Читать книгу Волчий Сват - Евгений Кулькин - Страница 17

Клюха не помнил, где и когда прочитал строчку: «Этот день наступил, ощетинившись инеем», но именно она преследовала его все утро, пока деревья, карнизы домов, провода, да и просто, казалось, пространство роняют белую хрупкую бахрому инея, хотя с крыши небольшого строеница съехал, распавшись по земле, целый снежный сугроб. И поймав вприщур встрепетавших ресниц солнечный блик, отраженный от утренней ковки ледка, Клюха шорох шагов прохожих воспринял как пошуркивание метели, а ломкий звук электросварки как потрескивание дров в твориле печки; и только не мог он ощутить лицом тепла, которое бы струилось пусть от обузданного, но все же огня.

Он подраспахнул ресницы. Вернее, это сделать ему помог неожиданно сорвавшийся ветер, который пахнул так, что иней полетел вниз как новогодний серпантин, блескотя и переливаясь на все цвета радуги.

– Ну вот, – раздалось у него за спиной, – и метель доструивает свои последние струйки.

Мужичок, который это произнес, нес на плече угластый, неудобный в обхвате чемодан.

– Молодой человек, – обратился он к Клюхе, – не в службу, а в дружбу, пособи мне снять эту бандуру.

А когда чемодан оказался у его ног, неожиданно предложил:

– Может, поможешь мне, за мзду, конечно, доволочь вот этого архаровца, – кивнул он на чемодан, – до Совбольницы? Трамваи, говорят, до обеда ходить не будут.

Клюха – глазами – поискал то, что можно пропустить под ручку чемодана, и когда нашел палку, то все это проделал со сноровистой поспешностью, боясь, что мужичок передумает и от него уплывет первый в жизни заработок.

Когда они проходили мимо высокого, по верху отороченного колючей проволокой забора, мужичок сказал:

– Главный нашест.

– Какой? – не понял Клюха.

– Красный двор.

– Я неправильно поставил вопрос, – прояснил Клюха. – Чей это нашест?

– Тех, кто выше закона порхнули.

И хотя Клюха решительно не понял, о чем идет речь, больше переспрашивать не стал. Но мужичок неожиданно побаловал себя воспоминанием, которое прояснило все:

– Вон в той угловой камере я сидел. Веришь, не знаю откуда, но моя Марфутка пронюхала, что я именно там, и стала на тот бугор всякий раз взлезать, когда я в окне замаячусь.

Он на какое-то время бросил свой взор в ноги, словно боялся обо что-то споткнуться, и заключил:

– И так все три года.

– А за что вас сажали? – осторожно полюбопытничал Клюха.

– Этот вопрос растяжимый. Ты, кстати, куда-нибудь торопишься?

– Да нет.

– Тогда я тебе дома все обскажу, как было.

Они спустились в буерак, который, собственно, можно было и обойти, и очень пожалели, что не сделали этого, оказавшись на его дне. Склон, на который им предстояло взобраться, состоял из сплошной наледи.

– Правду говорят, что умный гору обойдет, – сказал мужичок и неожиданно представился: – Ежков Климентий Федосеич.

Клюха в ответ буркнул что-то не очень впопадное. Но спутник его не переспросил.

– Так что будем делать? – обратился он, казалось, не к Клюхе, а к буераку, в который они так опрометчиво спустились.

– Ждите весны, – неожиданно раздалось сверху, – ужо подтает.

У края оврага стоял толстый, со слоистым животом, мужик.

– Михеич! – тонкоголосо крикнул Ежков. – Кинь нам какую-нибудь веревку.

– Кинь! – передразнил тот. – А где ее взять? Погоди, – он поозирался, – вон жердь лежит…

Словом, кое-как, где с молитовкой, где с матерком, но вылезли они из того самого яра, и вскоре оказались в каморке Ежкова.

– Вот мои хоромы! – произнес он, раздеваясь. – Не очень шикарные, но вполне удобные. Михеич! – обратился он к тому мужику, что их вызволял из яра. – Потряси мошной, я вот человеку задолжал. – И, прежде, чем Клюха произнес какие-то протестующие слова, – а таковые на язык наметывались, – всучил ему несколько мятых-перемятых рублевок.

– А я к тебе, Клишка, – обратился Михеич к Ежкову, – по делу.

– Знаю! – задорно ответил Климентий Федосеич. – Без дела ко мне только черти во сне приходят.

Они, приталкивая друг друга, вышли за дверь, а Клюха огляделся.

Каморка имела одно окошко, которое выходило во двор, где грудились, видимо, отслужившие свой срок машины с мятыми кабинами, какие-то котлы с битыми краями и прочий другой металлический и иной хлам. Особняком в углу двора штабелились свежеструганные, аккуратно сложенные доски. И среди этого множества равнодушно расхаживал пес с тусклыми глазами и понурым хвостом. В самой же комнатке было чисто, опрятно. Даже кое-где, видимо, шика ради, были приклеены фотографии голосисих девах, явно вырезанные из запретных заграничных журналов. И это все так не шло к образу самого хозяина каморки. Клюхе, к примеру, казалось, что Ежов безнадежно старый мужичишка, из тех блондинчиков, седина которых не сечет до самой могилы.

Тем временем Климентий Федосеич возвратился в дом, но без Михеича.

– Как они мне все надоели! – вскричал он.

Клюха не стал уточнять, кто именно, надеясь, что Ежков тут же разобъяснит. Но он ничего не объяснил. Только переспросил:

– Я чего-то запамятовал, как тебя зовут?

– Колька, – хмуровато ответил Клюха.

И тот вдруг шаловато, но довольно мелодично запел:

И во все время, что он проводил в разных расспросах или рассказах, Климентий Федосеич не давал покоя своим рукам. Что-то они постоянно делали, к чему-то себя ладили, не позволяя, однако, праздных жестов.

