Читать книгу Волчий Сват - Евгений Кулькин - Страница 11

Первый свой самостоятельный вылаз Клюха сделал в конце недели, которую они вместе с Мордачем провели в наскокных поездках то в одну, то в другую часть города. Перфишку, конечно, интересовали клубы. Вот по ним и шастали они в поисках работы. Но в одних местах все было занято, а в других довольно беспардонно говорили, что Мордач им физиономией не глянулся. И вот после очередной такой наездки Перфишка в одиночку запил.

Особых планов, (а они у него вообще еще не сложились), Клюха не имел. Просто решил прошвырнуться до центра города, заглянуть, чтобы не дрогнуть на улице, кое в какие магазины и до темноты, дабы не заблудиться, возвернуться домой.

В трамвае рядом с Клюхой оказался сосед, по возрасту такой же, как и он, парень, только на вид дюже шибанутый южной кровью. Так вот только что усевшись, тот стал тормошить белесую деваху с косой, уложенной вокруг головы, и в очках.

– Мой кореш, – кивнул он на Клюху и одновременно подмигнул ему, – коллекционирует блондинок.

– Чего же он их, – не оборачиваясь, поинтересовалась деваха, – засушивает или на иголки накалывает?

На этот ее ответ скабрезно оживился, взнуздав себя ухмылью, мелконький мужичок, что гнездился рядом с блондинкой.

– А тебе как лучше бы было, чтобы тебя засушили или прикололи? – спросил чернявец.

Она чуть пообернулась, и лучик серебряным паучком поплясал на вогнутости линзы ее очков.

– Чего же коллекционер-то сам молчит? – спросила она.

Клюха заерзал на сиденье.

– Он с утра не выстенился, – сказал парень. – И теперь пребывает в высшей степени несмелости.

– Хоть бы тебе немножко занял.

Это подала голос разлатая от зрелости баба, однако, с подпрыщенным, как у девки, носом.

Мужичок, что сидел рядом с девахой, давленно всхихикнул.

И – как-то совсем незаметно – разговор стал общим. Кто-то еще слово сказал, другой ему поперечил. А третьему – Бог велел быть самым знающим.

Клюха не привык к такому – трамвайному – общению, потому сидел и помалкивал.

Девка же, которую выронил из своего внимания его сосед, затеяв перепалку с кем-то, кто сидел сзади, неожиданно выцедила его в линзы своих очков и произнесла:

– Вон ты какой, коллекционер!

– Обыкновенный, – буркнул Клюха.

– Вот именно! А твой друг расщебетался, что я уж подумала – тут супермен какой-нибудь.

Клюху не обидела ее разочарованность, тем более что, означив себя в профиль, она продемонстрировала два не очень им обожаемых качества – вызывающую горбоносость и – на вид – полное отсутствие грудей. «Доска доской, хоть вой с тоской», – сказал бы о ней дед Протас, у кого, кстати, умыкивал Перфишка частушки в свой конферанс.

Заметил ее плоскость, видимо, и новый Клюхин знакомый, сказав:

– Во – Млечный Путь – ни кочки, ни задоринки. Как в пустыне.

Толстая баба хмыкнула непроизвольно, вздрожав грудями. А блондинка, недобро сверкнув стеклами своих очков, отвернулась.

– Ты не на балочку чалишь? – просил Клюху чернявец.

– На какую балочку? – поинтересовался он.

– Ну на барахолку, значит. На базар, понял?

– Да нет…

– А то поедем, пока я по пути.

Если честно, Клюхе не хотелось отставать от этого, такого смелого в общении парня. Потому он согласился:

– Ну давай посмотрим, что почем.

На трамвайном кольце, где пассажиры по-рачьи расползлись в разные стороны, Клюха с чернявцем перешли на другую сторону улицы и втиснулись в битковой автобус. И тут же кто-то окликнул Колькиного спутника:

– Копченый, ты на Вор-гору рулишь?

