Читать книгу Midian - Анастасия Маслова - Страница 8

В общество «ужасного сына» и Артура влился Вильгельм, который предложил:

– Господам что-то подать?

– Ты голоден? – спросил старик у Даниэля. Тот отрицательно покачал головой, переводя дыхание после эмоционального и длинного монолога.

– У нас тут пир иного рода, – произнёс Артур и адресовал слуге пренебрежительный и несколько капризный жест рукой, чтоб Вильгельм оставил их. Через момент Даниэль робко отозвался из глубины тёмно-багровой, играющей огнями гостиной, когда Вильгельм был уже в дверях:

– А мне бы кофе. Как тогда. И больше.

И скоро Вильгельм передал ему чашку. И Даниэль, по обыкновению своему, поблагодарил.

– Пустяки, господин Даниэль! – произнёс слуга и, уловив то же движение кисти Артура, поспешил удалиться. Старик отметил, что при словах «господин Даниэль» внука его точно слегка кольнули. Дани повёл уголком рта. Когда дверь захлопнулась, то он саркастично воскликнул:

– Ну, вот же! Вот же! Из крайности в крайность: то меня нарекают «малолетней соплёй», то клеймят «господином Даниэлем».

– Тебе нужно смириться с этим, – решил Артур.

– С соплёй-то малолетней?

– Нет! Ты так много не знаешь про свой род! Тебя вовсе не должно удивлять наше особое положение в обществе и в мире, где мы подобны ариям. В другой день я тебе обязательно расскажу о нас. А пока повествователь ты. Итак, ты покидаешь дом отца…

– Не имея за душой почти ничего. У меня была в распоряжении самая малость: это небольшие деньги, необходимая одежда, шампунь для непослушных волос, книжки, зубная щётка, печенье овсяное, которое было съедено за первые три минуты моего путешествия. К счастью, мне удалось поступить на заветный факультет, поселиться в общежитии. Прежде всего, я осмотрелся в городе. Там было вечно пасмурно, дождливо и как-то совсем не душевно. Но сухость и однообразность этого места мне казались приятными: я много ходил и много думал о всяком. Студенчество началось разгулом – да таким, чтоб через неделю тебя все помнили, а ты ничего не помнил. Скоро я обнаружил, что мне просто не на что жить. Я многое перепробовал в работе. Это ад. Выступал ещё с местной группой на вокале. Потом Мартин стыдливо прикладывал ладонь к своему лицу, смотря наши видео в интернете: «О, Дани! О, сын! Неужели твой талант не может быть направлен в благость? Это ты зря, что ли, пел ангельски в церковном хоре? Чтоб потом прыгать по сцене, трясти патлами и орать? Ты для этого такой тонкий, светлый и добрый мальчик? Чтоб изображать чёрного упыря в пёсьем шипастом ошейнике?! О-о-о!» А мне давно хотелось «прыгать по сцене, трясти патлами и орать». В этом я видел особую сублимацию. Но, всё же, мне чего-то явно не хватало.

У меня был преподаватель философии – Арне Берг. Прекрасный парень лет пятидесяти с лишним. Мне, наверное, единственному с потока было интересно ходить на его пары. И он меня выделял, особенно когда я с бодуна выдвигал свою правду. В общем, мы подружились. Потом он заболел, и несколько недель его заменяли. Мы случайно встретились в парке, по которому я сокращал путь, чтоб попасть на репетицию. Арне тогда вёл за руку ребёнка лет десяти. Мы были рады увидеться. Немного постояли, поговорили… Он сказал, что скоро вернётся в университет, и вновь всё встанет на круги своя, а ещё представил меня мальчику. Это, как выяснилось, был его сын. В нём сразу же читалась огромная капризность. Арне, отлучившись по срочному звонку, на пару минут отошёл, оставив меня с Филиппом (такое имя мальчика, но сколь нелепое имя!).

Было начало лета, которое оказалось пасмурным и холодным. Но среди этой меланхолии меня радовал вид маленьких ярких одуванчиков. Тут малой взял кукую-то тяжёлую палку и подошёл к ни о чём не подозревающим цветам. И ка-а-ак он начал по ним бить!.. Чтоб сломались все стебли… Ка-а-ак! Откуда в ребёнке столько жестокости?! Я сказал, чтоб он так не делал, поскольку цветам как бы больно. Природу нельзя так убивать, ну. Он, не прерываясь, ответил угрюмо: «Ты врёшь. У цветов нет нервных окончаний. Им не может быть больно! И иди в жопу» Через полгода я снова увидел Филиппа, когда зашёл к Арне за одной книгой. Дом Берга отражал весь его, как выяснилось, большой достаток. Он попросил, чтобы я подождал его в гостиной, а он пока найдёт в своей библиотеке то, что нужно. Напротив телевизора сидел на диване наш малой, весь славненький и ухоженный, и обедал. Ну, как сказать «обедал»… Он отрывал от отбивной маленькие кусочки и кидал их так, чтобы они прилипли и остались на плазме. Я сказал ему «привет» и сел возле него. Он посмотрел на меня так, словно я – это то, что в итоге получится из этой еды, если её съесть. А он не ел. Я поинтересовался: «А зачем ты так украшаешь экран?» Он выдал, что обед его – мерзость и гадость, так что пусть оно летит в плазму. «Еду нельзя называть мерзостью», – подметил я. Он спросил, почему же нельзя. Я ответил: «Потому что некоторые люди не видят на своём столе ничего подобного». Он съязвил: «Ты имеешь в виду себя?» Ах, ты маленькая зараза! Я рассмеялся. Уточнил вскоре, что не себя я имею в виду, а тех, у кого нет возможности жить так, как живём мы. Мало ли примеров знает история! Филипп ответил, что ему глубоко плевать на таких людей, и что это их проблемы, да и поскорей бы это несчастное стадо померло.

