Читать книгу Рычаги. Ад бесконечной рефлексии - Юрий Алексеевич Колесников - Страница 6

Любовь – это газ без цвета и запаха.

И. Кормильцев

– Ты ведь живешь ближе всех, почему ты всегда опаздываешь? – спросил у меня Дима, пряча свое раздражение за глупой улыбочкой.

– Просто кто-то растягивает пространство.

– Что?

– Пространство оно как жвачка, его можно растянуть и тогда идти приходится дольше – сказал я.

– Почему тогда я не опаздываю? У нас же одно и то же пространство – спросил Дима, немного подумав.

– Сомневаюсь, что одно – сказал я и включил компьютер.

Все сидящие переглянулись. Это обозначало: «Толстяк как всегда. Ему ничего нельзя говорить. Он просто отрицает. За что его вообще тут держат?»

Держали меня только за одно: я делал то, что не согласится делать кто-то другой за те деньги, которые они мне платили. Конечно, можно отыскать кого-то, но ему нужно было бы заново объяснять фронт работы, бороться с его недостатками, к тому же, он может выкинуть что-то такое, что сильно повредит компании. Я же был домашним псом, которому бросают косточку за то, что он лает на незнакомых и иногда искренне виляет хвостом.

Кроме того, коллектив, в котором я работаю практически женский, не считая Диму, а Дима, как любой нормальный полугей самоутверждается за счет толстых, пьющих, маргинальных, аскетичных типов.

Я нужен моему начальнику в качестве тени. Что будет, если содрать со всех неуверенных в себе мальчиках нас? Да, они начнут обижать детей и животных.

Алтбина вздрогнула, когда я громко чихнул. Ее красивые глаза округлились. В руке она держала кружку с кофе, и кофе пролился на пол.

– Будь здоров – с явным раздражением сказала Тамара.

«Я всех раздражаю» – подумал я, – «как можно жить зная, что ты раздражаешь всех? Каково ранке на сгибе пальца?»

– Платон, я, конечно, все понимаю, но почему ты пил кофе из моей чашки и не помыл ее? – не отрываясь от монитора, спросила Тамара, сделав акцент на слове: «Ты».

– Томочка, у меня же есть своя кружка – как можно нежнее сказал я, отыскивая сигареты в карманах пиджака.

– А я не пью кофе.

– А я не пью из чужих кружек – настаивал я.

– Но ты пьешь из моей! – вдруг закричала Тамара. При этом ее узкие глаза злобно сощурились, а ранние морщины у глаз провалились еще глубже. – Ты пьешь из моей кружки периодически и не вымываешь ее потом! Я часто это замечаю, просто ты уже достал меня. Я не хочу этого терпеть! Я тебя не хочу терпеть!

– Тамара! – рявкнул я, – какого хера ты на меня орешь? Чихать я хотел на твою кружку! Я даже к столу твоему не подхожу!

Тамара встала, быстро выбежала на середину офиса и заорала еще громче:

– Где отчет за неделю? Где, я тебя спрашиваю? Не пьет он! Да ты ничего не помнишь! Ты конченный алкоголик и ты не контролируешь свои состояния! Я удивлена, что ты вообще меня видишь сейчас. Мне знаешь что? Знаешь? Мне вчера подруга рассказывала, что видела, как ты лез через забор в парке с бутылкой вина в кармане. О чем ты вообще говоришь! О какой нахрен памяти!? О каком приличии?

Если вам вменяют в два раза больше того, что вы совершили, то у вас почти нет шансов на оправдание, в этом случае надейтесь только на мнение присяжных заседателей. Мои присяжные целиком и полностью были против меня.

Я наконец-то нашел сигареты и стал натягивать куртку, чтобы спуститься вниз, на воздух, туда, где запрещено курить, но есть хотя бы шанс, что тебя не оштрафуют за эти короткие пять минут. Тамара с выпученными глазами стояла посреди офиса и смотрела на меня. Я заметил, как она два раза презрительно опускала глаза на уровень моей задницы.

«Несправедливо» – думал я, – «Отчет я положил Тамаре на стол еще вчера, просто она не заметила, а через забор я лез совершенно трезвый, я только собирался напиться в тот момент. Я не виноват в том, что короткий, всегда существовавший путь к моему дому преградили забором. И что это за подруги Тамары, которые знают меня? Видимо, она всем обо мне рассказывает, как об инопланетянине»

Все остальные и даже Дима, слушали наш спор, опустив глаза. Когда никто не встревает в ваш спор – знайте: спор удался. Только в плохую драку лезет третий.

