Читать книгу Жертва опыта - Дмитрий Игоревич Михин - Страница 2

I

Еще только на улице стояли сумерки; слабый свет, казалось, только приоткрыл глаза и не хотел еще вставать, в небесах почти не было облаков, лишь малая их часть осталась парить в открытом небе, чтобы проникнуться этой тишиной, что блуждала по полям, лесам, домам, дорогам. Ее можно было заметить везде: она все окружающее смещала на задний фон – словно весь мир сдвинулся и потерял свое значение, уступив свой пьедестал тишине.

Если бы мы вышли сейчас на улицу и стали бы рассматривать предметы, будь то ведро, ковшик, бревна, скамейка, изгородь, хомут, – на всем этом, как одеяло, окутывалось затишье; можно было бы подумать, что всех этих вещей в данный момент не существует: они отошли куда-то, но обязательно вернутся, – вернутся в свои тела.

Все это беззвучие позволяло не думать ни о чем, не стареть; время казалось бесконечным, а вечные проблемы – где-то далеко, по ту сторону. Есть только покой, который, как предутренний туман, нависает над пашней, которой так нужен отдых после дневных работ. Запах росы просто существовал для себя, никого не обременяя, пытаясь сохранить себя в это чудное время, – быть здесь и сейчас. Легкий ветерок холодно не то будил, не то покачивал, чтобы лучше спалось цветам, что аж цветы сирени, листья черемухи с такой нежностью, как будто боясь нарушить их безответный, веющий обиход.

Как же все-таки не хотелось расставаться со всей идиллией, что просыпается в темных краях и воспевается в падших, отчаянных сердцах. А они лишь жмурятся, цепляясь кончиками пальцев за струны солнца, пытаясь сдерживать улыбку неоконченной детской поры. Так или иначе, не начнется новый день – не начнется новый этап, новый опыт. И вот уже на горизонте стало рассветать, и все становится на свои места.

И вот настает утро. Гардины медлительно то поднимаются, то опускаются; свет пробивается сквозь них, оставляя на полу яркое пятно; в распахнутые окна вливается пение синиц, дребезжание крыльев жуков, голоса уже проснувшихся селян, жевание лошадью сена. Казалось, все стремилось в эту комнату, наполнить ее той беспробудной живостью, что не терпится начать день, в котором наш герой еще прибывал во сне; да, ему что-то снилось приятное, возможно… Пока не вошел Андрей Петрович, наставник его, и не сказал:

– Молодой барин, вам пора вставать: уже рассвело.

С этими словами он подошел к кровати и резко сдернул одеяло, сказав:

– Вы должны знать порядок, и в вашем возрасте не положено так долго спать.

Конечно, мальчик проснулся еще тогда, когда его наставник перешел порог. Но он предпочел дальше притворяться, что спит, в надежде, что старик, убедившись, что поднимать его бесполезно, наконец-то, уйдет, – увы, все было не так.

– Вредный мальчишка, думаешь, я не замечаю, что ты не спишь и пытаешься меня дурачить? – продолжал Андрей Петрович.

– Ну-ка, немедленно вставай!

Но молодой человек не послушался, напротив, он принял стойку солдата: руки по швам, ноги вместе, носки, правда, вместе, лицо приняло напряженный, наисерьезнейший вид: губы сузились, брови сдвинулись, надул щеки, лицо даже немного покраснело – и все это с по-прежнему закрытыми глазами.

– Ах, вот как! То есть ты, беспринципный негодяй, не изволишь даже смотреть на своего учителя, который старается из тебя сделать человека, когда к тебе обращается?

– Нет, – резко ответил мальчик.

– Мне что, тебя силой вытаскивать из твоей постели? – спросил старик, еле сдерживая злость, – он был довольно легко раздражителен.

– Нет, – дразнящее послышалось в ответ.

Петрович понимал, что не сможет его силой поднять с постели, но и уступать просто так этому мелкому сорванцу не желал, а значит, эта борьба продолжается дальше.