– А ты, небось, с горы? – поинтересовался в свою очередь тот.

– Нет.

– А то я, гляжу, нам как-то по пути сделалось.

Автобус – с кряком – несколько раз продемонстрировал вакость, еще плотнее упечатав Клюху среди таких страдальцев, как он.

– Кто это, чегой-то не угадаю, с тобой? – спросил тот, что назвал чернявца Копченым.

– Да ты его не знаешь. Леха Лещ.

– Откуда?

– С Трусовки.

– Ну как там у вас, в Астрахани? – говоривший явно обращался к Клюхе.

– Вобла на густеру в суд подала, – за Кольку ответил Копченый.

– За изнасилование? – на всхохоте поинтересовался незнакомец.

– Нет, чешую на соме не поделили.

В автобусе засмеялись.

– А Сашка там Черный живой? – опять допытывался невидимый Клюхой дотошник.

– Да куда ему деться, разве на что-то одеться, – неожиданно для самого себя ответил Клюха.

– Молодец, Лещ! – пожал половинку задницы ему Копченый, как раз то, что приходилось на притиснутую к тому месту руку.

– Ну а варят у вас? – спросил мужик, и поскольку Клюха не знал, о чем именно он ведет речь, брякнул наугад:

– Нет, сырьем едят, ворьем закусывают.

– Ай да Лещ! – вскричал Копченый. – Он тебе – тык, а ты ему – протык!

– Остряки, в задницу носом, – проворчал тот, что задавал вопросы. И до самой Дар-горы, куда они ехали на барахолку, не произнес ни слова, там же, вывинтившись из автобуса раньше его, спутники тут же растворились в толкучей толпе, и Клюха так и не увидел, с кем же они так мило побеседовали во время их душу выжимающего пути.

– Ты меня с кем-то спутал, – поспешил Клюха рассеять обозналость Копченого. – Я не Леха и тем более не Лещ.

– Знаю, – заиграл своими черными глазками тот и поинтересовался: – Чего же мне было говорить, что тебя первый раз вижу? Да и вообще, какого ему хрена нужно. Ну ты молодец, рубанул ему, как надо.

– А что я, собственно, такого сказал? – осторожно поинтересовался Клюха. – Ведь это так, ляпнул и все.

Копченый засмеялся. И пояснил:

– Он спросил тебя: варят ли в Астрахани? Короче, наркотиками балуются ли.

– В-он чего-о? – протянул Клюха. – А я-то уши развесил, хоть компостируй.

И чернявец вновь всхохотнул, не догадавшись, конечно, что эту фразу Колька умыкал у Перфишки.

– Ну тогда давай знакомиться, – Копченый протянул Клюхе руку. – Кличут ты меня слыхал как, а зовут Суреном. Если нужна фамилия – Бабаян.

Колька назвал себя. Только без клички.

Они брели вдоль рядов, на которых сплошным пестревом теснилась разная всячина. Чего тут только не было: и шубы с полушубкам, и платья разной расцветки и калибра, и костюмы на любой вкус; одной тетке, что – за необъятный пояс – носила широченные штаны, кто-то, видимо из озорства, вставил в ширинку довольно увесистую морковку. Видел Клюха и продаваемый почти за бесценок топорик, о котором Колька мечтал чуть ли не все свое детство. Но зачем он ему теперь? И от этой мысли началось слезное теснение в груди.

Копченый же, словно выискивая то, чего не терял, все глядел в землю, будто интересовался, кто в чем обут на этом базаре.

На них – сзади – неожиданно набрел тот же голос, который они слышали в автобусе.

– Не оглядывайся, чтобы он нас не срисовал, – прошептал Сурен.

А тот, так и не увиденный Клюхой общитель, кого-то назидал:

– Понятливыми не рождаются. А врежешь промеж глаз, чтобы искры гривенниками посыпались, сразу все усвоит. Даже без повтора. Поэтому не квасься!