– Куда ты идешь!? – спросила Тамара.

– Курить, а когда я вернусь, я нассу в твою кружку – сказал я и вышел.

На улице было тепло и приятно. Дым от сигареты вился в воздухе и утопал в прозрачном небе. Я думал о том, что этот вредный сигаретный дым, на самом деле не может никому навредить по-настоящему. Мы живем в мире, где нет объективных опасностей, и их приходится придумывать самим.

Я боюсь – значит, я существую.

Когда я вернулся, все сосредоточенно работали и молчали. Через час Альбина с Тамарой стали, весело хохоча, обсуждать новую диету. Дима включил смешные видео про сноубордистов.

Я писал плохие стихи тайком, так, чтобы никто не заметил. В нашем обществе непринято писать стихи. Поэзия обесценилась. Сборники стихов не продаются и потому они не выгодны издателям. Удивить собеседника стихотворным столбцом невозможно в виду отсутствия у собеседника навыка понимания языка стихотворения. Как, например, Дима может понять прелесть строчки из Мандельштама, например эти:

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

Я даю голову на отсечение, что он никогда прежде не слышал такой сложной фамилии, я готов проститься со всем, что у меня есть, если Дима узнает в знаменитом фото, на которой изображен унылый арестант автора вот этих строчек:

В морозном воздухе растаял лёгкий дым,

И я, печальною свободою томим,

Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,

Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне.

Нет. Это не мир моего начальника. Он в нем вязнет и умирает от удушья. Я не смог бы удивить Диму цитатой из стихотворения. Я ничем не смог бы удивить Диму. В чем же дело? Он не образован – напротив блестяще. Он глуп? Вовсе нет, его узкоколейный мозг работает быстро и почти без сбоев. Он по натуре своей брутальный и суровый, он живет в мире, где поэзия неуместна? Нет, я видел, что доставая занозу из покрасневшего пальца по его бледному, не рожающему щетину лицо текли сиротские слезы. В чем тогда дело? Куда пропала литература из кислорода нации? Кто отфильтровал наш воздух, заменив в нем самое полезное на отраву? Кто пустил углекислый газ постыдного бескультурья в наши акваланги? Я не знаю, но вижу.

Вечером, бредя домой, я очень внимательно рассматривал людей, которых встречал. Я не увидел ни одного счастливого лица. Всем было больно от безумных наездов колес жизни. Даже дети были чем-то оскорблены. Из отвыкшие от солнца лица были задумчивы как у взрослых, а рыхлые плечи тянулись к земле, как прогнившая рама с треснувшим стеклом.

Я не пил в тот вечер. Я не ел в тот вечер. А уснуть, в ту ночь, я смог только под утро. Очень трудно спать голодному и трезвому, а именно к этому нас призывает постулат о здоровом образе жизни. Нас мучают сейчас, обещая счастье впереди. А есть ли будущее? Нет. Никакого будущего нет у тех, кто игнорирует настоящее. Жизнь – это луч, а смерть – это край школьной доски, через который не идет мел учителя арифметики.

«Луч бесконечен, у него есть начало и нет конца. Наш луч движется и за пределами доски и даже за пределами комнаты» – говорит измученная, от повторения заученных фраз учитель, и мы ей никогда не верим.

Трезвый вечер я решил посвятить Насте. Настя, девушка, за которой я ухаживал, не приближаясь к ее внутреннему «я» на близкое расстояние. К ее телу я не приближался совсем. Я ухаживал за ней ради самого ухаживания. Чистое созидание и ничего больше. Нам обоим это нравилось. Вернее, мне так казалось.

– Прости, я опоздала – сказала Настя, когда подкралась ко мне сзади.

– Ничего ты не опоздала, просто время чуть ускорилось – сказал я, улыбаясь.

Настя поправила свои длинные, густые волосы и улыбнулась, обнажив крепкие, ровные белые зубы. Блондинка. Мне никогда не нравились блондинки, но это было еще тогда, когда в женщине я искал женщину.

– Скажи мне честно, ты трезвый сейчас? Я никогда не понимаю, когда ты со мной трезвый, а когда – тут Настя осеклась, но продолжила: – а когда пьяный немного.

