Читать книгу Послания - Бахыт Кенжеев - Страница 61

Любезный Радашкевич, извинишь ли

мою необязательность? С годами

всё реже долгожданные часы,

когда зажжёшь свечу, перо очинишь —

и доверяешь сумрачную душу

листу бумаги, зная, что назавтра

почтовый пароход его умчит

в Европу милую, в морозные пределы

Отечества… Знакомый коммерсант

не знающий по-русски, в ноябре

поверишь? – пригласил меня в Россию

с торговым представительством. Не стану

описывать дорожных приключений,

таможенных волнений, первых страхов…

Купец мой добрый продавал завод

по выпечке пшеничных караваев

из теста замороженного (ты

слыхал про наши зимы, Радашкевич?).

Представь картину – публика во фраках,

при шёлковом белье, при сапогах

начищенных – социалисты ныне

и впрямь переменились! Твой покорный,

надев передник белый, как заправский

мастеровой, стоит у жаркой печи

и раздаёт бесплатные буханки

чиновникам, артельщикам, министрам…

Мы жили в «Прибалтийской». Зябким утром

авроры зимней скудные лучи

там освещают бедные кварталы

рабочего предместья, но прекрасен

залив ноябрьский – редкий белый парус

и чайки на пронзительном ветру…

До Невского оттуда, помнишь сам,

порядочный конец, но так извозчик

чудесно мчится, так Нева сияет

то серебром, то изумрудом, то

аквамарином! Впрочем, я привычен

к неярким, тихим северным пейзажам,

не то что ты, парижский обитатель…

Кормили славно – но признаюсь, милый,

что две недели жирной русской кухни,

мне, право, показались тяжелы.

Вернулся – и набросился на все

дары своей Канады, на бизонье

жаркое, кукурузные лепёшки

(индейцы так пекут их, что и ты

одобрил бы), на яблоки и клюкву,

кленовый сахар, английское пиво…

А между тем роман мой злополучный

обруган был неведомым зоилом

в известной «Русской мысли». Не ищу

сочувствия, мой славный Радашкевич.

Ты не поклонник прозы, ты навеки

привязан к странной музыке верлибра,

безрифменному строю тесных звуков,

к гармонии, что для ушей славянских

груба и непривычна. Не беда,

мой монархист. Поэзия, царица

искусств, готова у своих жрецов

принять любую жертву. Ей по сердцу

отважный поиск дерзких сочетаний

старинных слов. В садах её роскошных

твоя «Шпалера» незаконным, диким

цветком взросла – и услаждает взор

взыскательный. Скажу без ложной лести —

ты, человек другой эпохи, знаешь

толк в красоте, заброшенной, забытой

сегодняшними бардами. Прости же,

что критика на книгу не готова —

я разленился с возрастом, мой милый,

знай пью вино, да разъезжаю по

Америке, ищу неверный призрак

гармонии, надежды и любви.

В горах Адирондака, у озёр

зелёного Вермонта, раскрываю

твои стихи – и снова погружаюсь

в мир клавикордов, пыльных гобеленов

и отдалённый музыкальный строй

чужой души, что настежь поутру

открыта ветру времени. Прощай же,

товарищ мой, и передай поклон

камням благоуханного Парижа,

которые ты топчешь на рассвете,

вполоборота глядя на восток.