Минутой позже Клюха мог бы поклясться, что видел знакомую. Девка, которую он не успел запечатлеть взором, потому как боялся его поднять, стояла на краю ряда, и у ног ее лежал подшибленный воробей. Кажется, она корила цыганят, которые – из рогатки – срезали его с проводов.

Подгоняемые тем же голосом, который, как показалось Клюхе, о них сказал: «Два друга – хрен да подпруга», они на какое-то время выклинились из рядов и, пройдя вольным, а не спутанным толкучкой шагом какое-то время, вновь окунулись в бушующий барахольный разгул.

– Телефонируй, как там у тебя? – донеслось до них от будки, в которой был установлен телефон, и Клюха вдруг подумал: хорошо было бы позвонить домой. Ведь у них на кордоне стоит аппарат. На тот случай, если начальству потребуется связаться, как оно говорит, с внешним миром.

Рядом бродили с никлыми хвостами собаки. И вот их бездомность, что ли, а может, и жалкость иного рода, связанная с бесприютностью бытия вообще, размывала в нем решимость не разнюниваться, не давать повода усомниться, что он уже взрослый и вправе решать свою судьбу так, как пожелает сам.

Среди груды ветоши подремывал тряпичник. А рядом с ним примостился пацанчик в такой легкой кацавейке, что, казалось, стоит телешом.

– Корм голубям! – твердил он. – Корм голубям!

Перед ним находилось решето с зерном и были свиты из старых тетрадей кулечки для расфасовки пшеницы.

– Кому корм? – менял он порядок слов и тональность, которой произносил свой зазыв. – Кому корм?

В зерне, явно непровеянном, попадались пустые полуколоски, и поскольку они были взяты жухлой чернотой, становилось понятным, что собирал их пацанчик в поле уже зимой, из-под снега.

И в душу Клюхи прокралась нежность ко всему, что им оставлено там – и на кордоне, и в хуторе, и даже в районе, – ибо все эти три поселения воспринимаются им как дом.

И вдруг он увидел первую в этот день наглую несправедливость. Двое лбов со словами: «Что это ты там припрятал?» подошли к пацанчику и ловко, видимо, заученными движениями, вывернули ему карманы. На землю брызнула мелочь.

Клюха ринулся было к нему. Но Копченый, который все это видел, удержал его за плечо.

– Не горячись, – сказал. – Они люди свои, сами разберутся.

Забрав все, что наторговал пацан, и похохатывая по поводу такой простой удачи, двое прошли мимо.

– На языке улицы это звучит так, – подвел черту под этим фактом Сурен. – «Не веди дрычку ногами, когда тебя не сношают».

Клюху же удивило другое: все это видели, помимо его и Копченого, и другие, кто стоял или проходил мимо, и никто не только не вступился, а даже не обратил на это никакого внимания, словно грабеж тут так же естествен, как зазыв купить какой-либо товар.

Колька, как человек с неокрепшей психикой, в ком еще не взыграли таланты и до конца не означилась дурь, а ожидания взрывных того и другого не были серединны, не опасался взрывных последствий; его угнетало то, что сотворенность зла проходила так гладко и буднично, и, зная себя, он был уверен, что раздражительная удрученность будет долго преследовать его.

А блажной базарный шумок, перемежаемый рваной речью, витал над барахолкой, и захрапистая жизнь перемежалась с жизнью закарканной, и частные радости (кто-то продал подороже и купил подешевле) уступали коллективному возгоранию глаз, когда кто-либо в пьяном или ином юмористическом кураже собирал вокруг себя толпу.

– Где тут нужник? – спросил Клюха, когда они еще сделали два больших – по пристенному ряду – кругов.

– Приспичило? – спросил Копченый.

– Да малость есть.

– Вон в тот проломчик пролезешь, – указал Сурен, – и там слева увидишь.

А когда Клюха пошагал, вослед крикнул:

– Я жду тебя на этом месте.