– Ты же знаешь, что я тоже не понимаю, но если ты о том пил ли я с того момента как проснулся – то нет, не пил.

Настя улыбнулась и провела тонкой рукой по моей куртке.

– Ты чего?

– У тебя новая куртка.

– Нет, я же был в ней с тобой.

– Сегодня она кажется новой.

Мимо нас пронеслась полицейская машина с мигалкой.

– Посмотри, кому-то нужна помощь – сказала Настя, указывая на машину.

– Да, скорее всего закончились сигареты у водителя – ответил я.

– Откуда в тебе столько презрения к полицейским? Ты же в тюрьме не был, хулиганством не промышляешь. Откуда в тебе этот романтический идиотизм о том, что все полицейские идиоты и сволочи?

Мы шли вдоль серых домов советского периода, которые стояли вдоль дороги, словно нищие на празднике жизни. Дорога стремилась в парк.

– Правильно говорить: кретины и сволочи. Идиотизм – болезнь почти благородная, а вот кретинизм – это их точный диагноз.

– Ну, постой! Ну чем они тебе не угодили? Да, многие из них жутко не образованные, да они грубияны и хами, опять же, многие из них. Не все. Так откуда в тебе эта беспринципная ненависть? Ты даже допустить не можешь идею о том, как сильно они подвержены деформации из-за особенностей своей профессии. Ведь все эти качества встречаются сплошь и рядом у любых других людей! В конце концов эти ребята жизнью рискуют… иногда.

– Во-первых: все мы рискуем иногда, причем не известно, кто чаще, а во-вторых: им всем кажется, что они могут решить за других, но не это страшно, гораздо страшнее то, что они наслаждаются своей устроенностью в систему. Им нравится смысл соподчинения, им доставляет удовольствие подчиняться и подчинять, они в восторге от формы и самое главное они делят мир на своих и чужих, а для меня это прямой путь к абсурду. Этот бесконечный ад отграничения псов от волков приводит к тому, что приходится кормить одних и стрелять в других. Можно быть одним против всех, можно быть за всех сразу, но нельзя разделять людей на своих и чужих. Как ты не поймешь? Это люди войны, (именно войны, а не борьбы – это разные вещи, согласись) не важно какой: горячей, холодной, кровопролитной и бескровной, главное, что они готовы к противостоянию. Это их противостояние всегда носит скрытый характер, это не яркий протест одного с плакатом на площади – эти тихое, ненавистное молчание о том, что вор должен сидеть в тюрьме, начальник идиот, но он начальник, коллега ворует, но воруют все, а если прикажут, то что ж, нужно делать, ведь приказывают свои и приказывают против чужих. А еще знаешь… ведь все они мечтают о повышении. Каждый, так или иначе, завидует вышестоящему. Все существо его стремится снять одни погоны и надеть другие, хоть сколько не будь более значительные – все это так пошло и мелко.

Я остановился и закурил.

– Ты очень путанно говоришь, объясни мне проще! – почти крикнула Настя.

– Мне не нравится, что у глупых, малокультурных людей есть власть.

– Понятно – сказала Настя и опустила глаза.

Немного пройдя, она добавила:

– Твоя непреодолимая проблема в том, что ты можешь постичь абсолютно все, будто все загадки жизни вот-вот тебе раскроются. Какая-нибудь дура увидела бы в тебе циника, а я вижу романтика.

– Твое высказывание манифест тому, что ты не дура?

– Вот видишь, корчишь из себя сверхчеловека, а сам стесняешься самых обыкновенных комплиментов, сказала она и ее брови вздернулись, как свет от фар автомобиля ночью.

– Никого я из себя не корчу! – буркнул я и задержал взгляд на ее губах. Я подумал, что пристальный взгляд испугает ее, но как всегда мои глаза без моргания стали сохнуть через пол секунды и налились тяжелыми слезами. Позволить им выйти из берегов было нельзя. Я отвернулся, делая вид, что рассматриваю встречных людей. Даже затылком я ощущал, как эта скромница, скорее всего девственница, в свои двадцать два смеется надо мной.

– Все известные мне сверхлюди были жалкими, самый могучий сверхчеловек Ницше и есть самый жалкий из людей. Мне хочется быть просто человеком.

– Как Чехов? – спросила она.

