Читать книгу Девять - Анатолий Андреев - Страница 3

1.1

Марсик был отчаянным котом.

Марсик падал с девятого этажа, побывал в пасти у туркменского волкодава, тонул, попал с Веней в страшную аварию, его украли (увезли километров за сто, а он сумел вернуться), попался Вене под горячую руку (Веня, не любит об этом вспоминать, ох, не любит), отравился свежей рыбой с Байкала. Семь. Что-то я упустил. Ах, да, его же несли топить, а я выпросил у прагматичного соседа живой комочек, попискивающий, как полая резиновая игрушка со свистулькой, и потом подарил Вене. Восемь.

Теперь он жил девятую жизнь.

– Мар-рс, подь сюда, подлое животное, хромоногое и парнокопытное – рычал Веня, сидевший в своём рабочем кабинете за рабочим столом в чёрном японском халате с изображением золотого дракона на спине, но Марсик его нисколько не боялся. Он словно чувствовал, что не бояться Вени – в высшей степени прагматичная линия поведения, обеспечивающая ему уникальный статус: беззащитное существо, которое плевать хотело на всемогущего хозяина – это бесконечно умиляло Веню.

– Что позволено Марсу – не позволено никому… Можешь объяснить мне сей парадокс? – обратился ко мне Веня.

– Могу. Но тебе этого не понять.

– Ты полегче, полегче. Не надо со мной как с равным. Марс на этом свете один. Верно, крупнорогатое?

Марсик спрыгнул с колен повелителя, давая понять, что не расположен к нежностям.

– Вот сволочь, обожаю, – в глазах Вени холодной звездой блистала влага.

Я первый и последний раз в жизни видел в его стальных глазах подобие слезы.

– Иди сюда, жопа, таблеточку проглотил, пёс. Ну!

Тон Вени стал таким, что Марсик выскочил из-под стола и стал тереться о ноги хозяина.

– Препарат разрабатывали специально для этого Котофеича, ни один император в мире не может позволить себе такой роскоши, а мы вот даже спасибо не мяукнем…

Кот аккуратно, язычком взял таблетку в рот и пошел ее запивать – в углу стояла для него вода из специальной артезианской скважины.

Веня наслаждался зрелищем.

– Художественное творчество – продукт всего лишь удивительным образом настроенного, изменённого, если угодно, сознания, работающего под определенным психологическим углом или градусом, – продолжил я мысль, мощное течение которой было прервано появлением Марсика.

По остекленевшим глазам Вени можно было догадаться, что он послушно погружается в моделируемую мной реальность. Веня вот уже годами зачем-то держал меня при себе – словно шута, сиречь юродивого, или оракула; Марсик ведь не мог говорить, а я был говорящей игрушкой. И мои эпизодические утренние импровизации (после его обычных таблеток и процедур, за «голубым» кофе) были отчего-то необходимы Вене, хотя он и считал своим долгом время от времени ставить меня «на место».

Мы не говорили с ним об этом, но я чувствовал: от меня требовалось всякий раз удивлять Барона д`Огорода (это была кличка Вени, придуманная мной для внутреннего, то есть монологического употребления) – практически до изумления. До икоты. Это было залогом его интереса ко мне. Гарантией наших стабильных отношений, крайне мне выгодных, полезных и необходимых. И если я ощущал, что Веню «зацепили» мои мысли, я мог позволить себе не меньше, чем Марсик, – правда, ровно до того момента, пока он получал кайф от интеллектуального блуда или от перспектив, которыми я его завораживал (тоже ведь своего рода кайф). Я уже знал: в моем распоряжении было от получаса до сорока пяти минут. По истечении этого срока то ли действие таблеток прекращалось, то ли по каким-то еще причинам Барон д`Огород (кличка, глупее не придумаешь!) начинал нервничать, отвлекаться на пустое, как первоклассник, элементарно терять концентрацию – и я, после, желательно, ядерного резюме, удалялся с умным видом.

Могло ли нравиться это мне, человеку с достоинством?

Вопрос риторический: конечно – да. Ведь Барон был моим единственным шансом, ничего другого мне не светило, поэтому я, словно Марсик, вынужден был терпеть наши просвещенные беседы – пока не являлась Венера или молоденькая полуголая барышня (видимо, он нажимал кнопку, то ли под столом, то ли в полу, или как-то иначе приводил в действие систему оповещения кого следует – кто знает, чем нашпигован был его рабочий кабинет).

