Читать книгу Девять - Анатолий Андреев - Страница 4

2.1.

«Был у меня друг. Придурок редкостный. Звали его, впрочем, Филиппом.

Как-то раз пришел он к Васе Сахару».

Так начиналась повесть Вени Гербицита, которая называлась «Туз».

– Занятное начало? – спросил он.

– Не оторваться, мистер Герби. Вся классика у вас в подмётках. Ковром у ваших ног. Это же практически Пушкин: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».

– То-то же… Читай.

Я дочитал повесть до конца. Вот она, если кто-нибудь проявит любопытство. Лично меня она заинтересовала тем, что в ней не было ни капли вымысла.

«Пришёл и говорит:

– Надо закопать двух жмуриков. Барон приказал.

Вася Сахар пожевал свой ус, каким-то тавром разместившийся у него под носом (представьте себе мохнатую подкову, отделяющую нижнюю часть лица от верхней), и задумчиво произнёс:

– Мой кум, он, правда, ещё живой, говорит так: земля любит покойников, но не каждого принимает.

После чего, ни слова ни говоря, пошёл к себе во флигель. Очевидно, позвонил Барону (у него прямой доступ к шефу, что-то вроде правительственной вертушки – редчайшая привилегия). Потом, опять же – молча, взял свой знаменитый заступ (конец черенка венчал металлический набалдашник в виде черепа) и пошёл рыть могилу.

Все гробокопатели, как известно, любят пофилософствовать, и это неудивительно, если принять во внимание, что их профессиональный интерес сосредотачивается вокруг момента перехода человека в мир иной; они, гробокопатели, стоят у истоков процесса разложения плоти; тут поневоле станешь философом, ибо каждый день наблюдаешь жизнь со стороны смерти; но отчего Вася именно тогда произнёс именно эту фразу?

Сахар, неофициальный штатный Могильщик (официально он числился скромным садовником), отменно справился со своим делом. Тела были преданы земле, их не нашли бы даже те, кто очень бы этого хотел (а такие всегда объявляются рано ли поздно). Собственно, за это искусство бесследно прятать и держал Васю всесильный Барон: Могильщик без шума и пыли зачищал концы, порой обделывая делишки весьма и весьма деликатного свойства. При этом сам был – могила.

Филипп заметно повеселел: ещё одна тайна канула в Лету.

Но через три дня он приходит к Васе, бледный как покойник, и говорит:

– Слушай, тут такое дело… Ты только Барону бы не говорил, а, Вась? Не скажешь?

Вася отвечает (непременно при этом разгладив-отерев усы, эту знаковую деталь фольк-стиля, неименным народным жестом – большим и указательным пальцами от ноздрей к углам рта; рот при этом открывается, как у большой рыбы):

– Приятель кума, он, правда, на год моложе за меня, говорит так: не кусай руку кормящую тебя. И думать не моги супротив идти. Я Барону докладываю обо всём.

– Ну, и чёрт с тобой, говори. Тебе же хуже. Труп, который ты закопал недавно, вчера пожаловал ко мне в гости. Ровно в полночь, собака.

Вася перекрестился.

– Который из двух?

– Тот, что в кольцах весь. Шрам на горле – помнишь? Кличка – Щелкунчик.

– Зачем приходил?

– За деньгами, за чем же ещё шастают покойники. И на тот свет из-за денег попадают, и сюда прутся за ними же. Тьфу, погань, а не люди, прости отец небесный. Я ему должен был деньги. Много. Карточный долг. Меня, это… Червовый туз подвёл, сука. Перебор.

– Барон знает о долге?

– Знает, не знает, – какая разница. Сейчас не о том речь. Как это у тебя покойники по ночам разгуливают, а? Во вверенном тебе хозяйстве? Надо бы проверить, а, Вась? Может, он сбежал из могилы. За это Барон нас с тобой повесит за яйца, можешь мне поверить. Правда, сначала язык вырвет, потом глаза выколет. А потом подвесит, как пить дать.

– Ты с Бароном разговаривал?

– Я хочу, чтобы сначала ты проверил захоронение: если Щелкунчик лежит смирно – зачем Барона беспокоить?

– Как же он лежит, если он к тебе приходил?

– Вот этого я объяснить не могу. Не знаю! И не смотри на меня так. Я уж и свечку поставил в церкви «за упокой раба Божьего Щелкунчика». Можно я у тебя переночую, а, Вась?

– А что сказал покойник?

– Если, говорит, не отдашь долг, сука, я, говорит, сначала язык тебе вырву, а потом глаза выколю. И показал мне туз, сука.

– А про яйца ничего не говорил?

– Нет, ничего. Про яйца я уже сам догадался.

– А ты? Что ты ответил Щелкунчику? (Тут Вася опять перекрестился и проехался ладошкой по усам.)

– А я сказал, что у меня нет денег. А он сказал, что ночью опять придёт ко мне. А, Вась?

Сахар пожевал тронутый сединой ус и вошёл во флигель, крепко притворив за собой дверь.

Через некоторое время вышел и сказал (после манипуляции с усами, разумеется):

– Мой двоюродный брат, он, правда, уже умер, говорил: мёртвые к мёртвым, живые – к живым. Ночевать тебя определит господин Барон. Иди.

На следующий день Барон вызвал к себе Васю Сахара.

– Ну, что? – спросил Барон.

– Лежит Щелкунчик, куда он денется. Земли над ним кубов десять. Правда…

– Что там ещё? Говори!

– Руки у него вдоль тела были вытянуты, а теперь на груди сложены по-христиански.

– Может, тебе померещилось?

– Помилуйте, Барон, не первый год служим, службу знаем. В милиции я же был лучшим сержантом, глаз – алмаз… И ещё…

– Давай, не тяни.

