Читать книгу Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - Антология, Питер Хёг - Страница 127

Мы пять часов спускались с Альп.

Вид из гранита вылит.

Давал туннель за залпом залп

вагонами навылет.

За нами следом шла метель,

и голубой, как глобус,

пейзаж отелями летел

и провожал автобус.

Пейзаж рекламой убеждал:

пить воду Пелегрино!

Но путь в Венецию не ждал,

он несся по долинам.

Он несся к Золотому Льву,

к лагуне синесонной,

сквозь буквы надписей «Belvue»

на стенах пансионов.

И каждый дом стоял сквозной

от трехметровых стекол,

желтел налаченной сосной,

поставленной на цоколь.

С плющом, заползшим под карниз,

на стенах белоголых,

а между штор – сюрреализм

столов и кресел в холлах.

И все ж Италия бедна —

ей не хватает лака —

вдруг поворачивается стена

кирпичного барака

и обнаруживает гниль

стропил и старых балок,

где быт, как сваленный утиль,

так безнадежно жалок.

Здесь голь и нищь живет одна,

ни галстуков, ни глянца,

одна лишь запонка видна

на горле итальянца.

Жена – за варкой макарон,

но и в семье рабочей

пригодны кудри для корон

и не глаза, а очи!

Потом с холстами старых зал

сопоставляя это,

я вспомнил тех, кого писал

с натуры Тинторетто…

Автобус, здесь остановись.

Во мне возник прозаик.

Вторгаться я обязан в жизнь,

она важней мозаик!

Но строг маршрут, и мы должны

принять культуры порцию,

взирать на древние ножны,

на Цезаря, на Порцию,

спешить к гостинице в обед,

смотреть сквозь окна влажные

на отдалившийся хребет,

на чудеса пейзажные.

Пейзаж равнинней и ровней,

и, как удар по струнам,

под нами мост и в стороне —

дуга воды —

лагуна!

И вот к гондолам нас ведут,

лагуною обглоданным.

Гондолы называют тут

по-итальянски –  «гóндолы».

Мы сели в гóндолу, и вот

толчок, – и по инерции

навстречу с двух сторон плывет

Большой Канал Венеции.

Вздымает вверх скрипичный гриф

ладья резного дерева,

держусь за бронзу львиных грив —

беда для сердца нервного.

Наклонно гондольер стоит —

артист своей профессии!

Не декорации ль свои

театры здесь развесили?

Плывет галерка мимо нас

в три яруса и ложи.

Как зал театра, накренясь,

плывет Палаццо Дожей.

Все задники известных пьес —

и Гоцци, и Гольдони —

мы, проплывая, видим здесь,

качаясь на гондóле.

На этих пьесах я бывал

как друг одной актрисы…

Вплываем в боковой канал,

как ходят за кулисы.

А между двух старинных стен

объедки, в кучу смятые,

на них торжественная тень

какой-то дивной статуи.

Затем ступеньки лижет плеск,

и пристань волны облили, —

сюда бы шляпы, бархат, блеск

в глазах надменных нобилей.

Но там – в беретах пареньки,

бровасты и румяны,

стоят, засунув кулаки

в бездонные карманы.

Они их вынули, когда б

подобралась работа —

кули таскать бы на корабль,

сгружать товары с борта.

И вдруг, когда мы рядом шли,

к стене почти прижатые,

причину пареньки нашли,

чтоб вынуть руки сжатые.

И мы увидели салют,

известный всем рабочим,

а дальше

новые встают

палаццо, между прочим.

Мир голубей покрыл квадрат

камней Святого Марка.

Брожу я с самого утра

от арок к новым аркам.

И вот кофейня «Флориан»,

и вспомнить ты успеешь,

что здесь садился на диван

синьор Адам Мицкевич

смотреть на разноцветный грим

и ленты карнавала…

Чего ж, о польский пилигрим,

тебе недоставало?

Недоставало с вышины

холмов – смотреть на села?

Недоставало тишины

далекого костела?

Хоть тут и небо голубей

и в лавках звон богатства,

хотелось этих голубей

послать на Старе Място…

Рука поэта оперлась

на темно-красный бархат.

Вокруг Венеция неслась

на карнавальных барках.

Помпоны, длинные носы,

арлекинады краски

и фантастической красы

ресницы из-под маски.

Но вспоминает он корчму,

где, по цимбалам грянув,

мой прадед раскрывал ему

страну Ядвиг и Янов,

где ураганный этот звон

остался жить в «Тадеуше»,

и потому не смотрит он

на чернокудрых девушек,

на золотого, в звездах Льва,

и в бархатной неволе

он шепчет про себя слова

тоски, обиды, боли.

Я в шесть часов утра

шел утренней Венецией.

Еще туман устлал

серебряный венец ее.

