Читать книгу Фатум. Том первый. Паруса судьбы - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 31

Глава

17

Случилось им на следующий день засидеться у Преображенского до петухов. Черкасов вдруг поник головой и плечами. Он сильно дымил трубкой, молчал и думал о чем-то, роняя невпопад слова.

Андрей хоть и навеселе был, но конфузию поимел: «То ли правдой своей обидел на корабле капитана, то ли…»

Но тут смущению его край пришел. Черкасов глянул из-под бровей и сказал:

− Можно просить тебя, Андрюша, выслушать меня, но только чтоб это!.. − он приложил палец к губам, красноречиво заглянув в глаза.

− Изволь, брат, это умрет во мне, но отчего непременно сейчас?.. Может, завтра… Уж рассвет близок.

− Э-эх, обидно мне, тезка, коли стыдно тебе за меня,−Черкасов хлопнул жженки и бросил голову в ладони.−Уныние на душе, душно.

Преображенский приобнял приятеля:

− Брось ломать себя! Рад я! Всеми силами рад тебя выслушать.

Капитан благодарно заключил ладонь Андрея в свои горячие руки и придвинулся ближе.

− Известно ли тебе, что пред тобою сидит наигнуснейший человек? Фурий, ежели угодно!

− Бог с тобой…

− Молчи! − Черкасов пьяно усмехнулся и облизал губы.− Всё так и есть, сударь. Раз говорю − знаю. Так вот, был у меня брат Митрофан. Не родной, но кровный по отцу, знаешь, как это бывает? Да-а, батюшка мой −преблагородный человек, царствие ему небесное, имел грех: кутил с крепостными девками амуры… жизнь без того пост-ной казалась… вот и наперчил… Осуждать его не берусь −он старой гвардии семя: под пушкой рожден, на барабане пеленут. Словом, с солдатами жил, но при сем самолюбия был необъятного. Да и мне ли твердить об этом, у самого киль дерьмом оброс. Митрофан был старше меня на десять лет и отроду силой наделен чертовой. Еще в юнцах ходил, а уж тогда мужики сторонились его в кулачных драках, домашние втайне шептались: дескать, он один унаследовал всю фамильную крепь. Дружбу мне с ним водить было заказано, уж больно серчала маменька, не могла отцу грех простить: Митрофан, что две капли воды, похож на отца, только молодецкой стати в нем на пуд-другой более, может, густая аварская⁵⁵ кровь сказывалась… Мать-то его была беженкой с Кавказу.

Преображенский, воспользовавшись наступившей паузой, плеснул еще в рюмки, но рассказчик наотрез мотнул головой.

− Знаешь, Andre, признаюсь, я слегка побаивался своего брата, хотя сам не могу объяснить, почему. Я и сейчас ничуть не сомневаюсь, что до меня ему было интереса не более, чем до барской мухи, иными словами, он знал свое место и на глаза не лез. Но вот заноза! В нем чувствовалось некое притяжение, какой-то магнетизм, нечто такое своевольно-дикое, что не позволяло мне выбросить его из головы. По истечении отрочества я был отдан в пажеский корпус. Митрофан тогда уже метил в приказчики. Он был скор и ловок в делах, цепок умом и оттого люб. Поручения, за которые он брался, приносили барыш, и даже маменька как будто оттаяла.

Внезапно капитан наклонился через стол и сказал глухо:

− А знаешь, что Митрофан шепнул мне на дорожку, когда меня отправляли в Петербург? «Я знаю, что тебя, мизгиря, выводят в свет и тебе плывет в руки возможность проявить себя… Возможность, которой меня обделила судьба…» Потом сузил глаза до бритвенного пореза и процедил сквозь зубы: «Не сомневаюсь, братец, что это будет тебе по плечу. Верю, что “ваша барчуковская ручка” обладает нужной хваткою и не опозорит фамилию нашего батюшки!»

