Читать книгу Охота за древом. Стихи и переводы - Александр Милитарев - Страница 12

Судьба порой сплетала туго,

хотя и жаловаться грех,

зато на всю катушку друга

иметь – везенье не для всех.

Уже немного тех осталось,

с кем бабку помянуть и мать,

но наползающую старость

как дар нам легче принимать,

когда в кругу потомков милых

за тесным праздничным столом

есть с кем поднять, покуда в силах,

бокалы в память о былом.

А вдруг потрафит смерть-старуха

до возрастов библейских нам,

чтоб лет до ста внимало ухо

твоим мальчишеским стихам,

чтоб прочны были мирозданье,

где внуков и детей растим,

и дом, где не за мзду и званья

не видно стен из-за картин.

Так выпьем водки, коли пьется!

Печенка есть – душа легка.

А только здесь ли жизнь дается,

то нам неведомо

пока.

я расплатился с тобой под расчет за хлеб вино и ученье

за искусство любить (чет) и за науку забвенья

(нечет) в этой степи где гурт исходная единица меры

биомассы живого мяса поживы войны и холеры

ибо смерда жизнь как гондон одна разова и конечна

но в том бонтон что величина и величье державы вечны

прощай волок из варяг ладейных и урок былинных в греки

чай путь долог с малин удельных к голубой царевой опеке

от благоверной царицы Феодоры бляди к Федорину горю

порционному горю христа ради на этом сиром просторе

в этой путине безрыбья бурлящей радостью рабьей

под вечной властью отребья в позе распятья крабьей

в этом волчьем урочье в этой топи горючей

в этой доле собачьей в этой юдоли сучьей

на этой вдовьей поляне политой спермой

пострелянных здесь по пьяни Великой Стервой

имя которой кощунственно мусолить в соплях патриоту

а пришлецу бесчувственному прокаркать легко до рвоты

съел у нас этот брак как поется лучшие годы

я тебе не друг и не враг бери половину свободы

как знаешь распорядись и оставайся с Богом,

только что не трудись платком махать за порогом

а я сактируюсь с зоны пойду по следам таежным

коридором зеленым пройдусь по твоим таможням

мне нечего в декларации предъявить чтоб качать права

и кочевой моей нации все это трын-трава

дети да воспоминанья неподотчетный скарб мой

это не расставанье это прощанье с кармой.

Если умру, ты меня забудешь

(я тоже не помнил, что было в пять),

с полгода «а папа?» спрашивать будешь,

чтобы на годы забыть опять.

Жена, с которою не сложилось

по моей одной, как всегда, вине,

не окажет мне последнюю милость —

сыну рассказывать обо мне.

Не подскажет с моей роднею общаться

(да что тебе в той московской родне?).

И только, быть может, лет в тринадцать

ты спросишь с опаскою обо мне.

Ну был – профессором и вроде поэтом,

был да сплыл в неясную синь…

Тебе ль, осиянному Новым Светом,

до древ, до евреев и до Россий?

Но в поиске робком простых ответов

на вопросы, скопившиеся за тридцать веков,

ты наткнешься средь старых книг на этот

невесомый томик моих стихов41

и увидишь древо, и услышишь голос,

настоянный на цикуте любви и боли,

и почувствуешь жажду, и испытаешь голод

по тому, что ушло, не вернется более.

И заплачешь как взрослый, и станешь молиться

по-детски кому-то, кто б вернул отца,

и это будет твоей бар-мицвой.

И будешь выслушан до конца.

Тут ты, собеседник мой приватный,

вздохнешь: «Наверное, я был неправ»

и руль времен крутанешь обратно,

меня с обочины подобрав.

И скажешь: «Как есмь я первопричина

всему – безглазая, погоди.

Ступай, сынок, воспитай мне сына,

у нас с тобою все впереди».

И вернешь меня в Гарлем, положишь рядом

с тельцем, что сразу прильнет ко мне.

И не узнать, что мировой порядок

ради нас поменялся в забытом сне.

Наш любимый юбиляр

ни хрена еще не стар!

Избежав советских нар

и патриотичных свар

в солнечной Эстонии,

ты, тая в мозгу пожар,

выпускаешь легкий пар

(это тоже редкий дар),

слушая симфонии.