Он стал тыкать пальцем ему в плечо, что того, в свою очередь, не понравилось: уж слишком навязывался и нарушал его сосредоточенность.

– Ты будешь вставать или нет?

– Нет.

– Сейчас прикажу, чтобы мне принесли розги, и я тебя выпорю хорошенечко!

– Нет.

Андрея Петровича уже начинало выводить из себя это «нет», и что больше всего его раздражало, это то, что он все говорил с закрытыми глазами.

Малый негодник тоже начинал раздражаться от всей настырности Петровича и хотел только, чтобы он ушел поскорее, но он не уходил и все так же стоял, но уже молча.

Тогда, воспользовавшись этим неловким молчанием, образовавшемся между ними, он стал представлять, как наказывает Петровича розгами: «Ну что, голубчик? А я ведь тебя предупреждал, мы тебя с дедушкой приютили к себе, а ты вот что вытворяешь: не даешь нам покоя, все у него какие-то порядки, все со своими наставлениями. Ну куда тебе до нас? Ну ты же видишь, что нам это не в усладу, так зачем ты все тревожишь да тревожишь? Я, конечно, не хотел, – затем сказал мысленно, – еще как хотел! – продолжил опять говорить ему вслух. – Но ты меня сам заставляешь. Снимай штаны, сейчас я тебя пороть буду, будешь знать, как глумиться над маленькими, еще небось из-за тебя сон забыл! – а Андрей Петрович отвечает ему, целуя ему ножки, весь в слезах, – не надо, барин, я больше не буду; понял, что был дураком, не понимал я вас, милый, вашего безукоризненного ума; ваше святейшество, прошу пощадить меня, старого дурака, – но бесенок иронично-снисходительно улыбнулся, провел рукой по головушке старика и сказал, – ну что ты, дорогой Петрович, не собирался я вовсе наказывать тебя, я хотел подарить тебе новые штаны за твою службу, – старик с выпученными глазами и с некоторой детской улыбкой облегчения спросил. – Правда? – бессовестный, делая улыбку еще больше, отвечал ему, – ну конечно. Ты снимай штаны, а я новые принесу, – Андрей Петрович только снимает штаны, как уже на его лице выступает гримаса, по которой не скажешь, что он рад новым штанам».

Андрей Петрович в ожидании чего-то замечает, как у мальчонка выступает улыбка на лице, это его изумило.

– Вы посмотрите: ему еще и смешно, что я тут стою перед ним и унижаюсь. Тебя это что, забавляет?

– Да! – ответил восторженно презренный мальчишка.

После чего он впал в невинный, проказливый смех.

– Нет, он смеется да и еще с закрытыми глазами! – подметил Андрей, играя бешенными глазами.

Все это вывело бедного старика, на что он пригрозил:

– Ну, хорошо, если тебя не будет через пять минут за столом, ты знаешь, чем это для тебя закончится!

После чего он удалился, прихлопнув за собой дверью.

В комнате настало прежнее, благоухающее спокойствие, и звуки за окном заиграли опять. Но проказник, которого, кстати, звали Петя Испытин, ему было девять лет, уже почти встал, глубоко вздыхая после произошедшей сцены. Пока одевался, он размышлял: «Ну вот что он постоянно сюда заходит и говорит одно и то же, будто я не знаю, что уже пора вставать, а ведь мне снился такой сон прекрасный, жаль, что я уже не помню, про что он, но почему-то на душе так приятно после него. А Андрей Петрович любит своим появлением все испортить. Он единственный, кто так строг со мной, но за что? Я не понимаю: почему дедушка держит его у нас, я не могу поверить, что он это сделал, чтобы мучить меня или обидеть, – нет, он не такой, он же любит меня, а я его. Ладно, надо уже идти к ним, а то еще проблем наберусь».

Надев башмаки, рубаху и штаны, Петя вышел из своей комнаты, в которой все еще не прошел запах утреннего торжества – еще до прихода наставника.

Он подошел к умывальнику, набрал воды и выплеснул себе на лицо, капли стекали по его коже, освежая его лицо и придавая ясный, новый вид; затем, заканчивая свой путь на подбородке, они капали вниз, нехотя отрываясь от него, то попадая на его одежду, то на пол.

