустых можешь всю судьбу мира на карту поставить не задумываясь.

– Не всю судьбу, а только ту, которая касается меня – ответил я и выбросил окурок. – Пойдем Тамара, а вот на счет тех всех чудес, ты подумай. Я лично вообще не понимаю что происходит. Не уборщица же.

– Точно не она – ответила Тамара безучастно.

Мы вернулись в офис, и я обнаружил, что ничего не произошло. Дима бродил по офису, часто взбрасывая руку к глазам и определяя время, а Альбина блаженно смеялась в телефон.

Жизнь не радует нас оригинальностью, потому, и мы должны оставаться примитивными – тогда нам не светят никакие серьезные происшествия. Заурядные люди не страдают.

Я рассматривал коленки, только теперь уже Тамарины и жалел ее. Жалел той жалостью, которой жалеют неизлечимо больных.

Она кивала тоненькой, белой ногой и угрожающе стучала пальчиками по клавиатуре. За окном собирался с силами вечер, чтобы обрушиться на город и сожрать его со всеми его надеждами.

Тамара кивала тонкой, белой ногой в черном туфле на низком каблуке. Под ее столом валялся длинный зеленый карандаш, искусанный тоненькими зубками.

Вечером мне не хотелось домой, какое-то все поглощающее одиночество травило мою душу. Больно резало где-то под кожей в районе груди и воздуха не хватало. Я решил пойти домой длинной дорогой и подумать о всяких пустяках.

В магазине, отстояв очередь, я купил сигареты, выйдя на свежий воздух, с наслаждением закурил. Темнеть начинало позже с каждым днем, а это обозначало, что скоро наступит лето, которое я совсем не любил. Само по себе оно казалось мне пошлым и грубым. Не восхищали меня не сочные краски, густо там и тут, не короткие юбки женщин, не загар на теле, не уж тем более возможность отпуска на море. Вообще, поездка на море представлялась мне вершиной мещанства, то ли дело посещение какого не будь культурного центра.

Я брел по оттаявшему тротуару и мечтал о сырости Венеции, о которой знал только из стихов Бродского, о диких местах Кавказа, причем, мне хотелось именно туда, где простился с жизнью Михаил Юрьевич. В моем воображении появлялся грязный и душный Париж, который я так часто видел в кино и солнечный, полный жизни дикий запад с смуглыми и неухоженными ковбоями.

У меня не было денег. Я был беден. Моя зарплата уходила на оплату квартиры, на поездку домой, к маме и на несколько дней пьянки. Даже, если не пить и не курить, то на поезду к морю, самую дешевую, я бы смог скопить только за два года и то при условии, что я не заболею и не растолстею сильнее, иначе придется покупать новую одежду.

В последнее время я увеличивался в размерах как печень алкоголика.

Все же мне виделись какие-то острова, пальмы, кактусы и жирафы. Такие большие и сильные, гумилевские жирафы.

Я все брел и думал, думал, как вдруг что-то больно ударило меня в спину. Я обернулся, с полной готовностью принять бой. Передо мною стояла она, та самая девушка, с которой я пил пиво ночью, та самая, которая взглядом способна успокоить маленького ребенка, та самая, которая сказала, что нужно отложить наше знакомство, та самая, которая обещала, что мы будем вместе.

Прекрасная, стройная, с не покрытой головой и розовыми щеками она смотрела на меня весело и нежно. Она была очень хороша, и потому я ощутил какую-то беспомощную теплоту всем своим огромным телом.

– Привет, слоник! – сказала она.

– Привет. А как ты здесь?

– Гуляю, давай провожай меня до дома.

– Идем – сказал я тихо.

Она ловко схватила меня под локоть, осторожно и мягко, так, что идти стало еще удобнее, и мы пошли.

– Ты чего меня не нашел? – спросила она, не глядя на меня.

– Я думал, что ты моя галлюцинация.

– А ты куришь? – весело спросила она.

– Ты о наркотиках?

– Балда! Нашел же слово такое «наркотики». Да, о наркотиках. О траве, гашише я. Дуешь?

– Нет, я побухиваю только иногда.

– Оно и заметно, что иногда. А почему не наркотики? Ты же такой весь рок-звезда?