– Воображение рождает образы в заданной парадигме (и вот тут интеллект помогает, усиленно ассистирует). Можно, как Пелевин, пустоту воплотить, буквально пропитаться ощущением пустоты и понаворотить кучу пустых образов; можно, как Толстой, настроиться на коллективную, народную волну – и тогда отовсюду будет выпирать тело народное, то бишь народный дух, который больно травмируется телом инородным, то бишь разумом. Можно, как Достоевский, предчувствие Бога (потому что очень-очень хочется) растворить в жизни – и захлебываться неземным восторгом от того, что тебе это удалось, удалось воплотить загадочную «русскую душу».

Художественная литература – это пустота, ибо она воплощает то, чего нет – химеры…

Барон резко сменил положение в кресле. Он уже почти клокотал, ибо я уязвил его во что-то тайное. Нажал на какое-то сцепление нейронов. Я выдержал паузу. Возражений не последовало.

– Всю жизнь служить химерам. Забавно, – подлил я маслица в огонь.

Молчание.

– Вот почему все великие художники, как один, приходят к великому разочарованию. К пустоте…

– Не знаю, куда ты клонишь, но я с тобой согласен, – заговорил Барон д`Огород, обращаясь к развешенным на стенах картинам, среди которых видное место занимал портрет обнаженного маркиза де Сада. – Я скажу так: каждый должен пройти испытание миражами литературы. Вот хоть бы я… Прошел. Имею повесть в багаже. И еще кое-что. Имею право сказать: не морочьте мне голову. Да я один, моя осмысленная жизнь, хочу я сказать, стою всей великой русской литературы – в отношении культурного результата.

– Если не понимаешь этого механизма, – продолжал я как ни в чем ни бывало, – то носишься с собой, как дурень с писаной торбой. «Я гений, гений я…» Как только поймешь… Что происходит, если осознать этот тайный механизм? А, Барон?

Я тебе скажу. Не хочешь слышать – закрой уши. Все культурные стимулы жить выключаются. Обман, сладкий обман раскрывается, перестает быть сладким. Культура, творчество не охраняют больше жизнь, не будоражат больше кровь.

Что же остается бедному человеку?

Барон сначала заёрзал, а потом вскочил – но рта не раскрывал.

Я сделал паузу, наслаждаясь своей властью над ним.

– Натура, Барон, – сказал я, наконец, тихим голосом. – Тело. Инстинкты. Тело никогда не обманывает, никогда.

– Вот! – завопил он. – А я о чем! Бросишь камень в меня, в подлеца-человека, – попадешь в жизнь! Во всех людей! В каждого! В тебя, Плато! Клянусь шайтаном! Понимаешь, Плиний Старший?

Получалось, что он объяснил мне то, что я ему только что растолковал.

Это было мне знакомо. Это входило в мои планы. Более того, это было неписанным условием нашей игры (к которой он относился куда серьёзнее, чем я).

– Кажется, понимаю, – сказал я, не собираясь цеплять на себя гримасу, сопровождающую мои эвристические пассажи (Барон смотрел не на меня, а в себя). – Я даже больше скажу: несчастному человеку кажется, что кайф от культуры несопоставим с кайфом, который получаешь от натуры…

– Вот! – утробно рявкнул Веня (Марсик, привыкший к резким переменам климата в этой географической точке вселенной, метнулся, от греха подальше, из-под стола за диван). – Вот, вот, вот… Задачу понял? Найди мне, Плиний, такой культурный стимул, который перекрыл бы стимул натуральный. Давай, отыщи. Вот тогда мы с тобой мир на уши поставим. Всех раком пере…ём. Жестко. Раздвинем оба полушария – и вставим.

«Все просто, – подумал я. – Этот стимул – любовь. И не надо так грубо. Всё произойдёт по взаимному согласию».

Но сказал при этом совсем иное:

– Да, задал ты мне задачку… Это ведь все равно, что отыскать философский камень. Надо пораскинуть мозгами.