Черкасов судорожно опрокинул рюмку и, не морщась, точно то была пустая вода, продолжил:

− Я чувствовал, Andre, что от глаз Митрофана не укрылась и малейшая подробность: как дрогнули мои губы, а в глазах мелькнул страх… и слезы…

− А ты-то что? − глаза хозяина не думали о сне.

− Я ?.. − капитан «Северного Орла» зло подцепил вилкой квашеный капустный лист.− Я в тот момент язык проглотил, ноги мои подломились, что сырой картон… Но это не суть… Главное, что в его лице, в его холодных и светлых глазах я углядел таящуюся усмешку, точь-в-точь как у батюшки, только со звериной дичинкой, и понял, что все эти лета он носил на себе маску, скрывающую то, что он ревностно хранил от чужих глаз… − Ну-тка, налей еще, только водки! Ну же! − Черкасов торопливо выпил и, шибая свежим водочным духом, тихо и сыро сказал:

− Брат ненавидел меня всегда люто, как ненавидит солдат окопную вошь.

Рассказчик нахохлился и подавился молчанием, а Андрей ощутил кожей родовую тайну, угрюмую и темную.

«Исповедник» замкнулся в себе, за окном по-прежнему стояла ночь, и слышно было лишь беспокойное сонное бормотание Палыча. Старик «выпустил все пары», не выдержав марафона с господами.

− Ну, а что же было далее? − прислушиваясь к скрипу ставен, разбавил тишину Преображенский.

− А далее… случилось… − хрипло откликнулся капитан, и его печальные темные глаза, словно два камня, упали в душу.− Я уже заканчивал пажеский корпус, когда был вызван письмом из дому: занемогла маменька, и все волновались всерьез, врачи высказывали в один голос опасения немалые. Засвидетельствовав сыновнее почтение, я задержался в усадьбе, сейчас уж не помню, дней пять или около того. Теперь я был на семь лет старше, мне было семнадцать; я уверенно держал шпагу, пистолет и женскую талию, однако слова Митрофана по-прежнему бередили память и, черт возьми, при одной только мысли, что я увижу его, тот «желторотый мизгирь» вновь просыпался во мне.

− Так ты столкнулся с ним в тот приезд? − Андрей пододвинул расшитый бисером ламутский⁵⁶ кисет. Ожили трубки, кутая лица капитанов в голубую вуаль.

− Вовсе нет, брат! В том то и дело,− после затяжки досадливо огрызнулся Черкасов.− Митрофан был в отъезде: наш дом на Гороховой в Петербурге требовал ревнивого ока перед зимой, сам знаешь. Вот он и хозяйничал там авралом… Батюшка на него в сих делах как на каменную гору надеялся и, помнится, любил сказывать: дескать, нам такого исправника боле вовек не нажить.

− Видно, болело сердечко?

− За грех-то свой? Может, и так,− покорно согласился Черкасов.− Ну-с, в тот приезд прознал я, Андрей Сергеевич, что братца моего хотят женить. Да не по прихоти барской и не по принуждению − зазноба у него завелась, поповская дочь. Я как узрел ее, веришь, влюбился. На год ли, два ли младше была меня, но смотрелась царицей! Кожа белая, как молоко, и без всяких ванильных капель пахла ароматом осеннего сада да прочими всякими там деликатностями… Оттого немудрено, что всяк заезжий болван уж непременно таращился на нее. Боже, и как только я решился на это! Да, видно, судьба, брат Преображенский… в грязь мне было ахнуться. А ее, сам знаешь, сколько ни прикрывай − грязью и останется. Как на духу скажу: животным умом тогда жил, все к черту, спал и видел ее в своих объятиях.

Преображенский усмехнулся, искоса взглянув на друга:

− Ну и?..

Тот закрыл покрасневшие веки и грустно кивнул головой.

− А что потом?

− Потом… укатил в Петербург, чтоб мне тридцать раз утонуть, радуясь, что отомстил Митрофану. «Знай, мол, аварская свиная морда…» Грошовая победа. Героем ведь себя считал, ан на поверку…

− Ужели проболталась?