– Костюмчик на нём чистый, земелька к нему не пристаёт. Не пачкается. И ещё… Улыбается он, вроде как подмигивает.

– Щелкунчик?

– Да.

– Дыхни, сука.

– Ваше Сиятельство, я уж девять лет не пью.

– Тебе, что ль, подмигивал?

– Не могу знать. Сигнал подавал.

– Ну, ладно. А теперь слушай. Филиппа я хорошо спрятал. Мышь не прошмыгнёт. Он ведь мне когда-то жизнь спас. Я добро помню. Так вот. Этой ночью ему отрезали язык.

Барон рассмеялся.

– Представляешь? Как это могло произойти? Обожаю загадки. Я рождён, чтобы их разгадывать. Что, обоссался? Перед боссом? А, бесенок?

Вася перекрестился, забыв тронуть усы (первый жест оказался явно древнее по происхождению).

– Да брось ты руками перед мордой махать. Тут не креститься надо, а подумать хорошенько.

– Щелкунчик сказал, что сначала язык вырвет Филе, а потом глаза выколет…

– Я в курсе. Мне Филипп говорил. Как ты думаешь, что я предприму в ответ?

– Не знаю, Ваше Сиятельство. Босс.

– Зато я знаю. Язык Филипп мог сам себе отрезать – ну, скажем, умом тронулся. Он же денег был должен покойному – хренову тучу. Хотя Щелкунчик был не чист на руку, ой, не чист. За то, собственно, и поплатился. Я приставлю в палату к Филиппу надёжных людей, свяжу ему руки – посмотрим, что у него будет с глазами. Понимаешь?

Вася смог только кивнуть головой.

– А теперь бери фонарь, пойдём, покажешь мне этого фраера в костюмчике. Что за материя такая? Я имею в виду его прикид, конечно. Надо бы поинтересоваться.

Они бодро зашагали на кладбище.

– Кстати, Вася, все собираюсь спросить: за что тебя поперли из рядов доблестной милиции?

– Да за то, что я полковника на х… послал.

– Кого-кого? Полковника?

– Ага.

– А чего это ты так раздухарился?

– Не могу знать. Бес попутал. Так надо понимать.

Щелкунчик лежал на месте, рядом со своим гей-партнёром по кличке Помада, которого пришлось убивать как свидетеля. Заодно и как пидора. Щелкунчик не улыбался. Не подмигивал. Лицо было чистым, без следов насилия. Ему сделали инъекцию за ухо (вечерняя подруга, грудастая, ноготочками пощекотала и нечаянно царапнула шейку) – и всё, никто ничего не докажет, даже если труп отыщут и проведут экспертизу (его партнёру в тот же момент неуловимым движением, опять же, на виду у всех, сломали шейный позвонок: в принципе, смерть также была лёгкой и быстрой: эти двое прожили короткую, грязную жизнь и умерли в один день и час, как в сказке). Костюмчик действительно был чистым, даже искрился – хоть сейчас под венец.

Когда Вася вновь сровнял могилу с землёй, раздался вежливый стук. Оттуда. Из-под земли.

Барон побледнел. Стук повторился.

– Копай, – приказал босс Васе.

Тот стал креститься, раскрыв рот. Барон оттолкнул его и сам взял в руки заступ. Перевернул все десять кубов. Земля зловеще поблёскивала в лунном свете. Всё было как прежде. Щелкунчик лежал смирно. Не улыбался. Не подмигивал. Барон порылся у него в карманах. Очевидно, искал нож или что-нибудь колюще-режущее. Не нашёл. Обнаружил только туз червей (левый угол загнут) в левом кармане. Не спеша обыскал и грязный костюм его любовника. Безрезультатно.

– Закапывай эту падаль, – бросил он Васе.

Тот послушно исполнил приказание. В тот момент, когда куратор мёртвых бросил последнюю горсть земли (медлил, оттягивал этот момент со знанием дела), из могилы вновь донёсся стук. Точь-в-точь такой, как в первый раз.

Барон приложил палец к губам. Стук повторился.

– Пойдём. Эти трупы с чувством юмора мне ещё пригодятся, – сказал Барон.

В ответ третий раз раздался стук.

Ещё ночью Барона разбудили охранники (он распорядился, чтобы при определённых обстоятельствах его потревожили). У Фили были выколоты глаза. В изголовье у него лежал тот самый туз червей с загнутым левым углом. Дверь в палату была закрыта (ключ у старшего), окна – тоже. Охранявшие палату следили друг за другом, а за ними за всеми следила камера. За камерой тоже было кому следить.

Наутро тела без ведома Васи Сахара были эксгумированы и исчезли в неизвестном направлении. Может, вверх; может, вниз. Может, ещё куда.

Вася потерял свою ответственную должность. И, разумеется, исчез. Бесследно. Сержант догадывался, на что он шёл, когда соглашался на эту непыльную работу, за которую ему платили как премьер-министру какой-нибудь коррупционной державы – так, что он построил коттеджи в городе двум своим сыновьям. Поговаривают, что Вася лежит в том самом месте, где так и не угомонился сгинувший Щелкунчик. С другой стороны, ходит слух, что он подался в Молдавию, на родину предков. Слухи, контрслухи – это вполне в духе ДН ПП.

Последнее, что слышали от Васи Сахара (правда, этих людей так никто и не видел), были слова, которые он произносил, дивясь их смыслу:

– Филипп, он, правда, был старше за меня на два года, говорил: «В Плутоне нет ни одного живого и здорового человека. Ни одного! Попомни моё слово. Вот чтобы у меня язык отсох и глаза ослепли». Сум, су-ум…

Можно не сомневаться, что при этом Вася сначала перекрестился, а потом отёр свои усы.

Не помогло».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.