Читать книгу Рычаги. Ад бесконечной рефлексии - Юрий Алексеевич Колесников - Страница 2

Перед тем как проснуться, за секунду до этого, я ухватил блуждающую в коридорах моего отсутствующего сознания мысль: «На кого я похож, когда сплю?» Тут же, мне показалось, на одну только секунду, что я вижу себя ясно: это был полный молодой мужчина с неухоженной бородой и взъерошенными волосами. На его лице не было безмятежности. Глаза как будто впали в череп, нос сложил ноздри как ласточка крылья, а губы расползлись по полному лицу красными червяками. Белое одеяло было откинуто, что позволяло видеть, как вздымается волосатая грудь на вдохе, похожая на стог черного сена. Еще я увидел, что лапообразные руки чуть подрагивают, а неуклюжие, полные в лодыжках ноги сложены крестом.

Неожиданно, мысль выползла из тисков моего внимания. Я попытался ее ухватить опять, но она была подобна мылу, которое невозможно взять рукой, когда оно в воде, и я проснулся.

Весеннее утро было пасмурным, оно оседало илом на мое похмелье. В банке не было кофе. Нужно было сходить в душ, но эта процедура отнимала гигантское количество времени. Невозможно быстро очиститься.

Я лежал в постели, и мне было больно. Говорю «было», потому, что знаю точно: так не будет больше. Мне не придется каждый раз воскресать утром, идти туда, где ждала работа, мучаясь похмельем, опускать голову, приветствуя встречных, читать остановки, жить, как прежде.

Никогда. Никогда больше мне не придет в голову мысль о том, что весна – это похмелье природы, ибо как в тяжелые минуты кисло-сладкого на вкус похмелья прорастают лучшие зерна мыслей, так и в природе все лучшее рождается в первые дни весны.

Больше никогда… все было и не будет больше. Дело в том, что я, кажется, умираю. Человеческому великодушию, как известно, предела нет: Борис Борисыч – главврач подарил мне пачку бумаги и две ручки, когда я сказал, что мое последнее желание – это написать эту историю.

Я вижу, что пишу, но перечитывать я сил не имею. Это дело не мое. Это дело уже ваше. Я оставляю вам возможность прочесть. Дарю, как шапку в тужу нищему.

Отныне больше никаких пояснений. Читайте без страха. Многое я напишу между строк, многое вообще пропущу, а кое-что объясню подробно. В любом случае вы ничего не поймете, а поймете, так не поверите, а коль поверите, то закончите как я. Вообще, читать ЭТО, конечно не стоит, но и бросать, когда уже начали не надо. Моя рукопись – это секс, а в сексе главное закончить хотя бы одному.

Я не страдаю от того, от чего страдает всякий, кто соединяет слова в строчки – мне не страшно быть не понятым. Страшнее, остаться неуслышанным. Хотя, о чем я? Страшнее остаться с собой самими наедине.

Я начинаю с утра. С весеннего утра. Я подобен птенцу, насытившемуся червей и готовому взлететь.

Весеннее утро. Весеннее утро. Весеннее утро. Весеннее утро было пасмурным, и даже через окно чувствовалась сырость. У меня безумно болела голова, и я искренне, без всяких детских надежд верил в смерть. Я вспоминаю, как попытался закурить, лёжа в ванной, но сигарета сразу промокла, и весь процесс курения стал тягостным. Тогда я подумал, что ели тот кусок мяса и жира в груди остановится, то мое тело раздуется и покроется тонкой пленкой, оберегающей в своем пространстве сизый гной.

Меня чуть не стошнило, когда я чистил зубы, рвотный рефлекс работал отлично и не пускал зубную щетку глубже передних зубов. Одевался я долго и тяжело: сначала совершенно невозможно было отыскать рубашку, потом долго я отмывал грязные туфли, потом куда-то пропала кожаная куртка – это было похоже на сборы в ад.

Автобус, проклятый симулятор транспорта, как всегда, уехал у меня на глазах, и я долго бродил по остановке и курил, курил, курил, пока не подъехал следующий. Думаю, писать о том, что в автобусе было жарко, людно и воняло не стоит. Однако, я знал людей, которые не разу не были в автобусе. Пускай этот кусок читают они, остальные пропустите. В автобусе было жарко, людно и воняло серой. Какая-то девица с мопсом на руках при каждом торможении заваливалась на меня и мопс, мелкая скотина, царапал своими черными коготками мою кожанку. Водитель трогался и тормозил с такой силой, как будто он не управлял автобусом, а трахал чужую жену, умирающую от туберкулёза в ялтинском санатории. Старик, с отвисшим задом, три раза попросил меня напомнить, когда будет остановка «Стадион» и каждый раз, обращаясь ко мне, дергал меня за провод наушника, поэтому Plasebo все время заикались. От кого-то несло гнилым запахом перегара, и это был точно не я, скорее всего это тот плешивый парень, который сидел сразу на двух сиденьях и беспрестанно чесал свое волосатое запястье. Я потел как беременная слониха и не мог дождаться, когда же этот проклятый автобус довезет меня до нужной остановки.

