Читать книгу Мое частное бессмертие - Борис Клетинин - Страница 13

Шанталь. Трамвай. Хвола-страхопола. 1934.

Я сижу в концессии и пишу письмо в Оргеев.

О том, что мне… м-м-м… плохо в Кишинёве.

А до сих пор врала, что – всё прекрасно, лучше не бывает!

Ложки-миски черябаются за занавеской, там шофера обедают. Важные письма я всегда передаю с кем-то из оргеевских шоферов.

Декабрь, 1934, Кишинёв.

Дверь с улицы хлопнула.

Н-да, культура. У нас в Оргееве неграмотные царане – и те придерживают дверь, когда входят.

Белые боты в калошах проследовали к занавеске.

Я подняла глаза – посмотреть, кто этот невежа…

Это был… лесопромышленник Иосиф С.!

Ну, тот.

Ну, бал в «Маккаби». Со смешными дырочками в носу.

Он скрылся в занавеске.

Я вытянула ноги под столом. Главное, что ботинок не видно (которые протекают).

– Королева бала! – обрадовался он, выйдя от шоферов. – Вы что здесь?..

– А Вы? – я сидела перед ним враскидку, с вытянутыми ногами.

– Я?.. В шофёры нанялся!.. Ха-ха!.. Поверили?!. – и посмотрел, проверяя впечатление. – Я… гм… автобусную концессию выкупил!..

Он был в фуражечке с опущенными ушами. Как студентик какой-то.

Моя поза казалась мне теперь неприличной. Я свела колени под столом.

– Я наведу тут порядки! – поделился он. – У моих автобусов будут имена – как у пароходов в море! И, кажется, я знаю, какое имя будет у самого новенького из моих… автобусов!..

И засмущался отчего-то.

– Письмо?.. В Оргеев?.. – вытянув шею, он заглянул поверх моего локтя. – Хотите, передам?!.

Невежа какой – совать нос куда не просят!

А с другой стороны… может, и вправду передать? По такому случаю он с папой сойдётся… и… не тронет наши борти в лесу!

– Спасибо! – согласилась я. – Но только одну минуту!..

«Мама! – вывела я на бумаге. – Мне тут холодно. И одиноко. Скоро я всё брошу и приеду!»

Отдала письмо и ушла.

Хотя он в настроении был поболтать.

Hа улице пулевой дождь замерзал на лету. А я потеряла варежки, и у меня ныл живот.

Возле «Одеона» извозчичьи лошади ели солому с грязного снега.

Я подрабатывала сиделкой, была бережлива, у меня нашлось бы 10 леев на извозчика. Но я не потакала себе в мелочах.

Тащась по Измаильской, я подсчитывала свои накопления в уме. С чем я в Оргееве появлюсь? Какова моя программа на будущее?

Я в панике.

Чтобы отвлечься, я стала думать о лесопромышленнике Иосифе С., разбирать его странную внешность: глазки, как весенний ледок, малиновый рот в светлой бородке. И выражение лица такое детское: как будто он спал и отлично выспался, а тут ещё и какой-то весёлый сюрприз с утра.

Полагаю, что владелец автобусной концессии мог бы устроить себе другую внешность.

Но мне приятно, что он помнит про «королеву бала».

Но возле рынка я упала на наледь.

Чуть не заплакала от боли.

Встала у стены швейной фабрики. Как свинья в грязи.

Инвалиды, цыгане – и те уходили от чёрных будок, проклиная погоду.

Плача, я поднялась в трамвай. К чему теперь экономить.

Среди пассажиров я узнала Хволу Москович, мою младшую тётку из Садово. В гимназической форме школы Дадиани.

Я не была удивлена, хотя мы не виделись с детства. Дело в том, что я ехала в трамвае в 3-й раз в жизни, и трамвай породил Хволу, как одна ненормальность порождает другую. Зато я мигом вспомнила обиду детства: жоржетовое платье, и то, как Хвола увидела меня в одном белье.

Но в трамвае она кинулась ко мне как родная.

Через полчаса мы были в её комнате на Carol Schmidt Str. с новыми обоями и пляшущим горячим газом под котлом.

Я провела там четверо суток, первые из которых проспала как медведь.

После сидячей ванны подушечки моих пальцев стали промято-розовые, нежно-надутые.

И такое же покойное, крахмально-рассыпчатое солнце разлилось по Carol Schmidt Str.

Ледяной шторм выдохся.

За приоткрытыми ставнями солнце проминало пальцы на сугробах.

А потом Хвола повела меня в «Orpheus» – на новый фильм G(reta) G(arbo).

В зале погасили свет.

Фильм, как яичница, заплясал на экране.

Я сидела, не поднимая глаз. Уверена, я больше не похожа на GG – после этой мучительной зимы в медицинской школе.

GG появилась только на 9-й минуте! В гладком сером платье, с высветленным воротником под горло!

И что же!

Хвола сразу стала вертеть головой – с экрана на меня, с меня на экран. Как переливают кипяток из стакана в стакан – пока не остынет – вот так она сверяла меня с экраном. А потом как засмеётся от восторга!!!

Злопамятная, как тысяча старух, я вмиг простила ей все обиды.

Моя главная обида случилась в детстве, когда меня доставили в Садово на каникулы. В Садово жил Москович Ревн-Леви, мамин брат. Он построил гостиницу с рестораном. К нему стали ходить румыны-пограничники, он разбогател и отдалился от нас.