– Как Чехов – согласился я и подумал: «Тихий ангел пролетел»

Мы бродили по темным улицам города, и фонари светили так ярко, будто светят в последний раз. Я думал о том, как странно я выгляжу в глазах Насти. Я никогда даже не пытался ее поцеловать. Она чистое и нежное существо и только дикарь может осквернить его своим вниманием. Ей лучше без меня, но я есть и нам удается держать дистанцию.

– Я замерзла – сказала она, и я прекрасно понимая о чем она мне сказала, ответил:

– Что ж, я вызываю такси, которое отвезет тебя домой.

Настя посмотрела на меня почти с презрением, а я пожалел, что уже нигде не продается алкоголь.

Да, в тот вечер я не пил. В тот вечер я не ел. И уснул я в тот вечер только под утро.

Следует сразу отметить, что сны мне снились отвратительные, какие-то кошки с опаленными хвостами, мужчины с седой бородой и черными усами и самое главное – ободранные, покрытые улитками лодки, в которых что-то нечеловеческое кричит человеческим голосом.

Утро было непривычным и сонным, те из вас, кто часто встречают похмельное утро, знают, что трезвое пробуждение намного ужаснее, одно желание проспать чего стоит. Похмельный человек пытается доказать себе и миру, что способен на еще один день, а трезвый убеждает себя, что проснулся не зря. Разница есть и она существенна.

По дороге на работу я встретил одного странного старика: лицо его было будто высечено из дерева и напоминало потрескавшуюся калошу, руки у него были чрезмерно длинными, глаза спрятались за густыми черными бровями, а все тело напоминало старый, засохший клен. Одет старик был не по погоде, не смотря на весеннее, хмурое утро, на нем был старенький, потертый летний костюм коричневого цвета. Он походил на странника из другого мира. Весь ужас заключался в том, что так оно и было. Я не обратил бы на него внимание, если бы он не вглядывался в меня так пристально, так, будто узнал.

Мы стояли на автобусной остановке и рассматривали друг друга, в сравнении с ним я был похож на слона в узких джинсах.

– Что уставился, пузырь? – недружелюбно, пискливым, сдавленным голосом, почти женским, спросил старик.

– Жду, пока кони двинешь, чтобы пенсию из кармана на трусах дернуть у тебя, – не думая буркнул я.

Люди вокруг обернулись и явно не оценили нашу дуэль.

Старик дружелюбно улыбнулся, мелкой, воровской походкой подошел ко мне и сказал:

– Дай сигаретку, может и сдохну быстрей.

В изумлении я протянул ему сигарету. Старик взял ее, понюхал и сунул в карман брюк. Я был уверен, что она там точно сломалась.

«Зачем он так поступил? Может он колдун и хочет нанести мне порчу через сигарету?» – подумал я, но тут же вспомнил, себя и понял, что порча не возьмет.

– Штанами куришь? – спросил я, идя на открытый конфликт.

– Да… да, штанами – с хитрой улыбкой ответил старик и пошел прочь, шаркая ногами.

Мне вспомнилась атмосфера моих снов, и я поспешно влез в ближайший автобус. Водитель болтал по телефону, девушка у окна, как всегда смотрела в любую сторону только не на меня, женщине у дверей я был безразличен, а вот ребенок, толстый, тепло закутанный карапуз, смеялся глядя на мои щеки. Картина мира была достаточной.

На работу, как и положено трезвому, я опоздал, но этого никто не заметил, все были озабочены пропажей пачки чая.

– Только вчера купил – волновался Дима, – может это уборщица ворует.

– Пачками – удивлялась Альбина, – я уходила последней и пачка была на столе запечатанной.

– Ты не брал, Платон? – спросила Тамара у меня, не сводя глаз с монитора.

– Зачем брать? Я просто впустил сюда бомжей и они сами все взяли – ответил я, но мой ответ никто не слушал. Я был вне подозрений.

– Это какая-то мистика! Все пропадает – размеренно сказал Альбина и добавила, – Тамарочка, ты видела, сколько стали стоить те туфли, которые мы хотели в четверг купить?

– Какие туфли? – раздраженно спросила Тамара, но явно поняла какие.

– Ну, те!

– Черные?

– Черные, да! Говорила же я тебе, что нужно было купить, а ты дура, что посоветовала мне дождаться скидки. Теперь не скидка, а наоборот, эта как ее…

– Накидка – помог я.