В промежутке между припадком одышки, я вбежал в офис. Там все было как всегда: пять столов, пять мониторов и четыре человека с такими лицами, которые говорят: «вот, наконец-то и наш толстяк пришел. Интересно, вот почему я должен (должна) приходить на работу вовремя, а он всегда опаздывает!? Всегда! Ну что уставился, алкаш проклятый? Проходи уже!»

– Здравствуйте товарищи! – крикнул я голосом полным скорби.

– Привет Платон – поочередно ответили мне Дима, Альбина и Тамара.

Я усадил свое тело за станок пустоты и первым делом включил радио.

Я рассмотрел Диму: он сидел за столом в новом сером свитере, который обтягивал его накаченные руки. Дима слащавое, амбициозное, некомпетентное существо и по совместительству мой начальник. Его московское руководство назначило шефом отдела за то, что он умеет правильно отлизать. Нужно сказать, что отлизать умею и я, но во время этого процесса я не произвожу эякуляции, а это немножко смущает того, кому отлизываешь. К тому же, очевидно, что я не смогу стучать просто потому, что единственный на кого можно стачать в нашем офисе – это я сам.

– Ну, давай, расскажи нам Платошенька, что с тобой вчера происходило? Судя по твоему личику у тебя опять похмелье – мерзким, высоким голоском проскрипела Альбин.

Я подумал, что никто не желает мне счастья, и потому все сами несчастливы. Счастье нужно производить, как энергию – по-другому оно ниоткуда не возьмется.

– Я вчера спускался в ад.

Дима захихикал. Он восхищается резкостью моих высказываний.

– Ты там частый гость – включилась Тамара, не отрываясь от монитора. Бедняжке было тридцать пять, а в этом возрасте женщине сложно становится чувствовать себя защищенной. Любая мелочь может обидеть. В следствие этого многие женщины становятся осторожными, а как следствие замкнутыми. Тамара была одной из таких женщин. Тамара дорожит своим рабочим местом, но дело не в рабском преклонении перед системой капиталистических ценностей, которые являются принципами устройства рабочего процесса в нашей фирме, а в том, что ближайшие восемь лет банк автоматически будет списывать пятьдесят процентов Тамариных, честно или не очень, заработанных денег в счет погашения кредита.

Нужно сказать, нам всем остальным не больше двадцати пяти, а мне и вовсе двадцать три. Такой ценз в подборе сотрудников был связан с возможностью платить зарплату граничащую с «позорной», в виду того, что молодой сотрудник – всегда перспективный.

В общем-то, Тамара мой «самый большой друг» в коллективе и ей я доверяю больше всех. Все остальные будто замотаны в саван, который ограничивает потенции к развитию. К тому же, Тамара наркоманка. Она обожает химию. Это позволяет вести себя с ней раскрепощение.

Тамара, хочешь, я в следующий раз возьму тебя с собой?

– В ад? – оживляется Тамара, – «А наказанье, муки ада?»

– Так что ж? Ты будешь там со мной! – отвечаю я мгновенно, и мы с Тамарой улыбаемся. Литература нужна хотя бы затем, чтобы было о чем поговорить наедине со всеми.

Рабочий день шел своим чередом: назойливые как мухи клиенты, вязнувшие в болоте бытовых стрессов, задавали идиотские вопросы, не требующие ответа, но требующие артикуляционного выражения. Еще, беспрестанно Диме звонило начальство и справлялось о количестве поступивших в кассу денег – это очень раздражало. Помню, что в туалете я долго смотрел на мокрые круги, проступившие на рубашке под руками, и понимал тех клерков, о которых написано так много современной бессодержательной литературы.

Почему-то я помню лицо Альбина того дня. Согласитесь, что каждый день у нас лица разные, если присмотреться. Она весело улыбалась, каждый раз, когда мой взгляд попадает на нее.

Альбина прекрасна. Она очень похожа на куклу в хорошем смысле этого слова. Ее желто-розовая кожа блестит на солнце, длинные, густые светлые волосы говорят о силе природы в ее упругом теле, а искусно сделанные ноги рождают самые откровенные фантазии. Она глупа, как любая красавица, но добра и воспитана как всякая посредственность.

Я научился работать так, чтобы в понедельник было свободное время. Помню, что в то утро понедельника я открыл социальные сети и написал своему старому другу Саше, который уехал в другой город, из-за чего наша дружба оборвалась. Мы лишь искусственно поддерживали общение в память о прошлом – это было похоже на разговоры двух старых любовников. Нужно сказать, что уехал он вовремя, иначе этой самой дружбы совсем бы не стало. Я не умею долго дружить, стоит другу исчезнуть, и я его забываю. В этом смысле я запойный друг. Мне нужна непрерывность.