Болезненно восприняв все, что увидел, и еще держа в душе жалкость к обиденному пацанчику, Клюха, однако, размышлял и о другом: а что, собственно, он шляется с этим Суреном? Какой в этом прок? Может, потихоньку, как говорит Перфишка, слинять?

С этими мыслями вышел он и из «Заведения мудрой задумчивости», как величал Евгений Константиныч отхожее место, и ринулся было к пролому, как его внимание привлекло громкое барахтанье и задавленный интеллигентный зов:

– На помощь!

Клюха ринулся на голос и в закоулке, образованном двумя брошенными строеньицами, увидел девку, на лицо которой была вздрючена собственная юбка, и мужика, который, притискивая ее к облезлой стене, повторял одно и то же:

– Попробуй рыдни, падла! Потроха по всей балочке развешаю!

Клюха ошарашенно остановился. И поразило его не увиденное, а голос мужика. Это он в автобусе назвал Сурена Копченым и задавал ему разные – про Астрахань – вопросы.

Первым порывом было кинуться за помощью к Бабаяну. Все же его это знакомый. Но Клюха тут же отвергнул это поползновение, вспомнив, как отнесся Копченый к ограблению пацанчика. Вместе с тем Колька видел, как на уровне головы девки вибрирует от нечаянного прикосновения всаженный в деревяшку нож, на который, собственно, и уповал насильник.

А он тем временем уже разорвал на девахе трусы.

И Клюху вдруг подхватило ликующее безумие, которое оставалось невостребованным все последнее время, и какое начинает осознаваться после того, как проходит.

Буревым натиском он разметал ящики, которые загораживали вход в укромье, где творилось насилие, и рванул мужика за воротник так, что пуговицы обсыпались к его ногам, хотя тело и не откликнулось на это его действо, потому как было глыбисто-тяжелым, что монолит. Но просвет между им и девкой все же образовался. А может, возник он оттого, что мужик поворотил голову, и Клюха увидел его лицо: красное, словно обожженное, заросшее чахлой немужской волосатостью.

– Линяй отсюда, падаль! – с придыхом произнес мужик. Но Клюха, захватив рукой его голову в совок, повиснул на нем, дрыгая ногами.

На этот раз не только просвет увеличился, мужик отник от девки, чтобы скинуть Клюху со своего плеча, и тут Колька увидел его кровенелые глаза.

– Ты? – выронил мужик, угадав Клюху.

– Бежи! – крикнул Колька девахе.

– Ага! – зазлорадствовал мужик. – Заступничек! Можа, свое очко подставишь?

Он сбросил Клюху с плеча и взял в руки нож.

Девка одернула платье, и Колька – во второй раз за последние несколько минут – опешил. Перед ним стояла Марина Охлобыстина. Да, да! Дочка Богдана Демьяныча.

– Вы? – подвыронилось у нее.

И Клюха метнул попавшийся под руку ящик в мужика.

Поскольку ящик был тяжелым, а замах недостаточно энергичным, действо получилось игрушечно-смехотворным, и мужик, наступив на ящик, который тут же рассыпался под его ногой, прохрипел:

– Ну что, проверим, у кого из вас потроха к душе ближе?

И он вознес нож над головой Марины.

На этот раз – лётом – Клюха кинулся так, что – бодком – бузнул мужика в живот своей башкой.

Мужик охнул и – на мгновенье – примерк глазами, словно быстрая тень змеей пробежала под ним. И этого было достаточно, чтобы выскользнуть Марине из-под его корячности, но не хватило, чтобы выбраться Клюхе. Потому в следующий миг тот подчерпнул его своей свободной ручищей и выволок на уровень вновь налившейся красной бухлостью морды.

– Он убьет его! Он убьет его! – метался где-то за спиной голос Марины, неизвестно к кому обращенный. – А-а-а! – все так же, с интеллигентской негромкостью, словно боясь, что слишком много людей услышат ее, вела она.

