Читать книгу Волчий Сват - Евгений Кулькин - Страница 16

Тот день, а с того момента, как он канул в вечность, прошло порядочно времени, то и дело возникает в Клюхиной памяти. Потому как были в нем какие-то особо дорогие подробности, запомнить которые труднее, чем их почувствовать, но они-то и открывали картины совместного – хоть и короткого – бытия с этим разбросанно-несобранным человеком, коим явился их взору Арсентий Гонопольский.

– Каждый человек, – говорил он, – должен за что-то себя уважать, пусть это будет самая малая толика, но она честна и безобманна. Вот я очень неудобен для многих. Почему? Да потому, что всегда говорю то, о чем думаю. И мне безразлично, как ко мне будет относиться тот, кому я в глаза высказал правду. А так – с ума сойдешь, ежели будешь думать, о ком и что, да и где тоже, можно говорить.

Или еще такая фраза до сих пор преследует Клюху:

– Научиться быть великодушным невозможно. Вот он, – кивнул Арсентий Спиридоныч на Чекомасова, – вроде бы и широкий в общем-то человек, и не подлый, потому я его и люблю, но у меня в горле ужи со змеями в узлы вяжутся, когда он тому же Луканину ведет на гаремное уединение тех, кого он любит сам. И эту, – он кивнул на Марину, – он готовит все туда же.

– Ну вот видите, – развел тогда руками Чекомасов, – чуть выпьет Арсеша, и – тормоза на ноль!

А Гонопольский продолжал:

– Благодарность не должна быть бременем. Пусть тебе тот же Луканин, в чем я, конечное, оченно сомневаюсь, и что-то сделал доброго. Но нельзя же продавать душу дьяволу.

И уже адресуясь к ним двоим, к Марине и к нему, он произнес:

– Любовь – это дерзкая вещь. И чаще всего она граничит с вероломным самообманом. Потому надо вовремя распознать в простой хитрой продуманности жертвенную необузданность, которая и есть искомое душой чувство. Смоделировать любовь нельзя. Равно как не добиться, чтобы она вышла из привычки. Потому поговорка «слюбится-стерпится» насквозь фальшива, хоть и придумана народом.

И вот что еще бросилось в глаза Клюхе: Гонопольский умел слушать. Когда кто-то говорил, он замирал так, словно засыпал. А на самом деле мог воспроизвести все до единой интонации, не говоря уже о слове, произнесенном в ту пору, когда он вроде бы дремал. Тогда-то и рассказал ему Колька о Протасе Фадеиче Тихолазове.

– Вишь, фамилия какая – Тихолазов, – произнес Арсентий Спиридоныч. – Тихо – частушечкой да прибауточкой, – а в душу лезет.

Особенно ему понравились частушки, в которых дед Протас колхозных руководителей кроет:

Или:

А об одной частушке он сказал так:

– Вот надо к чему прислушаться. А не рапорты гнать, как грешников в ад.

Частушка же та звучала так:

А когда Клюха сказал, что дед свои частушки пишет на листках бумаги и развешивает по хутору, словно листовки, Гонопольский и вовсе радостно воскликнул:

– Вот это настоящий поэт! Из народа и – в народ!

Когда же Юрий Адамыч – в глаза – назвал его настоящим писателем, байку такую рассказал, препроводив ее присловьем: «Один только у нас тут был стоящий писатель – это Серафимович; и не потому что «Железный поток» написал». И поведал: вроде и приехал как-то в первую на Дону артель знаменитый земляк и спрашивает: «Ну как живете, станичники?» Те ему в ответ: «Да вообще-то жить можно. Только вот пахать-сеять не на чем. Трактор бы нам». Оторвал Серафимович четвертинку блокнотного листика и пишет: «Товарищ Калинин! Очень прошу выделить артели «Напрасный труд» трактор». И через неделю по их полям уже елозил колесник.

– Вот это истинный писатель, – подытожил свой рассказ Гонопольский. – А мы только делаем вид, что рука свербит. А как ее к чему приложишь, так и получается: если блин, то комом, ежели клин – то колом.

Но главное, чем окончательно покорил Гонопольский Клюху, это то, что он не только хорошо знает, но и состоит в дружбе с Евгением Константинычем Томилиным.

– Колоссальный человек! – сказал он о нем. – Умница и не задавун.

Но одно страсть как расстроило Клюху. Оказалось, Гонопольский жил не в Сталинграде, а в каком-то районе.

– Районствую, – сказал он о себе. – И ничего. Только, правда, живешь там, как в аквариуме, каждый твой шаг всем виден. Особенно, если он не очень твердой стопой сделан.

И еще одно запомнилось Клюхе. В ту пору, когда он пел Гонопольскому частушки, Марина откровенно скучала. Даже стала чуть приламывать губки, чтобы скорчить брезгливую мину. Тут-то ее и ущучил Юрий Адамыч. Они ушли в другую комнату и включили музыку.

А когда они шли домой, Марина сказала:

– Смотрю, ты без ума от этого алкоголика.

И в душе Клюхи проснувшимся в берлоге медведем зашевелилась враждебность. Правда, он тут же ее обуздал. Даже пошутил: мол, сам такой: две рюмки, да еще с полтиной, пропустил.

Но вскоре нежность, которая постоянно в подгрудье жила у него, размыла это жесткое чувство, и расстались в тот день они самым теплым образом.

За это же время, как они были у Чекомасова, произошло два если не знаменательных, то весьма заметных события. Во-первых, Елизар Мордяк, вкупе со своей «змеюшной» супружницей Серафимой-Машей-Дашей-Флеониллой, выпер его из дома:

– Погостевал, – сказал. – Пора и хозявам пожить дать.

– Ты уж не обижайся, – подтвердила слова мужа супруга, – но мы еще молодые и иногда хочется побыть одним.

Словом, вылетел Клюха, как пробка, и все тут.

Второе событие, ежели его рассмотреть с более пристальной внимательностью, казалось посерьезнее первого. Заметил Клюха, что Перфишка свел дружбу и с Копченым, и с Петькой Парашей. И не просто так – схлестнулись-спились, – а, похоже, стали вместе приворовывать. И однажды, вроде ненароком, Перфишка сказал:

– Ты очко-то свое приготовь. Петька все равно резьбу в нем собьет. – И, через паузу, возмутился: – Нашел за кого голову класть! На хрен тебе была та баба нужна?

Клюха объяснять не стал: а одно уяснил: надо из того района потихоньку ускребаться. Тем более что и жить-то там уже негде.