Со спины к нему подошла женщина, ее звали Марфа Ивановна, она служит уже долгие годы, в основном она руководит хозяйством, так как она главная из всех прислуг: ей поступают указы, а от нее всем остальным. Она выглядела крепкой, полной в своем сарафане; руки уже давно потеряли ту хрупкость и гладкость, что имеет девичья красота, пальцы еще имели мягкость, но они уже были выточены большим усердием, поэтому в них была какая-то грубость; лицо выражало усталость, носимую, но тщетно скрываемую улыбкой, в которой проявлялась наивность и доброта, обращающиеся к каждому, кого она встретит.

– Доброе утро, Петенька, – сказала Марфа Ивановна, подавая ему полотенце.

– Спасибо, Марфа, – ответил Петя, просто и искренно улыбнувшись.

– Что-то вы сегодня поздно встали, разве Андрей Петрович к вам не заходил?

– Нет, – соврал Петя да так, что было заметно, но Марфа этого не поняла все равно.

– Да, – вздохнув, сказала Марфа, – на Андрея Петровича это не похоже, хотя в последнее время я уж часто замечаю в нем какую-то рассеянность, забывчивость, что он себе обычно не позволяет, но, видимо, на то есть причина.

– Сколько раз от тебя слышу про него – и все больше удивляюсь ему.

– Ну да ладно, Бог с ним, ты уже умылся? Тогда проходи: будем завтракать.

Марфа Ивановна ушла. Петя пошел к зеркалу и стал вытирать лицо полотенцем, после чего он принялся разглядывать себя в зеркале. То откроет рот, станет разглядывать зубы: выпирает вперед из ряда зуб; приподнимет голову, чтобы рассмотреть ноздри; потрогает щеки; губы какие-то маленькие, подбородок недостаточно мужественен, нос казался большеватым, низкий лоб; светлые, мягкие волосы; маленькие, невыразительные глаза, цвет которых его не устраивал. Он пристально посмотрел себе же в глаза, близко приблизив лицо к зеркалу, и от своего невзрачного вида сказал себе: «Ну ты и урод».

Он отошел от зеркала, приуныв, но его настроение быстро переменилось, когда он вошел в столовую.

Столовая была таким особым местом, где происходили основные повседневные заботы, раздумья, даже отдых. Все предметы – диван, кресло, стулья, печка, цветы, картины, посуда, самовар, даже пара книг оказалась здесь, оставленные кем-то, – располагались в особом порядке так, как будто это имело значение, и только в таком их расположении это место становилось не просто собранием для кушанья, но и некой святыней, что объединяла в одном месте столько живых воспоминаний.

Можно просто сесть и наблюдать, как служанка суетится, проходя мимо тебя, накрывает стол, расставляет приготовления; как Марфа Ивановна озабоченно вспоминает: ничего ли она не забыла, стоя посреди прохода; как Андрей Петрович после каждого закусывания рыбкой рассказывал про спор с соседом, Семеном Игоревичем, в котором он всех уверял, что выиграл без всякого сомнения, и неважно: было это кому-то интересно или нет – главное, что бы речь не умолкала; также взглянув на обычный стакан, в котором отражаются все эти люди, вся суматоха, которая не доступна ему, но показывает нам.

Весь царивший здесь не утихающий быт вносил что-то свое, что удерживало тебя и тебе было приятно находиться в этом подвижном, по-своему живущем мирке.

От всех присутствующих вещей, будь они изначально тут или кто-то принес, исходила притягательная энергия, которая пускалась по всей комнате, воссоздавая картину перед твоими глазами; твое сердце впитывало то блаженство, преподносимое множеством скрытых, но так открытых, вроде бы, бездушных, бесчувственных вещей, а видать, и они что-то да привносят в нашу жизнь и лишь растворяются в нашей памяти на мелкие крупинки. Ну как без этого можно жить? Не понятно.