− Хуже! Затяжелела. Ну-с, а шила в мешке не утаишь: прознали родители, позже Митрофан − словом, наплела изгородь, не перелезешь.− Черкасов рванул ворот и перекрестился.− А она наложила на себя руки. Двойной грех…

Андрей тоже перекрестился на икону, крепко сжал тезкино плечо: «Господи, до каких же степеней мук дошел сей человек, ежели впал в такие откровения!»

Он решительно поднялся:

− Ты как хочешь, дружище, а я на покой… Полно душу терзать…

Вместо ответа тот посмотрел глазами, полными слез, схватил Преображенского за локоть и притянул к себе.

И тот сдался, присел рядом, чувствуя, как трещит голова, глянул на часы: тикал третий час. Услышанное теснилось в голове, переплеталось с дурными воспоминаниями недавней ночи и щипало душу. Пламя свечей временами лихорадил сквозняк − за окном разгулялся ветрюга. Северный и буйный, он приносил с притихшей пристани надрывное эхо разбивающихся о камни волн.

− Я гадал, батюшка живьем меня съест, на другое и не рассчитывал, ночи не спал: одними молитвами жил и всё ждал, что вот… придут за мной, постучат в двери. Дело-то шумную огласку приняло, докатилось аж до самого губернского сыску… Все же поповская дочь… Род-ственники ее подняли сущий ад. Но более всего на свете я боялся теперь мести Митрофана. Его холодные глаза преследовали меня ночами.

− И как же тебя Бог миловал?

− Стыдно сказать, капитан: батюшка-благодетель выгородил меня, подлеца; а я-то, дурак, и рот разинул от счастья, точно кита хотел проглотить.

− Да как же это случилось?

− А так! − Черкасов сжал кулак.− Нашли крайнего: во всём обвинили кровного братца моего.

− Но это… − Андрей потемнел лицом.

− Да замолчи ты!.. − несчастный нервно сцепил пальцы в морской узел.− Еще одно слово, и я погиб!

Преображенский уметил, как друг заморгал, как покатились по его щекам слезы, и понял, что не ему судить сей пасьянс…

В душном молчании офицеры еще раз подавились вод-кой, второй полуштоф обмелел до дна. Пыхнули трубками, и Черкасов, взяв себя в руки, закончил:

− Делу плесенью обрасти не дали. Митрофан был закован в железа и по этапу отправлен на сахалинскую каторгу… Маменька, царствие ей небесное, сраму того не пережила: в ту же годину скончалась.

− А что теперь с братом твоим, знаешь?

Черкасов мрачно покачал головой, чиркая вилкой по пустой тарелке.

− Сгинул, поди ж, там… Кто с нее, «золотой», возвращается?..

За окном хрипуче проголосили первые петухи. Офицеры шатко, как при качке, поднялись из-за стола.

− Не тужи, Андрей Сергеевич… Снявши голову, по волосам не плачут. Радуйся, что хоть «правда» твоего батюшки беду от тебя отвела, схоронила от…

− Помилосердствуй, Преображенский,− капитан поло-жил ему на плечо руку,− да на кой черт мне такая правда, коли за нею смерть стоит да вериги боли сердечной. Уж где после того не хаживал по морям, в каких странах не был, Андрюша, ан нет! Во снах приходят, я их вижу ясно, как тебя, и зовут, зовут меня к себе − я их убийца…

* * *

Подступил час расстанный. Прощались господа капитаны тепло, по-братски, напоследок облобызали друг друга − обиды по боку. Назавтра Черкасов и Хвощинский отъезжали в далекий Санкт-Петербург. Преображенский горячо поклялся оберегать фрегат, в столице первый визит на Гороховую сделать, передал Черкасову и два письма содержания невеселого, черного, адресованные, как просил князь Осоргин, маменьке его и графу Румянцеву…

Уходящему на ялике капитану команда троекратно салютовала пушкой и долго еще, стирая слезу с глаз, махала треуголками.