– Ну и что мы поделываем в мирском подлунье? – неожиданно выбившимся из своего образа вопросом поразил Ежков Клюху.

– Учусь, – буркнул Клюха.

И Климентий Федосеич не задал ожидаемый им вопрос: где? А поставил его иначе:

– Чему?

– Да всякому и разному…

– Из дому-то сбежал, что ли?

У Клюхи остановилось дыхание.

– Можешь не говорить, – Ежков натесал из палочки несколько лучинок и подсунул их под дрова, что уже лежали в печке. – Не думай, что я маг и чародей, который все видит и знает. Просто я тебя несколько раз встречал на вокзале. И все время ты по тем углам жался, где бы тебя никто не увидел. Тут и Шерлоком Холмсом быть не надо, чтобы догадаться, что парень сбежал из дома, а гордость возвратиться не позволяет. А в городе он не нашел ни пристанища, ни душевного тепла, не говоря уже о сытой жизни.

Ежков сделал передых, который был связан с тем, что надо было подуть на пригасшие было лучины.

– Да я тебя тоже бы сроду не разглядел там. Племяш Парамоха надоумил. Говорит: «Вон парнишка хороший углы тут огинает. Вот-вот его какая-нибудь сволочь в свой кокон умотает. Можа, приютишь его?»

Клюху пробила испарина.

– А кем работает ваш племянник? – вяловато вопросил он.

– Милиционером.

– Значит, за мной следили? – вырвалось у Кольки.

– А как же ты хотел?

От печки повеяло теплом и как бы довершило давешнее чувство, которое Клюха испытал, когда проходил рядом со стригущей зайчиков электросварки.

– Ну что вы теперь со мной будете делать? – обреченно спросил он.

– А это ты решишь сам. Чего сбежал-то?

И Клюха, сперва только просто бесслезно расквелясь, а потом и вовсе рассупонясь носом, рассказал этому незнакомому в сущности дядьке все, что утесняло его жизнь последнее время.

Ежков не переспрашивал и не уточнял то, что могло быть полупонятным, и это порывало на более глубинное откровение.

– Ну ладно, ладно! – приобнял его Климентий Федосеич, когда он совсем было перешел навзрыд. – Ничего, все образуется. Ты – парень хороший. Потому эта школа тебе пойдет только на пользу.

– Какая? – вдруг перестал плакать Клюха.

– Да та, в первый класс которой ты чуть было не ступил.

– Что вы имеете в виду?

– Мы же знаем, как тебя пытались затянуть в свою компанию Копченый с Парашей.

– Вам и это известно? – вырвалось у Клюхи.

– Представь себе.

Он посидел какое-то время молча, уже не плача и даже не всхлипывая, и вдруг спросил:

– А за что же вы сами сидели?

Ежков мелко – как рассыпал на порог просо – расхохотался.

– Молодец, Коля! – воскликнул он, отсмеявшись. – Подловил ты меня, что называется, за язык и глубже. Сроду я не сидел. Это я тебя проверял, знаешь ли ты то заведение, мимо которого мы идем. Оказалось, понятия не имеешь.

– А Марфутка, это ваша жена? – осторожно полюбопытничал Клюха.

И Ежков снова всхохотнул:

– Нет, сотрудница.

Клюха не стал уточнять, кем именно она работает, а спросил о другом:

– А тут кто живет?

– Михеич.

– А куда же он тогда ушел?

– У родичей пока поживет. А ты, как тебе, наверно, уже стало ясно, тут какое-то время перебудешь.

Клюха кивнул на фотографии девиц:

– Откуда они у Михеича?

– На это мы их сюда подсунули.

– Зачем?

– Чтобы тебе одному скучно не было.

– А если честно?

– Думали, что ты их распространяешь.

Клюха длинно, без притайки, вздохнул и произнес:

– Никогда не думал, что я так густо обложен флажками.

И в это время, наделав небольшой гомонок в чуланчике, что окорячивал дверь в каморку, на пороге возник здоровенный сержант.

– Товарищ капитан! – гаркнул он, обращаясь к Ежкову.

Климентий Федосеич чуть передернулся по плечам и быстро спросил:

– Что у вас, Заболотский?

– Какой-то гражданин вас требует.

– Пусть войдет! – махнул рукой Ежков и обратился к Клюхе: – Как это говорится: «Не бойся умного врага, опасайся дурака-друга». Я капитан Шатерников, а вот, что Климентий Федосеич, это точно. По правде говоря, не хотели открываться, что впрямую занимаемся тобой.

И прежде чем Клюха успел на все это как-то отреагировать, у него появилась возможность удивиться и еще раз, потому как вослед за сержантом в камору протиснулся не кто иной, как Евгений Константинович Томилин, который с порога продекламировал:

– Бежать, бежать быстрее лани из этой долбаной Елани!

– Но я же вовсе не из Елани, – с улыбкой возразил Клюха.

– Ну, раз такая красивая рифма не получается, тогда пусть будет так: «Бежать, бежать не ради славы, из богом проклятой Дубравы».

Он подошел и обнял Клюху.

– Ну что, капитан, – обратился он к Шатерникову, – шатер у нас есть, шамовку шофер принесет, так что, наверно: «Гут бай с кисточкой!»

Это «с кисточкой» несколько покоробило, напомнив Перфишку, но не сбило с ликующего настроения, которое охватило Клюху с первой же секунды, как он увидел Томилина.

– А ты знаешь, – неожиданно сказал Евгений Константиныч, когда они остались одни, – наверно, ты будешь великим человеком.

– Почему это?

– А все великие, о ком не почитаешь, то и делали, как от родителей своих тикали. Так что приготовься к славе.