Саша уехал в другой город и сделал, как мне тогда казалось, правильно. Дело в том, что наш провинциальный сад домов и людей никогда мне не нравился, коэффициент бытовой пенки тут выше, чем в других городах. Я был поражен, когда первый раз уехал из города с целью путешествия. Оказывается, люди отличаются в зависимости от места проживания, сами по себе же провинциальные города не отличаются вовсе. Почва одна, а цветы разные. Мой город был усеян хризантемами.

С Сашей мы активно переписывались и созванивались по праздникам. Между нами все давно уже было сказано и в последнее время мы лишь обменивались стихами. Оба мы писали плохо, это я понимаю сейчас ясно. Тогда я понимал ясно, что плохо пишет только Саша.

Друзья всегда врут, что твои стихи хороши, даже если ты Маяковский или Цветаева, хотя Цветаевой говорили, что она гений еще при жизни.

Я вспомнил наш с Сашей спор о том, что невозможно написать органичный стих по мотивам фильма, я утверждал, что стих можно написать о чем угодно и доказал. Саша был «в сети» и я ему отправил:

На экране мужчина в черной рясе, около

Разрушенного монастыря,

И от времени иконы стерты, и скомканные

Священные тексты разбросаны у алтаря.

Мучительно гремит колокол,

Будто душа разорванная звонаря.

Холодная река теряет свой цвет —

Обесцвеченное пространство,

В котором, казалось, надежды нет —

Обретает смысл и убранство.

Монах молчит пятнадцать лет,

Отказавшись от странствий.

Монах протестует глухо, но будто

Говорит, так горячо и точно,

И колокол звенит так гулко,

Что будит всех собак и кошек ночью.

А святые на иконах, словно только

Умолки, ибо говорить, уже нет мочи.

Фильм обретает цвет в тот момент,

Когда монах пишет иконы,

И мир смотрящего наполняет цвет,

И мир смотрящего живет по законам,

По которым пятнадцать лет

Молчал монах, заглушая стоны.

Как дождю суждено впитаться в землю, так

Суждено совершить чудо тому, кто выбран.

Под слоем краски он прячет мрак,

Тяжелого века суровые виды.

Посмотришь и черный монаха колпак —

Над силуэтом иконы видно.

Саша сказал, что стих хорош, но я то, точно знал, что Тарковского Саша не смотрел, а значит врет. Какое счастье знать, когда именно тебе врут и какое несчастье думать, что тебе всегда говорят неправду.

Из вежливости я попросил Сашу прислать что-то новое из своего «котла»

Он откликнулся:

Здравствуй милая, Мальвина

Голубые твои пряди

Вот он я – твой Буратино

Кукольная блядь я.

Я напился с Артемоном —

Он по-сучьи был хорош,

На двоих бутылка рома —

Он собака – что возьмешь?

Растеклись мои чернила

В них мокаю я перо,

Что ж ты, милая Мальвина

Отсосала у Пьеро?

Я написал Саше, что его талант растёт, как уровень рождаемости после «Перестройки», как писал ему всегда, но на этот раз стих действительно был хорош.

За окном шел дождь, мутные сети похмелья отпустили меня к обеду. Вернее, я сам смог из них выпутаться, благодаря, грязному на цвет, кофе Я спускался курить только один раз. Сигареты были тяжким наказанием, к которому привык, и с которым боишься расстаться. Я чувствовал буквально, очень живо, как из меня вытекают мои силы, как тают дни, минуты, я знал, что каждый мой вздох приближает меня к смерти. Это знают все, но почему-то не режут вены.

– Слушайте, – крикнула Тамара, – где мой карандаш?

– Они с точилкой свали из этого гадюшника – зачем-то ответил я. У меня была такая роль: я заполнял зияющую пустоту образов.

– Я серьезно, – не унималась Тамара. – Вчера я наточила себе карандаш, а сегодня его нет и это не первая вещь, которая у меня пропала.

– Если у тебя пропадает карандаш – это не значит, что всем безразличны твои карандаши – предложил я.

– Ты сегодня чтобы дописал заявление! Я смотрю, у тебя времени много! – злостно отозвалась на мой выпад Тамара.

– Я много раз говорил тебе, чтобы ты бросила все и уволилась, но ты этого не делаешь – невозмутимо отвечал я.

– К вечеру я жду заявление – не унималась Тамара, – и где все-таки мой хренов карандаш!?

Я подумал, что карандаш мог расплавиться или превратиться в опилки от стыда, который он испытывает, при работе с нами. Я даже хотел озвучить эту свою мысль, но постеснялся.

Стеснение лишило мир многих моих высказываний и многих моих поступков. Жаль, что теперь уже поздно, иначе, я бы не стал теперь себя ограничивать.

Ночь опустилась на мой город, окутав его прохладой и туманом, расползлась по крышам домов, по голым деревьям и затаилась в серых подворотнях. Мне, кажется, что так все и началось.