Читать книгу Нулевой Канон - Алексей Хромов - Страница 6

Вечер опускался на Веритас не как покров, а как системная функция. Уличное освещение плавно сменило свой спектр с продуктивного дневного на успокаивающий вечерний, окрасив стерильные фасады в теплые, янтарные тона. Город выдыхал, переходя в режим отдыха с той же методичной точностью, с какой утром входил в режим продуктивности.

В квартире Ионы вечер наступал, когда тени от стопок книг становились достаточно длинными, чтобы слиться в единое темное озеро на полу. Свет лампового усилителя казался теперь ярче, уютнее. Иона сидел в своем потертом кожаном кресле, которое помнило форму его тела лучше, чем он сам. Напротив, на стопке философских трактатов, сидел кот.

У кота не было имени. Иона пробовал дать ему несколько, но ни одно не прижилось. Кот был слишком самодостаточным, слишком цельным, чтобы носить на себе ярлык чужого изобретения. Он был просто Кот. Крупный, черный, с клочком белого на груди, похожим на судейское жабо. Его глаза – два полированных осколка зеленого стекла – смотрели на Иону с непроницаемым, древним пониманием.

«Ну вот мы и снова здесь, – сказал Иона вслух. Комната поглотила звук его голоса, не дав эха. – Еще один цикл завершен. Они там, наверху, вероятно, подсчитывают дневную выработку счастья в процентах. А что подсчитали мы с тобой?»

Кот медленно моргнул. Это могло означать что угодно – от полного безразличия до глубочайшего философского согласия. Ионе нравилось думать, что второе.

«Иногда мне кажется, что ты единственный в этом городе, кто помнит, как все было на самом деле, – продолжил Иона, вертя в руках пустой стакан. – До всего этого… порядка. Помнишь, каково это, когда идет настоящий дождь? Не запрограммированный санитарный душ, а стихия. Когда пахнет озоном и мокрой землей. Ты бы любил ловить мышей в настоящей траве, а не гонять пыльных кроликов у меня под диваном».

Кот зевнул, обнажив ряд идеально белых, хищных зубов. Он был частью этого аналогового мира, таким же реликтом, как и сам Иона. «Эго-Аналитикс» давно решили проблему домашних животных, предложив гражданам биомеханических компаньонов – всегда послушных, не вызывающих аллергии и не требующих утилизации отходов. Живой, непредсказуемый кот был такой же аномалией в Веритасе, как и его хозяин.

Иона встал и подошел к своему фонографу. Сегодня был вечер для чего-то более грубого, более первобытного, чем джаз. Ему нужен был звук трения кости о кость, звук оголенного нерва. Его пальцы нашли то, что нужно. Джон Ли Хукер. Пластинка называлась «It Serve You Right to Suffer». «Ты заслужил свои страдания».

Он аккуратно поставил пластинку. Первые гитарные аккорды, сухие и резкие, как удар хлыста, разрезали тишину. Голос Хукера, хриплый, надтреснутый, полный вековой тоски дельты Миссисипи, заполнил комнату. Это был не вокал. Это был стон. Стон человека, который знает о боли все.

Иона закрыл глаза. Эта музыка была прямой противоположностью всему, что олицетворял Веритас. Она не успокаивала, не гармонизировала. Она вскрывала. Она напоминала о том, что в основе человеческого опыта лежит не спокойствие, а страдание. И что в этом страдании есть своя странная, жестокая красота.

Он сел обратно в кресло. Кот перебрался со своей книжной горы к нему на колени, свернулся клубком и завибрировал, издавая низкий, рокочущий звук. Он всегда так делал, когда Иона ставил блюз.

«Ты заслужил свои страдания… да, ты заслужил… потому что ты солгал…» – пел Хукер.

Ложь. Какая из них была самой большой?

И тут он снова почувствовал это. Фантомную боль. Она всегда приходила в такие моменты тишины и меланхолии. Боль в руке, которой у него никогда не было, но которая когда-то держала перо. Перо, которым он писал свою главную книгу.

«Анти-канон».

Он не помнил, как она начиналась и чем заканчивалась. Память выжгла эти детали, оставив лишь пепел и ощущение пустоты. Он помнил только чувство. Чувство, которое он испытывал, когда писал ее. Это было похоже на одновременное созидание и разрушение. Он брал все великие идеи, все системы, все «измы», которые когда-либо создавало человечество, и разбирал их, как часовщик разбирает сложный механизм, показывая, что внутри – лишь пустота, удерживаемая вместе силой веры.

Он деконструировал миф о разуме, миф о прогрессе, миф о самом себе. Это была самая честная вещь, которую он когда-либо делал. И самая опасная.

Он помнил, как стоял у мусоросжигателя в подвале своего старого дома, бросая в огонь страницу за страницей. Толстая пачка бумаги. Год его жизни. Он смотрел, как огонь пожирает чернила, превращая слова в черный дым. Он чувствовал облегчение. Он ампутировал опасную, гангренозную часть себя. Он спас мир от своего текста. И себя от него.

Но почему тогда она до сих пор болит? Почему в такие вечера, как этот, ему кажется, что рукопись все еще здесь, где-то рядом? Что он слышит шепот ее страниц на сквозняке. Что она лежит в темном углу его разума, и ее слова, как невидимые споры, заражают воздух вокруг.

«Ты все сжег, – прошептал он сам себе. – Ее больше нет».

Голос Хукера затих. Пластинка кончилась. Игла шипела в тишине.

Кот на коленях поднял голову и посмотрел Ионе прямо в глаза. Его зеленые зрачки в полумраке комнаты казались бездонными. В его взгляде не было ни сочувствия, ни осуждения. Только чистое, спокойное знание. Будто он слышал не слова Ионы, а саму фантомную боль. И знал ее причину.

Кот снова медленно моргнул. А затем, впервые за этот вечер, издал тихий, гортанный звук. Это был не вопрос и не ответ.

Это был звук, которым можно было бы озвучить пустоту, оставшуюся после ампутации.