И кампанилы стан

тянулся в небо млечное,

одел ее туман,

как платье подвенечное.

Из сводчатых ворот

по уличке <sic> Спаддариа

шел заспанный народ

в серебряное марево.

Шел, думая про стол,

шел с брюками <sic> опухшими,

вперед, не глядя, шел,

шел с головой опущенной.

Шел, ящики неся

в тратторию, к хозяину,

шел, зная, спать нельзя,

и не заснуть нельзя ему.

На солнечных часах

еще и тени не было,

и сырость, как роса,

закрыться шарфом требовала.

Ночные дамы шли,

с недосыпа осипшие,

металл незвонких лир

в свои карманы ссыпавши.

Шла бедность, шла нужда

на пoлдoроге к голоду,

которой не нужда

экскурсия по городу.

А с каменных перил

смотрели птичьи головы,

то в пух своих перин,

уткнувшись, спали голуби.

На них садился снег,

как пух, еще не узнанный,

являлись к ним во сне

кулечки кукурузные[567].

Все это в стороне

я вижу из тумана.

Вставать в чужой стране

рекомендую – рано.

Венеция, красив твой флаг,

где Лев на синем поле!

У стен со львами на углах

я двигаюсь в гондоле.

Канал или ладья сама

мой разум укачала,

но мне причудилось: дома

привязаны к причалам.

И эти – рядом, на мели,

дворцовые громады —

в действительности корабли

таинственной армады.

Чья тень мелькнула на носу?

Кто искру в воду бросил?

А окна круглые внизу —

что, разве не для весел?

Но из бойниц наискоски

протянуты не пушки —

здесь на древке висят носки

и простыни для сушки,

гирлянды мокрого белья,

трусов, сорочек разных,

от корабля до корабля

развешаны, как в праздник.

И лепкой дивною богат

дворец над гнутым мостом —

стоит, как парусный фрегат

надутых ветром простынь!

Но вот блеснула и рука,

нет, ручка, из оконца,

флажок батистовый платка

повесила на солнце.

И я увидел вензель «R»,

исполненный умело.

О, все понятно мне теперь:

он вышит для Ромео!

Я разгадал дворцовый быт,

проник в секрет фамильный —

в палаццо этом бак кипит

с водой и пеной мыльной.

И там спиною к площадям

с туманного рассвета

стирает, ручек не щадя,

на всю семью Джульетта.

Я ей желаю всяких благ,

плывя в своей гондоле,

пока на солнечных часах

спит Лев на синем поле.

В Палаццо Дожей входим мы.

Но я осмыслил позже,

что значит эта фраза: «Мы

вошли в Палаццо Дожей».

А это – в живопись войти,

где вздыбленные кони,

поверить в старые холсты

с Венецией на троне;

поверить в утреннюю синь,

в корабль под парусами

и в женщин с лицами богинь

и с рыбьими хвостами;

поверить в бронзовых рабов

перед узорной дверцей;

поверить в грозную любовь

с кинжалом возле сердца;

в Мост вздохов, в горестную дрожь

в предсмертном коридоре,

и в перстень, что бросает дож

в сверкающее море.

Узнав дельфина по хребту,

когда ладьи трясутся,

суметь поверить, что Нептун

трясет своим трезубцем;

поверить в умиленный взгляд

Мадонны на младенца,

в волхвов молящихся, в козлят,

упавших на коленца;

поверить в воинов, что тут

стоят в сплошном железе,

но верить не в господень суд,

а в гений Веронезе.

И не в тюремный сумрак дел,

рассказанных о дожах,

а в то поверить, что сумел

вообразить художник.

И в нашу сказку о Садко,

и в гофмановы сказки,

во все поверить здесь легко!

Так убеждают краски.

Дождь идет, дождь идет.

Молодую догарессу

старый дож ведет.

Через душную Одессу,

полумертвый порт,

молодую догарессу

старый дож ведет.

Через дымную завесу

(где разбитый дот)

в тыл, к расстрелянному лесу,

мокрый Додж идет,

парень держит пулемет,

дождь идет, дорога к лесу.

Молодую догарессу

старый дож ведет.

Он прижал к лицу ладони,

мокрые от слез.

Донна Лючия – в короне

солнечных волос!

По разбитым бомбой рельсам

Пулковских высот

в гимнастерке догаресса

через дождь идет.

Боже, свадебное ложе

тот же эшафот!

Додж идет. В Палаццо Дожей

хлещет пулемет.

Парни в вымокшей одеже

Додж ведут на дот.

В золотой собор на мессу

молодую догарессу

старый дож ведет.

Это с ними или с нами

долгий дождь идет,

беспорядочными снами

войн и непогод,

с Моста Вздохов по дороге,

оскользясь об лед,

поседевший, одинокий,

старый дож идет.