Тут я сделал то, чего сам от себя не ожидал. Я сел перед ним на корточки, отложил его тарелку, которую он держал на коленях. Между пальцев у него остался только небольшой кусочек. И я сказал ему, прямо глядя в глаза (у него они так и наливались ядом): «Послушай, Фил. Мы с тобой взрослые и серьёзные люди. Я думаю, ты хочешь узнать кое-что важное. Ну, молчание – знак согласия. Ты знаешь, что были такие места, как концентрационные лагеря? Туда свозились люди, которые считались носителями дурной крови и неугодными для власти. Среди них были мальчики и девочки твоего возраста. Такие, как ты, малыш. С ними со всеми очень жестоко обращались, заставляли сверх меры работать. Они были истощены голодом и горем так, что выглядели скелетами, обтянутыми кожей. Их травили газом в специальных камерах, а потом тела сжигали в огромных печах. Вокруг был запах горящей плоти, а ещё живые заключённые приходили в исступление, от того что им казалось, что это пахнет хлебом. Они были голодны настолько, что требовали хлеба, а сами не знали, как страшно ошибаются. Они не стали бы называть еду мерзостью. Верно? Ну, киваешь, значит, согласен. Надо просто ценить то, что ты имеешь сейчас. И мы уже завтра можем быть на их месте в этом неустойчивом мире. Приятного аппетита».

Он смотрел на меня круглыми глазами, а потом медленно дрожащей ручонкой подтянул ко рту кусочек мяса и прожевал его, не отводя взгляда. Берг не нашёл книги, но обнаружил другую занимательную деталь: сын, этот баловень и любитель устраивать истерики, благополучно уплёл свой обед. Аминь.

Фил был крайне желанным ребёнком. По крайней мере, для отца. Мама семью бросила. Арне берёг его, всюду потакал. Ох уж эта чрезмерная любовь! Всякий раз, как нам в ближайший месяц приходилось втроём пересекаться, случайно или запланировано, мальчик прятал от меня глаза и вёл себя как нельзя лучше. Это заметил Берг. Он сказал: «Дани, ты благотворно влияешь на моего сына. Мне тяжело его растить, признаюсь. Он не получает должного внимания, поскольку у меня много работы. Он ведёт себя некрасиво. Я с этим ничего не поделаю. Избаловал… Но в твоём обществе он точно преображается. Он спрашивает про тебя иногда. Могу я тебя попросить с ним проводить время? Ну, гулять, ходить в кино. Ему нужен друг. Из-за его характера с ним не хотят общаться сверстники. Я буду платить, я замолвлю за тебя слово во время сессии, если хочешь…» А я хотел!

Итак. Дело было начато. Сначала Фил меня специально раздражал своей капризностью и нытьём. Он невинно издевался. Потом я начал бесить его в ответ. Филипп начал со мной считаться. Потом он стал открываться мне. Я много уделял ему времени. Мы были в походе, ездили на велосипедах в горы, плакали, смеялись, ругались, читали, обижались, мирились.

И да! Он изменился в лучшую сторону. Жаль, что через эти полгода Арне был вынужден уехать в другое место по причине повышения. Получается, прошёл уже год после нашей с Филиппом первой встречи. Я точно знал, что жёлтые цветы в парке будут расти, и их своевольно не уничтожит хмурый мальчик. И когда я вновь шёл по парку и видел живые яркие одуванчики, то я осознал, чего же мне недоставало…

Даниэль завершил рассказ. За это время в гостиной стало темнее: только кое-где оставались горящие свечи. Артур сидел в глубокой задумчивости. В потёмках с новой волной жара раздалось рассуждение Дани:

– Так какой же я «господин Даниэль»? Если бы я считал себя таковым, то ничего бы не дал Филиппу. А я не хочу орденов и почестей. Мне всегда были безразличны ранги и привилегии. Лучше уж искать потерянную деталь конструктора вместе с Филом, залезая под диван, а потом видеть, как он улыбается. Потому что ты помог этому забытому и по-своему несчастному ребенку! Потому что он любит тебя. Потому что он доверяет тебе.

– Быть может, у многих живёт где-то внутри такой бедный и покинутый ребёнок, – утвердительно покачал головой Артур.

– Тогда можно самому стать себе воспитателем. Потом выбросить палку и стать добрее, высаживая оранжереи… И эта история далеко не о цветах, – тихо, но твёрдо заключил Даниэль. Он хотел продолжить повествовать и рассуждать о чём-то далее, а Артур готов был с упоением внимать…

Неожиданно Вильгельм пришёл снова, чтобы волнительно оповестить, переводя дыхание:

– Господин Велиар! Там… там он приехал!

Когда слуга произносил местоимение «он», то сделал лицо брезгливым до недопустимого. Этого не виделось, это можно было ощутить.

– Как? Он же не должен был!.. – оторопел Артур.

Даниэля весьма заинтересовало, кто же скрывался за этим местоимением…