Тут Альбина сказала грубое слово, которое рифмовалось ос словом «накидка» и сразу же замолчала. Тамара подняла глаза от монитора и бешено смотрела на Альбину.

– Ты почему меня дурой называешь? Что это за обращение такое?

– Прости-прости, Тмамарочка, ну я же любя, ты же знаешь! Чего ты злишься? У тебя болит что-то? Хочешь, я чай сделаю тебе?

Тамаре стало явно лень заводить переговоры о виновности и невиновности Альбины, и потому сдалась.

– Ну, ты даешь, Альбина! – мягко сказала Тамара: – Да, сделай мне пожалуйста чай, а то, что-то в горле пересохло.

Альбина расплылась в улыбке и весело сказала:

– Платош, набери чайник и поставь, пожалуйста.

– Я не хочу чай.

– Ну, нам поставь! Ты мужчина или кто!? – сказала Альбина и сделала вид, что злится.

– Чайник у нас гендерный признак? – говорил я, обещая себе терпеть.

Альбина опять сказала грубое слово, рифмующееся со словом «гендерный»

– Поставь и все! У меня ножка натерлась, видишь?

Она продемонстрировала розовую пятку с красной ранкой, которая блестела кровью через колготы.

Меня чуть не стошнило.

– Даже лошадям выбираю подковы по размеру – сказал я и выдержал взгляд с укоризной – как сказал бы Чехов.

– В смысле!? – крикнула Альбина – Ты на что это намекаешь?

– Чай пропал, чая не будет.

Альбина здорово разозлилась и стала дергать Тамару за рукав, крича ей:

– Глянь на него! Хам и дебил! И полупьяный опять! Алкаш! Зачем мы его вообще на работе держим! Тамара! Ну, вот было же хорошее настроение, так нет! Приперся, так еще и опоздал!

Я сидел и думал о том, какая все таки пошлость истерика сама по себе. Только в фильмах истерики бывают эффектными и красивыми, в жизни их портят слюни, летящие из уголков рта.

Альбина неправильно поставила ударение в слове договор, и потому я успокоился совершено. Я даже не слушал, что она говорит. Ее слушал Дима и мотал на ус, он правда мог меня уволить теоретически, но для этого у него кишка тонка. Он боится, что я встречу его ночью на улице и изобью или что соблазню ту самую девушку, которая ему нравится. Я уже угрожал ему и тем и этим в шутку. Кажется, он тогда серьезно задумался – как бы абсурдно это не звучало.

Такие мужики как он всегда ждут подобного от таких как я и не знают наивные, что такие как я на это не способны физически. Такие как я трусы, мы все время боимся за других, чаще, чем за себя.

Альбина кричала не долго, она поняла, что молчание значительное передаст ее протест против. Потом она забыла все произошедшее и даже попросила меня сходить за чаем и добавила, что сходила бы сама, если бы не нога.

Я сходил в ближайший магазин и купил чай за свои деньги, естественно, все сделали вид, что забыли компенсировать мне общую покупку. Я и не надеялся, мне наоборот нравились такие жесты. Я мог унижать их каждым пакетиком, не произнося не слово. Их совесть стоила чуть дороже пачки сигарет, что ж, не такая уж и жертва с моей стороны.

День был согрет весенним солнцем, автомобили гнили в пробке, все те же женщины давали мне понять, что не мечтают обо мне, мужчины крутили головами, боясь оскорбить совесть глубокой мыслью или врезаться в стену, первые птицы кричали над проводами.

«Куда у нас все пропадает? Неужели правда уборщица» – думал я. «Быть такого не может, у нее зарплата три тысячи рублей – зарплата человека с совестью. Исключено воровство, тем более такое явное. Дима что ли таскает или Альбина своего парня подкармливает? У них у всех зарплата в два раза больше моей, неужели нельзя купить чаю? Абсурд, который даже я не принимаю. Да кто вообще может опуститься до воровства печенья, которому грош цена!?»

Об этом проклятом чае я думал весь день и работал параллельно. Дедуктивный метод не действовал, и я пообещал себе быть внимательнее со всеми этими пропажами и разобраться в чем дело. Первый раз за много лет я заинтересовался чем-то в серьез, и мне не хотелось прекратить думать об этом.

В тот вечер, уходя из офиса последним, я внимательно посмотрел на расположение вещей: всех этих скрепок, свертков, кофе, чашек, крошек, пробок, ручек, папок, ложек. Запомнил все и вышел, громко хлопнув дверью, злясь на себя за бесцельно проживаемую жизнь.