Я сказал грубую матерную поговорку, рифмующуюся с фразой «рок-звезда» и сам засмущался. Она весело и громко засмеялась, прижимаясь ко мне.

– Мне тяжело осознавать, что я не контролирую ситуацию. С алкоголем просто: я его хорошо знаю, чувствую все дозы и не вижу в нем ничего нового. Он меня устраивает, а наркотики – они как чужое, не по размеру пальто.

– Значит, пробовал все-таки? – спросила она и толкнула меня бок.

– Да, приходилось. Мне совсем не понравилось. Мне показалось, что я стал глупым беспомощным. Меня это не устраивает.

Мы свернули в тихий двор, в котором гудела машина и нам пришлось кричать, чтобы слышать друг друга. Зачем-то, с каким-то полицейским рвением, она стала пропагандировать идею, согласно которой наркотики наркотики менее вредны, чем алкоголь. Я ненавидел подобные разговоры. Они раздражали меня. Бедняжка так яростно настаивала, что мне стало ее жаль. Помимо всего прочего, он предположила, что после наркотиков не бывает похмелья.

– А это плохо! – сказал я и остановился на секунду, после чего опомнился и пошел дальше. – Дело в том, что напившись, я как будто умираю каждый раз, а самоубийство грех. Утром я расплачиваюсь за каждый стакан и это нравственность в действии. За каждые преступление должно быть неминуемое, мучительное похмелье, которое не только истязает твой организм, но и дарит прозрение. Я многое открыл именно находясь в этом пограничном похмельном состоянии. А что ваша трава? Так пустая, глупая шалость, а не преступление. Кроме того, от наркотиков бывает похмелье, причем гораздо более страшное. Наступает только он гораздо позже.

– О, у тебя целая философия – сказала она обижено.

– Это не философия – это линия защиты, оправдание и приговор одновременно. Я запрещаю себе романтизировать пьянство, стараюсь видеть в стакане только стакан.

– Это не пьянство, а алкоголизм.

– Вовсе нет, у меня пьянство. Я могу жить без алкоголя, но не хочу, а вот алкоголик, хочет и не может. Согласись, разница есть. К тому же, если говорить о смыслах, то алкоголизм – это образ жизни, а пьянство – стиль.

– Считаешь, что бухая, ты обретаешь стиль?

– Нет, я просто его не порчу.

Мы прошли вдоль торгового центра и завернули в темный переулок, в такой, от куда выскакивают обычно бандиты. На улице стало совсем темно и зябко.

– А курить траву по твоему не стильно?

– Стильно, но уже не модно. Худых и глуповатых хиппи опошлили в тот момент, когда подростки стали нюхать клей, курить марихуану из грязных бутылок и умирать от химии, прикрываясь идеей расширения сознания. Нет ничего стильного в том, что семнадцатилетняя девочка блюет в машине скорой помощи, купив наркотики те, которые подешевле. Нет ничего эстетского в том, что студент врет матери, что преподаватели тянут из него деньги за экзамены, а сам накупает полный пакет этой дряни, сушит ее тайком, перепродает, а в итоге оказывается в опорном пункте у ментов, которые глумятся над ним всю ночь.

Мы уже почти подошли к нашему району, ведя эту глуповатую беседу о смыслах.

– И вообще, с эстетической точки зрения все эти бутылки, тазики с водой, косяки – все это так бездарно и глупо, что я просто не могу это терпеть, а потом эти глупые смешки, ужимки, сдавленные голоса. Глупо и пошло.

Я почему-то разгорячился и говорил так, будто мне не все равно. Такое бывает редко. Я судорожно думал, что ей сказать еще и одновременно осознавал, что говорить мне легко, что мысли мои ясные и форма для них рождается очень просто, буквально из воздуха.

Это значило, что ей со мной было хорошо.

У меня тогда был такой индикатор: если мне легко с человеком, если меня слушали и молчали, если мысли мои не спотыкались о ямы стеснения и предрассудков, то я был убежден, что ближнему со мной хорошо. Такой вывод я сделал пристально наблюдая за окружающими меня людьми.

– Черт, возьми! – вдруг, сказала она, – Как тебя зовут? Может, мы познакомимся уже?

– Ах, да – осекся я, – Платон.