Когда Петя вошел, первого, кого он увидел, это его любимый дедушка, Виктор Испиранов, который уже сидел за столом, за своим излюбленным местом у окна, в которое он любил смотреть долгое время, часами или целый день мог просидеть, любуясь садом напротив.

Он и сейчас что-то там рассматривал задумчиво, но, когда пришел Петя, – он словно знал, что он вот-вот зайдет, – обернулся к нему, поставив руки на колени и разведя локти в стороны, взглянул томным взглядом и провел без всякого напряжения улыбку, которая притягивала детское сердце, незнающее, как выразить признательность, кроме как пасть в объятия без раздумья, что и сделал Петя, после того, как дедушка сказал:

– Вот он, Петенька. Наконец-то, встал. А мы тебя заждались. Ну, что ты стоишь? Давай проходи, а то чай стынет, милок.

В этот момент уже от этих слов в Пете пробудилась сила, которую он пытался сдерживать, но не смог и ринулся к дедушке, не замечая ничего, чуть даже не сбил с ног Андрея Петровича, подходившего к столу, который только успел сказать:

– Что ты! Э, какая бестия!

Но мальчик даже не обратил внимания на это замечание, между ним и его дедом не было никаких преград, что он аж влетел в него, на что тот усмехнулся и, погладив по голове, сказал:

– Какой шустрый мальчуган! Чуть не сшиб меня, да и Андрея Петровича туда же со мною, – расхохотался Виктор Испиранов, – это хорошо, что ты сегодня в таком настроении, да и вообще хорошо быть молодым. Ну, садись, ешь.

Пододвинул ему стул – и Петя сел. Тут вступил в разговор Петрович.

– Виктор, а ты знаешь, что сегодня вытворил твой негодник, когда я к нему приходил?

– Ну что же он мог такого вытворить? – спросил дедушка с улыбкой.

– А вот что: я ему говорю: вставать пора. А он не слушается. Я ему раз, я ему два, я ему три – а он все за свое, еще и ухмыляется мне, закрыв глаза! – встревоженно рассказал наставник.

В это время Петя, понурив головой и молча выслушивая не без стыда перед дедушкой, подумал: «Все рассказал ему, а ведь я встал и пришел раньше его пяти минут. Ну и ябеда!»

Но дед, выслушав, сказал только:

– Да будет тебе. Он еще мальчишка. Разве мы не были еще теми избалованными? Не сердись ты так на него. У него свое время, у нас – наше, что мы теряем, когда наши дети балуются? Да мы только рады за них, что у них есть такое стремление жить, только для нас это осталось в наших юных временах, на которые мы смотрим через них.

Андрей Петрович не стал возражать Виктору; он и не любил с ним спорить – хотя и приходилось, – испытывая глубокое уважение к нему, поэтому часто соглашался с ним.

А Петя, скрывая радость, что за него заступились, ехидно упрекал в уме Петровича: «Высунул язык? Коль так – получай, обманщик!»

– А ты, Петенька, – вдруг обратился дедушка, – будь послушнее. Андрей Петрович все-таки твой учитель – уважай его.

Петя посмотрел из-под бровей, которые приняли вид раскаяния, с невинными глазками, дав таким образом свое согласие и обещание.

– Марфа, что ты все суетишься? Присаживайся, мы уже давно как должны были все сесть за стол, все никак не можем собраться, – обратился Андрей Петрович к ней.

– Вот, что я не люблю, так это вечный беспорядок: все идет на самотек, все лежит не на своем месте, никогда ничего не делается вовремя, этого нет, этого не дождешься. Но славу Богу, в моем классе такого нету; уж как хотите, но весь этот балаган не коснется мною так облагораживаемого святого места, Бог тому свидетель. Я считаю, что во всем должен быть порядок и послушание, чтобы каждый пунктуально следовал поставленным правилам.

– Вы, Андрей Петрович, не беспокойтесь: все уладится, дайте только время, – сказал Виктор Испиранов.

– В том-то и дело! Им все даешь, а они его тратят на непонятно что!