– Пораскинь, пораскинь, Скарабей… Нарой свой камень, удиви Веню. Хотя, боюсь, всю мудрость веков мы с Марсиком осилили экстерном в экзист-школе: самая великая культурная ценность – это натура… Это осмелился провозгласить великий маркиз де Сад, и это не детсад. Это целый огород. Ха-ха! Но ты попробуй. А вдруг? Великие, но недостижимые, цели иногда рождают великие реальные результаты – хотя и совсем не те, на которые рассчитывали. Ищи Индию – авось, Америку откроешь.

– Нет, Веня, не Америку, а как минимум иную галактику. Где яблоки падают не вниз…

– А вверх!

– Нет, Веня, не вверх, а …

– В сторону!

– Нет, Веня, не в сторону; там яблоки падают вообще не по земной логике; они могут «падать» в себя, например…

На сей раз Веня не пытался опередить меня.

У меня отлегло от сердца: кажется, в этот раз я справился со своей задачей.

Странно: следующий логический ход – «если я, Платон, достигну результата, то не поздоровится ведь именно тебе, Барон, ибо твоя великолепно оборудованная жизнь пойдет под хвост Марсику» – почему-то не пришел в голову Вене. А я даже был уверен, что и не придет. Потому что он был уверен в том, что я неправ (вот он, решающий довод натуры: верра!) – но ему льстило, что он на честном турнире в чистом поле одолеет умного, напичканного философской культурой мужика. А потом с чистой совестью, «по-культурному», так сказать, – свинца ему (мне, вот что печально) в глотку. За это он готов был выложить деньги. В сущности, ради своего удовольствия.

Материальным же доказательством моей теории могла стать только моя прожитая жизнь. Как иначе можно было обнаружить и показать в действии культурный стимул? Но именно Веня и не должен был ничего знать об этом: он ведь был уверен, что все дело в теории, в умных разговорах. И теории он не боялся. А вот жизни, где он чувствовал себя королем Людоедовиком, отчего-то побаивался…

Барон заговорил уже не так пылко, но все же с огоньком.

– Мы с Мишкой-полковником любим баб, но по-разному: он любит их, словно медведь кусок мяса, он, сопящая фабрика сексуальных грез и фантазий, воспринимает женщин как нагромождение пухлых форм, в центре которых законспирирована полая кишка, счастливо предназначенная для закачивания в нее спермы. В моем же представлении эти таинственные кожаные чулки, то бишь, сладкие недра, притаившиеся в жопе или в промежности, являются способом отрицания Толстого и Достоевского. И тебя, Плиний, только без обид. М…да – это символ сверхкультуры и одновременно ее пароль. Я их е…у – и получаю колоссальное культурное удовлетворение. К мандатым почтения нету! Мое почтение, Владимир Владимирович. Бабы лишены самосознания: это бабочки с пи…ой, которые летят на свечу моего х…я.

Вот почему я е…у их только в жопу: это глубоко культурная акция, которая состоит из фрикций. Трахаю их до тех пор, пока из их белых попок коричневая жижа не польется. Вот это мне нравится, вот это правильно, вот это закон жизни. Это по-честному. Без обмана. Любая святая мадонна – всего лишь вонючая самка. Я люблю добираться до сути, а суть женщины – говно.

Вот ты говоришь, деньги, деньги… А причем здесь деньги? Это вовсе не денежные знаки; это знаки реализации моей природной, то бишь культурной мощи. Деньги – это символ силы. Понимаешь? Любая баба, как только узнает, насколько я богат, кончает моментально. Оргазм наступает у самых фригидных. А ты говоришь…

Я чувствую себя венцом вселенной, я, а ты, Плиний, несколько мешаешь мне наслаждаться этим космическим чувством. Ты как заноза в заднице. Думаю, в конце концов, именно ты поможешь мне увеличить наслаждение до возможных на Земле, здесь и сейчас, пределов. За дело, камрад. Даю тебе девять лет. И не надо огород городить!

– Почему девять? Это великое социальное ноу-хау. Мне потребуется хотя бы жизнь одного поколения.