– Сейчас я тебе законопачу глотку, чтобы голова не качалась! – зловеще пообещал мужик и стал расстегивать ширинку.

Из подпузно разлезшегося чрева его штанов шибко пахнуло парной вонью.

А нож трепетал на уровне Клюхиных глаз. И то утеснение, в которое он попал, прижатый глыбистостью мужика, не давало возможности ни выскользнуть, ни хоть как-то пошевелиться, чтобы оборонить себя.

– Соси, сука! – мужик выпростал свою жеваную немощью мерзость.

И тут Клюха понял, что у него еще есть голос. Надо кричать. Но не так интеллигентно, как это делала Марина, а орать во все горло, чтобы перебить то монотонье, которое долетало сюда с базара.

И вдруг это желание было смято мыслью, что так не ведут себя истинные защитники чести женщин. Что подумает о нем та же Марина, которая наверняка мечется где-то рядом, чтобы хоть чем-то облегчить его теперешнее состояние. И тогда он просто, даже не очень громко, позвал:

– Копченый, сюда!

И мужик всего на мгновение ослабил свою, если так можно выразиться, «туловищную» хватку, потому как удерживал его не за счет рук, и обернулся. И этого было достаточно, чтобы, чуть подскользнув вниз, схватить половинку кирпича, которым он и бузнул в следующий миг своего мучителя.

Удар получился снизу в шею. Но он вернул мужику выражение остолбенения точь-в-точь такое, которое было у него в тот момент, когда Клюха кинулся на него первоначально. Особенно впечатляли остановившиеся глаза.

Конечно, Колька понимал, что надо немедленно воспользоваться оглушенностью своего врага, выломать из его пальцев нож, который тот держал мертвой хваткой, можжануть его еще один раз кирпичом по голове и выйти из этой закоулости с видом человека, буднично совершившего подвиг.

Но щенячесть, которая теснилась где-то совсем рядом с его обреченным героизмом, и отсутствие свидетелей, которые могли бы в любой момент заступиться, не позволили избрать неестественный в его положении шаг, потому он, как говаривал отец, «взяв ноги в руки», – кинулся бежать.

И когда он, уронив их до быстрого шага, поравнялся с прибазарным туалетом, то увидел, как из него выходит Бабаян.

– Куда это ты делся, дорогой? – спросил тот.

Сбивая одышку, Клюха спросил:

– А ты где был?

– Тебя ждал.

– Нет, я имею в виду, когда я звал.

– Не слышал, – явно сбрехал Сурен. Но Клюхе не захотелось его уличать. Тем более что в закоуле послышалось бормотанье и мужик явно направлялся сюда.

Не прощаясь, Клюха ускорил шаги. И вдруг увидел Марину. В разлетающемся в разные стороны шарфике она шла ему навстречу, а сзади, явно принужденной походкой, плелся пожиловатый милиционер.

– Зря ты это делаешь, Леш, – вослед Клюхе крикнул Сурен. Марина схватила его за руки повыше локтей.

– Он тебя не зарезал? – спросила с той нетерпеливой напорностью, в которой сквозит любопытство и надежда.

– Как видишь, – небрежно отозвался Клюха, краем глаза увидев, что мужик с Копченым, не таясь и не убегая, как ни в чем не бывало, закуривали.

– Вон он! – Марина выстрельнула указательным пальцем из своего кулачишки, показав на мужика.

– Где? – подслеповато воззрился в другую сторону блюститель.

– Да вон же! – она за рукав развернула милиционера лицом туда, куда показывала. Но там уже никого не было.

– Пойдемте, напишете заявление, – зевнув, произнес блюститель и, сдвинув с костреца на живот свою полевую сумку, стал выуживать из нее мятый тетрадный листок.

– Айда отсюда! – совсем на городской манер посоветовал Клюха и чуть притолкнул ее к выходу.