Если жить хотя бы до ста,

по пиндосовскому ГОСТу,

девяносто – это просто

шаг вперед и точка роста,

и дождемся чуда мы:

Боря наш подлечит глаз,

снова вспрыгнет на Парнас

и ужо завалит нас

новыми талмудами.

Ты в искусстве свел концы:

сеют разный злак творцы

румб находят гении,

мы же, зрители – жнецы

да галерные гребцы.

Что же мы в забвении?

Вольной мысли паладин,

докопаться до глубин

не страшишься ты один,

зависть сея белую.

Ближний круг и дальний круг —

свет твой нужен всем вокруг

Долгой жизни, старший друг!

Жизнь с тебя я делаю.

я был на джазовом концерте

за жизнь второй

случайный раз

мутили тихий омут черти

и в уши лез как в душу

джаз

хотите нет хотите верьте

трубач был асс

и лабух класс

и знали о любви и смерти

ударные и контрабас

мне кайф ловить досталось мало

на протяженье

бытия

но глупо начинать с начала

и туш все глуше слышу

я

фоно

ударит

по басам

но соло слажу

только сам

Что ж, жизнь легко непредсказуема —

паранаучный парадокс.

Век от Орехова до Зуева

прет паровоз, транжиря кокс.

Ну как не поиграть в игру его?

Пока. Спасибо за урок-с.

Где эта остановка х… ва?

Все, откатались. Ну, и Бог с

ней. Может, что-то есть

за поворотом тем задымленным.

Прощаемся. Имею честь.

Все сходят. Легионы имя им.

Отбив свиное42, что осталось?

Одна ко всем слепая жалость.

Люблю картошку больше макарон,

а, значит, пуще я дурак российский,

чем европейский трикстер. Поделом

мне здесь сидеть и печь топить дерьмом,

не мной произведенным, в мегафон

бурча кухонный: не такие сыски

да перлюстровки, да стальной закон

видали мы. Почтовый электрон

пока неиссякаем. И марксистский

монстр или сдох, иль спит мертвецким сном.

А эти все – народец явно склизкий,

но «вор милей» и хватит о дурном.

Поговорим о чем-нибудь смешном —

ну, например, какие ждут нас риски…

Сначала медленно тянулась

и все хотелось поскорей.

Едва сознание проснулось,

я знал, что смертен и еврей.

И так хотелось жизни взрослой,

но мама чтоб не умерла,

а оказалось, все непросто,

когда взяла да понесла.

И так несется в рваном ритме,

пока не лопнет колесо,

и только сердце в такт стучит мне:

пока не все, пока не все…

Ты к слову относишься плево,

но я – филоло́г и еврей.

Почти что как дело мне слово:

в нем пушечный гром батарей

и летних громов канонада —

почти спецэффект и салют,

но землю ровняют снаряды

и молнии в дерево бьют.

Отсюда лесные пожары

и гибель людей и зверей.

Так поняли слово недаром

когда-то и грек, и еврей.

Отсюда и магия слова,

шаманская сила имен

и виденье слова – такого,

которым был мир сотворен.

А ты говоришь, что неважно:

слова – это только слова,

не больно совсем и не страшно,

когда их роняешь едва.

Пустого болтания биты,

не значащие значки.

И ходишь живой, как убитый,

от словом рожденной тоски.

Душа себе нафрендит шушеру

и трепачей,

и в интернет навалит мусору —

ведь он ничей.

В фейсбучной проходной обители

шумит салон,

и в закуте для вытрезвителя

царит бонтон.

Хозяйкина благотворительность

на всех одна.

один я проявляю бдительность:

беги говна!

А я молчу, сжав зубы за стеной,

тебе в стекло дыша январской стужей,

и с репликой все той же, с той одной,

что сдавливает горло – и все туже.

Играем пьесу странную, как жизнь,

где все экспромт и драматург аноним.

Подмостки ходят, но актер держись,

пока мы молча монологи гоним.

Невысказанность – та, что рвется с губ,

гуляет эхом в темном полном зале,

а зритель хочет бис, поскольку глуп,

и жадно ждет катарсиса в финале.

Сюжет так прост: сошлись два гордеца —

лиса и журавель из детской сказки,

чтоб там, где у начала нет конца,

сорвать с лица наклеенные маски.

Покамест ждем, кто первым включит свет,

одним движеньем рук разгонит морок,

запасы тают отведенных лет,

и каждый день невозвратимо дорог.