Домой, как всегда, я шел пешком. Я экономил деньги, разрабатывал ноги и растягивал счастье, которое заключалось в пути из точки А в Б.

Я забежал в магазин и попросил самых дешевых сигарет. Их едкий, противный привкус я почувствовал сразу, еще тогда, когда платил за них. К сожалению, сигареты так дорожали, в последнее время, что я мог позволить себе то, что доступно бомжам или детям. Жизнь меня намеренно втаптывала в асфальт, и потому, было решено потратиться на шампанское, чтобы спастись.

В магазине стояли две молодых девушки, друг с другом явно не знакомые, одна из них была с ребенком на руках, друга вертела на ладони серенький кошелек. Дверь магазина хлопнула и ребенок, на руках у матери заплакал. Он ревел так, как ревут гусеницы танка, напоровшись на грот.

– А ну перестань! – закричала мамаша.

Ребенок не унимался. Его лицо побагровело, а голова беспомощно свесилась.

– Кому сказала я! – кричала мамаша, – перестань! Закрой рот и молчи! Посмотри, сколько людей кругом! Маме нужно купить еду, прекрати немедленно!

Ребенок кричал все сильнее и сильнее, все уже стали оглядываться на мамашу и ребенка, более того, все перестали скрывать презрение.

– Перестань! Закрой свой рот, кому сказала!? – кричала раскрасневшаяся мамаша.

Та другая девушка, которая стояла рядом не выдержала этого зрелища и что-то шепнула на ухо мамаше. Та, в свою очередь, сначала сдвинула брови, потом посмотрела по сторонам, так будто ждала одобрение, после чего протянула ребенка девушке. Девушка взяла ребенка бережно, как айфон. и улыбнулась ему. Ребенок крикнул последний раз и вдруг затих.

Я ждал аплодисментов, но все покупатели молча, с видом, будто ничего не произошло. Со спокойными лицами пошли дальше, выбирая самые красные ценники.

Девушка еще немного покачала ребенка и передала матери. Когда продавец пробила мне две бутылки шампанского, ребенок спал, а девушка, сумевшая его приручить, запихивала килограмм пельменей в целлофановый пакет. С пакетом она управлялась явно хуже, чем с ребенком.

На меня напала тоска, и я рад был своему решению напиться шампанским. Оно должно было опошлить мой вечер своим праздничным антуражем.

На улице был первый, теплы весенний вечер, я брел домой и гремел бутылками, девушка, успокоившая ребенка, шла впереди, и я рассматривал ее ноги, обтянутые джинсами. Ее походка была грациозной и легкой, осанка уверенной. Неожиданно она повернулась и взглянула на меня. Я знал это взгляд: такой взгляд у женщин, которые заранее все знают о мужчинах и принимают это знание как данность. С ними или невероятно легко или непереносим сложно, кому как повезет. Еще такие девушки страстно любят, но при этом никогда, ни одним шевелением тонкого пальчика этого не выдают. А еще у них всегда тяжелая судьба, они лишены предрассудков и наверняка одиноки. Да, все это я определил по взгляду. Те мужчины, которые это читают уже угадали тип женщины, которую я описываю. Каждый был влюблен в такую, и почти каждый, был ею отвергнут.

Она поправила волосы – это всегда значит одно: ты замечен системой слежения. Она точно знала, что я ее не догоню и я это знал и вообще, мы оба пошли бы каждый своей дорогой, но почему-то шли одной, причем я отставал.

Я задумался о своем вкусе к женщинам и понял, что мне нравятся женщины с еле заметными патологиям: чуть сумасшедшие, со шрамом, с разными глазами, с чрезмерно маленькой грудью, хрипловатое или с кривыми ногами. Я знаю, как это ужасно читать, но мужество это единственное над чем я не смеюсь теперь, а мужество я вижу в искренности прежде всего.

Если мои проказы спрятаны под густым слоем медицинского бинта, то я заставлю себя размотать его и взглянуть в эту серую гнилость, которая, скорее всего меня убьет.

Размахивая копной густых волос, она вбежала в подъезд соседнего со моим дома и скрылась за дверью. Я был поражен, что не видел ее раньше.

Равнодушие настало ровно через три с половиной минуты, а через пятнадцать минут я застрелился шампанским.

Мир моему праху.