После этих слов дедушка, не став возражать собеседнику, улыбнулся без всякого намека на упрек и стал посматривать в окно.

Марфа Ивановна, завершив свои насущные дела, села и с неким нравоучением обратилась к Андрею Петровичу:

– Вот вы жалуетесь, что в этом доме нету порядка, и я должна с вами согласиться, так как не без вашего участия все это происходит, отчего мне приходится задерживаться и все поправлять.

– Я? – удивленно спросил. – Да когда же я не следовал бы мною же установленным правилам?

– А вот извольте. Почему вы сегодня с утра не были у Петеньки?

– Как это не был? Был я. Кто вам такое сказал?

– Мне все Петенька рассказал, так что потрудитесь объясниться.

Андрей сразу перевел взгляд на Петю, который тут же, как ошпаренный, отвернулся от него и приник к блюдцу отпить чаю, размышляя: «Зачем я проснулся сегодня?»

Андрей Петрович, нахмурив брови, продолжил:

– И вы верите этому сорванцу? Да ведь в его словах ни гроша правды. Конечно, он, избалованный, ничего не хочет делать, и ничему не хочет следовать, да и мне лишь бы досадить!

– Не кричите на ребенка! Он не виноват, это все влияние, да и вы слишком строги с ним, – он вас и сторонится.

Дедушка все это время слышал этот неутихающий спор, причем был безучастен и с довольным лицом молча посмеивался; только не было понятно, что вызывало у него такую радость – пререкание между Андреем и Марфой или что-то за окном.

– Что вы его защищаете? И что это за такое влияние, от которого он стал «блаженным» и его нельзя упрекнуть?

– Я не знаю. Это же вы его учите: учите чему-то, а бедный ребенок не справляется.

– Все, чему я его учу, должно сделать из него человека, так что говорить, что моя служба как-то идет ему на вред, – это уж, простите, быть того не может! Наука дана для того, чтобы человек познал себя и окружающий его мир. А то, что он не справляется, – э, не, он и не прилагает усилий, чтобы справиться с поставленной задачей, ему нужно больше давать разных заданий. Ему не на что тратить время, кроме как на безделье!

Марфа Ивановна ничего не стала отвечать, так как не знала, что еще ответить, и слегка надменно стала попивать чаю.

Петя после всего сказанного пал в уныние и не с кем не хотел разговаривать, крутил блюдце то по часовой стрелке, то против; казалось, он был обижен на Андрея Петровича – похоже на то – ему не понравилось, что о нем так высказываются, притом что он не хотел таким быть, но что-то действительно его толкало на все эти поступки, шалости, и что больше всего его расстроило то, что наставник хотел больше уделять время учебе. Таким образом, ему казалось, что у него отнимают время несправедливо и что целая жизнь пройдет мимо: он упустит сладость той детской безмятежной свободы, когда ты мог выйти из дома и увидеть, как живут остальные. Как какой-нибудь рьяный мужичок рубит дрова, отвлекаясь на тебя, машет рукой и приветливо улыбается; или встретить миловидную девушку, несущую корзину яблок, и по-матерински одарит яблочком; по дороге пройдет пастух с козами, одна из которых обернется к тебе, брякнет тебе на своем, посмотрев тому ли брякнула, кому хотела, и дальше пойдет. Бывает, что сидишь, занимаешься уроками, проходит дедушка, хочет позвать тебя, ты хочешь пойти, но не можешь; не сможешь выйти, посмотреть, попробовать – ничего! Пете казалось, что запихнут его в ящик и что больше ничего в своей жизни не увидит. Эта пустота пугала его: он не знал, что будет и как дальше с этим жить. То, что его отрывали от внешнего мира, для него это было как потеря смысла своего существования.

От всех этих мыслей ему хотелось плакать, но он не позволил себе, хоть и еле сдерживался.

Петя посмотрел на деда, тот добродушной улыбкой как будто сказал: «Не бойся. Все у тебя будет». Но Пете не стало легче от этого. Слишком опечален он был, да и скоро ему предстояло идти в класс и отвечать на все те же вопросы, к которым он не был готов.