– Ничего не знаю. Девять – и точка. Ждать я не умею. Желаю все и сразу. Твоя долгая жизнь растянется аж на целых девять лет. Все вопросы к моей божественной интуиции. Я, экстрасенс класса А, имеющий чёрный пояс и девятый дан, – повелеваю. Ю маст ноу, как сделать ноу-хау. Бюджет – девять миллионов евро в год. За девять лет и девяносто миллионов (с учетом уже вложенного) можно перевернуть весь духовный мир, если этот мир, конечно, существует. Ровно через девять лет эта лавочка, если она, конечно, не начнет приносить прибыли, закрывается. Время пошло. Отсчет с девяти вечера девятого сентября сего года…

И давай начистоту… Ты ничем не рискуешь – а это в корне неправильно. Вся наша цивилизация против такого паразитарного подхода. Все должны рисковать, если они хотят добиться результата. Заключим-ка мы пари, как деловые люди. Не добудешь культурной ценности, без которой, как ты уверен, уже невозможна сама жизнь и которая приносит кайф, «обостряющий все наслаждения жизни до пределов немыслимых» (цитирую тебя), я отымею твою Алису в жопу у тебя на глазах. И это будет торжество духа над плотью, ибо плоть и станет духом. Это будет символическим актом, который перевернёт представления о человеке. А примешь мою веру, приходи со своей верной подругой хоть завтра: моя победа мне дешевле обойдется. Будем с тобой одномандатники. Только не надо мне втирать о новоязычниках, козлах из кустов и прочей лабуде. Все это хилое мудачьё. Они Толстого не читали. Просто хотят потрахаться и посылают на х… культурные табу – то, о чем представления не имеют. Для них торжество плоти не есть торжество духа, это бездарное блядство – карикатура на мою жизнь и философию.

С ответом не тороплю. До завтрашнего утра.

Последние три слова я произнес про себя раньше, чем услышал их от Вени. Стиль его юмора я знал уже лучше, чем он сам.

– А дай-ка мне таблеточку, – попросил я, нарушая клятву, данную себе же.

– Вот это по-нашему, это гораздо ближе к истине, – сказал Веня, изучая меня глазами.

В этот момент в комнату вошла девица в коротком халатике. Веня щелкнул пальцами – и халат с нее как ветром сдуло. Не стесняясь моим присутствием, Веня разоблачился столь же быстро. Я увидел то, что видел уже много раз. Вот вам портрет Вени Гербицита (подпольная кличка Фантомас, он же Барон д`Огород, он же Герби, Великий Диктатор, Босс, Маркиз, Адольф, Вензель, Хозяин – кличек у него было немало, что-то около девяти; причем в разные периоды его жизни, которые начинались и заканчивались у него совершенно загадочно для непосвященного, он предпочитал разные, всякий раз другие имена, которые, впрочем, придумывал не сам; неудивительно, что люди путались и со страху называли его как бог на душу положит, все больше Барон или Босс; что касается меня, то я, подчеркивая его самотождественность, неизменно называл его Веня, иногда облаивая кличкой).

Не гигант, но рослый мужик, под метр девяносто, крепкого сложения, все еще рельефные мышцы – бывший спортсмен поддерживает себя в неплохой форме, разве что бока вокруг живота облегает поясок жировых отложений; до блеска выскобленная голова, тело абсолютно лишено волосяного покроя, выбрит даже неожиданно жирноватый лобок, и сиротливый, словно искусственно, несколько набок, вставленный в тело член свисает утомленным, высунувшимся невесть откуда удавом. Из волос на теле только светло-рыжие брови и такие же ресницы; их, слившихся с цветом лица, конечно, не видно, и о Вене хочется сказать: этот экземпляр покрыт великолепной, отлично выделанной смугловато-желтой кожей белого человека. Нечто действительно в духе современного Фантомаса. Что касается глаз, плотоядно выделяющихся благодаря отсутствию бровей и ресниц…

Они до степени карикатуры невероятно гармонировали со всем «кожаным» обликом: взгляд был нависшим и тяжелым, и цвет глаз, каким бы он ни был, казался желтовато-коричневым. Бывали моменты, когда мне казалось, что в каждый Венин глаз вставлено по луне.

Я пришел к себе в номер 117, положил на язык таблетку и запил ее водой.

Раздался звук, напоминающий лёгкий гул реактивного двигателя: тиу-у-у…

Я куда-то улетал, преодолевая пространства, принимающие форму времени.

Улёт…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.