Читать книгу Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - Антология, Питер Хёг - Страница 112

По вечерам гостей толпа

Калякала у Флориана.

Был Репин, говоривший: А-а-а,

И уходивший очень рано,

Эрнест Петрович ел и пил

И брюки вверх тянул усердно,

А Exсellence немилосердно

Курорт Виши опять бранил.

В углу Вещилов лиловел

С одним прекрасным бакинбардом <sic>,

И «Ваня» сумрачно сидел

Необитаемым мансардом,

А рядом с ним, преклонных лет

Княгини Затбольской скелет,

Посыпанный изрядно пудрой,

Как сыпят в лавках мармелад,

Мадам Щекин со шляпой мудрой

(Ведь дело в шляпе, говорят),

Затем еще немножко дам,

Разбросанных и тут и там,

И я с касторкою в кармане

Сидел и дохнул на диване

И пил холодный гренадин,

И в ужасе Monsier Щекин.

Кругом Безродный где-то бродит,

Как раздраженный таракан,

А Персианин-великан

Его шептаться все отводит.

Вот вам вечерний наш синклит…

Пищит какой-нибудь Карпетто,

Оркестр яростно трубит

Четвертый акт из Риголетто.

Колонны мраморные и кружевные,

Собор прозрачный Святого Марка,

На арке арка, на арке арка…

И бродят люди полунемые

В палаццо Дожей по галереям,

И поклоняются гранитной пене и поклоняются застывшим змеям,

И преклоняют свои колени пред этой грезою в архитектуре,

Они приходят сюда из Индии, они приходят сюда с Миссури,

Чтоб посмотреть на изваяния, такие нежные, как вдох Эола,

Чтоб посмотреть, как пенит воды легкоскользящая гондола.

А ночью мраморной, когда застынет под Лаской Лунною палац <?> Палацо <sic>

Я прохожу весь зачарованный, весь заколдованный по плитам Пьяццо <sic>

Сажусь в гондолу и уплываю, и уплываю и уплываю

Куда-то к замкам, куда-то к храмам, <куда-то> к башням, куда? не знаю,

Плыву направо – дворец заснувший, плыву налево – колонн громада,

И надо всеми – луны улыбки, и тем улыбкам все серенады

все серенады, все серенады…

 Не дослушав плачущей виолы

 и забыв, что продолжалась месса,

 из собора выйдя, догаресса

 опустилась на скамью гондолы.

 Праздник был томительно-хвалебен,

 ей хотелось зарева заката,

 свежего, как зрелая граната,

 яркого, как петушиный гребень.

 И в порыве дикого каприза,

 потеряв трех юношей из свиты,

 отдавала шею и ланиты

 поцелуям женственного бриза…

 Вдалеке раскинулись лагуны,

 а до слез влюбленные поэты

 сочиняли скучные сонеты,

 ударяя яростно о струны.

 А потом, вернувшись слишком рано

 во дворец извивами канала,

 принести велела два бокала

 тонко отшлифованных в Мурано.

 И под звук далекой серенады,

 запретив улыбки и вопросы,

 распустила вьющиеся косы,

 темные, как ночь Шахерезады.

 И вином наполнила до края

 два бокала, легкие, как пена…

 Было тихо… Лишь у гобелена

 раздавался шепот попугая.

 И с неясной сказкою во взоре

 Говорила, чувствуя румянец:

 «Не придешь, о гордый иностранец,

 Любоваться мною, как в соборе?»

Однажды вечером, в кафе у Флориана,

Мы встретились по странной воле рока.

С улыбкою затравленного Пана,

Пропитанный удушливым Сирокко,

Напомнивший мне чем-то робость лани;

И, опустив бровей густые арки,

Он слушал, полулежа на диване,

Звучавший вдалеке сонет Петрарки.

Вторично мы увиделись у дожей.

В толпе туристов прибыльного лета,

Томящийся, на прочих непохожий,

Он замер перед Вакхом Тинторетта.

Впивая до последней капли пота,

До вскриков, заглушенных сиплым лаем,

Восторги самоцельного полета,

Который навсегда неповторяем…

Мы вскоре познакомились на Лидо,

Спасаясь от жары в стабилименто…

Сверкала наготой, как Энеида,

Прибрежья исчезающая лента…

На фоне полновластного прибоя,

Окутанного рвущеюся пылью,

Я понял глубину его покоя

И волю, обреченную бессилью.

А вечером, когда по пятнам мелей

Прошла луна, рожденная недавно,

И в зелени пирамидальных елей

Стал бледен обнаженный профиль фавна,

Мой спутник, изнывающий, бескрылый,

Вернувшийся, как собственное эхо,

Смеялся утомительно и хило

Остатком недосмеянного смеха.

Мне кажется, в безумии исканья

Еще никто так не любил контрасты,

Как души, в глубине всеотрицанья

Построившие замкнутые касты.

Судьба, не отвечающая стону —

(Кто б мир не раздробил на казематы!),

С настойчивостью, родственной закону,

Ломает недокованные латы.

С тех пор я не слыхал его походки

Ни в гулкости холодного базальта,

Ни там, где проплывающие лодки

Ласкают переброшенный Риальто.

Уже длинней и легче стали тени,

Мосты упруго изогнули спины,

Прошел мошенник с шапкой на бекрени,

И чудаки одели пелерины.

И все сильней античные дурманы,

Холодный мрак безжалостно расколот,

На мертвой башне быстрые Вулканы

Приподняли и опустили молот.

И ты так строго, так неуловимо

Хранишь на всем старинные печати,

А помнишь, как ты отняла у Рима

Литых коней монументальной рати,

И как потом, благословив стихию,

Во времена крестового разгула,

Твои купцы уплыли в Византию,

Где их хранила золотая булла.

Когда же пальцы тонкого Беллини

Сжимали кисти бережно и плотно, —

Какой восторг рождающихся линий

Узнали обнаженные полотна.

И сколько муз непознанных и граций

Открыли чьи-то бешеные пытки —

Теперь под колоннадой прокураций

Не верят в ядовитые напитки.

Но я люблю сквозь старые атласы

И сквозь давно не ношенные цепи

Смотреть на искривленные гримасы

И на разврат твоих великолепий

И опускать в исчерпанные бездны

Своих корней извилистые ткани,

Пока дракон, ревущий и железный,

Не оборвет моих очарований…

Любовница случайных королей,

Аркадами дрожавшая над ними,

Рожденная Лукавым и Святыми

И вскормленная грудью кораблей —

Сегодня я по прихоти твоей

Был Тассо, Тицианом и другими,

Пока усталый день, приблизясь к схиме,

Не бросил в воду зарево кудрей.

Теперь сквозь ночь бесцельна и понятна

Резьба колонн, похожая на пятна,

И над дверями ласка львиных лап,

Как будто мир в тончайших нитях хмеля!

И рыцари широкополых шляп

Идут в альков к Мадоннам Рафаэля.