Но это потом, а пока нас на всякое лето доставляли в Садово: Шурку и меня. Но Шурка не умеет себя вести. Он играл там в банки и пробил окно в зимней кухне. И ещё он плохо влиял на Еву-Мушку, Хволину младшую сестру: вдвоём они варили свинцовые битки на костре и швыряли куда попало. И ещё он дразнил Хволу «Хвола-страхопола», чем доводил её до слёз. Поэтому Шурку перестали там принимать…

А потом и я вылетела оттуда – после случая с жоржетовым платьем.

Вот как это было.

Из-за непогоды мы приехали в 10 ночи, но Хвола не спала и, утащив меня к себе, усадила перед ширмой. У неё был целый гардероб нарядов. Делая мне представление, она с театральным видом пропадала в ширме и выходила всякий раз в чём-то другом, новом.

Я с послушным интересом рассматривала её, пока она не вышла в платье из жоржета.

Кажется, я перестала дышать – от одного вида этого платья.

– Хочешь примерить? – спросила она.

Она была крупная девочка, настоящий кабанчик, но на мне лучше сидело.

– Снимай, снимай! – заторопилась она.

Я стала стягивать платье через голову, заколки полетели из волос. Понукаемая Хволой, я не додумалась уйти в ширму и выстыдилась перед ней в одном белье.

Хвола посмеялась, и мне стало тоскливо.

Hас повели перекусить с дороги, но я ушла в угол и стояла там спиной ко всем.

Меня отправили домой на вторые сутки – с каким-то одноглазым провожатым.

Мама потемнела лицом, увидев нас.

Оказалось, это и есть садовник Шор (Палестина, совместное обучение).

Плевать!

Он донёс, что я щипала Хволу и не садилась к столу со всеми. Врун проклятый!..

Тогда я рассказала про платье.

Мама не посочувствовала мне, но хотя бы голова её перестала мелко дрожать, как перед приступом.

У них есть кому донашивать платья после Хволы, заключила она с гневом и унынием, у них Ева-Мушка растёт.

После кино мы ещё гуляли по парку.

Снег был приручён, и перед Благородным Собранием каток залили.

В тот день на катке Хвола открыла мне тайну.

О том, что она посещает исторический кружок и – «только, тс-с-с, поклянись, что никому ни слова!» – готов…ся к по…егу в ком…изм че…ез Дн…стр.

Вместе с какой-то Софийкой.

Все уши прожужжала – этой Софийкой.

«Это моя лучшая подруга! Таких, как Софийка, больше нет! Её мама-социалистка в тюрьме родила!.. И если бы ты только слышала её доклад о Ланской коммуне в нашем историческом кружке! Ах, она такая храбрая! Даже сам преподаватель истории господин Адам… (тут она замялась)… Короче, я уверена, вы понравитесь друг другу!..»

Я только хлопала глазами, с трудом одолевая всю эту груду сведений, пока Хвола не вернула меня на землю.

– Бежим с нами! – воскликнула она.

– Набегалась уже! – глаза мои наполнились слезами.

– Тебе только 18! – пристыдила меня Хвола. – А рассуждаешь как старуха! Ты вот скажи, есть ли у тебя великая цель!..

– Великая цель?.. А что это такое?..

– А ты посмотри вокруг! Неужели тебе ничего не хочется изменить? исправить?..

– Ничего! – вздохнула я. – Правда!.. А после практики по акушерству мне и замуж не хочется!..

– Господи, ну какое замужество! – Хвола расхохоталась. – Ты сама ещё ребёнок!.. А вот что такое прибавочная стоимость, ты в курсе? Или что такое фаза первоначального накопления капитала?..

Я не была в курсе.

Вместо того я спросила о судьбе платья из вальжоржета.

До сих пор меня волновало – кто донашивает его?

Но Хвола не помнила этого платья.

Она ходила в исторический кружок, учила русскую грамматику, обливалась ледяной водой по утрам.

Тогда я спросила про садовника Шора – всё такой ли он вредный.

«Вредный?! – удивилась Хвола. – Да нет! Просто одинокий!.. А теперь ещё и Венька сбёг! Ты ведь помнишь Веньку?..»

Не помнила я никакого Веньку.

– Странно, что не помнишь! – удивилась Хвола. – Это сынок его!.. Шор последнее с себя снял, чтобы Веньку в люди вытянуть! А он… в матросы сбёг!..

Тут она запнулась.

Подумала о своих родителях, наверное.

Что-то они будут чувствовать после её побега?!

Побег был назначен на Рождество.

Вот план:

В каникулы Хвола поедет домой в Садово. И Софийка с ней (мол, у подруги погостить). Садово стоит лоб в лоб с русским городком.

Один тонкий чулок Днестра между ними. Это так близко, что с мая по октябрь видно, как крутят кино на русском берегу (прямо с грузовиков!) и слышно, как играет оркестр. Но для побега лето не подходит: ночи коротки. Другое дело зима – когда жизнь умирает и дни сгибаются под шапкой ночи. Вот зимой-то все и пере… гают в ком…зм. В белых простынях по белому льду… Надо только рассчитать, когда Рош Ходеш[11]. Потому что тогда Идл-Замвл[12] из Садо-во со своими хасидами палит костёр на реке (для кидуш левана[13]) – делая окрестную темноту ещё темнее.

Слушая Хволу, я обмирала от страха.

В одну минуту Кишинёв сделался мне мил.

В одну минуту мозги мои были вправлены на место!

Ура!

Понятия не имею, что такое комму…зм. Но знаю только, что никакая сила не вынудит меня покинуть медшколу и перейти реку по ночному льду.

Тем более что моя бабушка говорит: кто в молодости шастает по свету, тот на старость приплывает в богадельню…