Читать книгу Волчий Сват - Евгений Кулькин - Страница 9

А тем временем в погоде произошли перестановки времен года. Неожиданно в воздухе засырело, отпотел лед, зашершавился снег. И к исходу дня зачастила с карнизов капель.

– Гляди и ерекá тронутся, – нудила Флаха, – а у меня ни картовочки нету.

– Да притараню я тебе все для брюхаловки! – взлел Клюха.

– Это стыд, – продолжала тетка, – у соседки, у Митревны, луковицу заняла. А ведь клялись-божились, – имела она, наверное, в виду Клюхиных отца с матерью, – что завалят жратвой, как свинью на откорме. И вот завалили. Две тыквешки осталось…

Клюха – раскрымши – выскочил на баз, нашел окурок, что, не досмолив в клубе, сунул между лесинами у погребки; едва раскурил отсыревшую обмусолку.

Табак хининно горчил и одновременно отдавал отравной сладимостью.

Клюха сплюнул и растоптал окурок.

– Здорово, кореш! – услыхал он. – Чего это ты, не пил, а поблевываешь?

К забору приближался Перфишка.

Колька хотел было послать его к едрене-фене, да вдруг подумал: а что, если этот прыщавец и доброе что-либо сослужит. Потому, хоть и не очень радушно, но улыбаясь, произнес:

– Это ты, что ли, лектора с нашеста согнал?

– Не! – мотнул головой Перфишка. – Это мышá.

– Что за «мышá»?

– А та, которая сношает таракана.

– Не понял.

– Ну, открыли трансформатор, а там мышка в уголь сгоревшая. Вот она и закоротила плюс на минус.

– Интересно.

– Тебе интересно, а мне – не очень.

– Почему же?

– Мартик на меня, знаешь, какую «бочку» катил? Говорит: «Саботажник! Лектор из самой Москвы, а ты не мог свет обеспечить». Ну я ему и скажи: я, мол, не кот, чтобы бешеных мышей ловить. Кто думал, что она туда влезет. Ну, короче, он мне чешет в ультимативной форме: «Пиши заявление на расчет». Ну я, понятное дело, залупился. Сказал, что у него не работаю. А нынче директор вызвал и говорит: «Мое тебе с кисточкой, Перфил Макарыч! Но ты уволен с нонешнего числа». Потому я вот уж час, как безработный.

Клюха видел, как у Перфишки на торчок поднимаются окрайки ноздрей: страсть как хочется поматюкаться по этому поводу, а может, даже, срывая зло на ком попадя, и по-базарному поорать. Но, словно укручивая себя вожжами, он сдерживает этот порыв. Потому Клюха позволяет себе вопрос:

– И чего же ты теперь будешь делать?

– Задрать хвост – да бегать!

Клюха сглотнул улыбку.

– В Сталинград поеду! – с вызовом, который демонстрировал больше себе, чем Кольке, произнес он. – Городскую жизнь «на-понял» брать.

Перфишка как бы расталкивал в себе широту, и Клюхе казалось, действительно стал плечистее и тушнее, и только лицо осталось мелконьким, как семечко, брошенное на наковальню.

И Клюха, душевно подобравшись, воспрял; хотя было уже, как отмечал про себя, начинал размазывать по сознанию свои упадочные мысли: что-де надо смириться с тем, что есть, а не кочевряжиться, пока сам еще ничего не стоишь; и вообще, нечего жалеть овцу, слопав которую, кормит тебя своим молоком волчица; Перфишка же самоуверенным внутренним напором воодушевил его, доказывая, что не стоит обесцеливать свою жизнь, коль на дороге возникла обыкновенная кочка, о которую ты споткнулся; и что не покаранные они Богом, деревенские ребята, у которых есть все: и руки-ноги, и пусть и буйная, но сметливая голова, и нравная неуступчивость, и многое другое, чему городским надо учиться да учиться.

Перфишка отковылял от забора, как от ветра огонь, загородив ладошкой ширинку, пописал. И эта его вызывающая простота, по-кобелиному бессовестное действо на виду у всей улицы, подсказало Клюхе, что это именно тот, кто ему нужен.

– А может, вместе рванем? – осторожно, на прижмурке, спросил Клюха.

Перфишка порывисто обернулся к нему.

– Тебя что, из школы исключили?

– Да не! – отмахнулся Колька и туманно объяснил: – Надоело все… – Он не стал уточнять, что именно, в надежде на догадливость Перфишки. Но тот потребовал уточнения:

– Или дома поцапался? – И, чтобы дать возможность Клюхе продлить признание, высказал отношение к его родителям: – Продуманные у тебя старики; одной рукой корку хлеба протягивают, а другой – отравой его посыпают.

И Клюха чуть было не взорвался в их защиту. Слишком грубо было сформулировано обвинение Перфишки. Уж кому-кому, но не ему говорить, что на кордоне его не встречали-не привечали. Грех дугу гнуть, когда она уже кривая.

Но Колька обуздал в себе это порывное чувство. Даже губу прикусил, чтобы не вымолвить ни слова. И Перфишка, неожиданно сделав усмешливым лицо, произнес:

– Вот переполошим хутор! Сразу двоих ухарей, как корова языком слизала!

В другой раз Клюха бы закобызился, что Перфишка его к себе в пристяжку ладит, а сейчас, подгоняемый горячей мыслью скорее сгинуть, пока не остыл, из опостылевшей ему привычности, он неразборчиво буркнул: мол, пусть попляшут без их музыки.

Клюха чуть приуткнулся носом, и, заметив это, Перфишка спросил:

– Чего, попятный ход отработать хочешь?

– Да не-е! – чуть подраспел Колька ответ, который подчеркнул досадливость и затруднения. – Денег у меня на поездку нету.

– Это херня! – заверил Перфишка; хотя тут же спротиворечил себе неслыханной Колькой складушкой: – Мы – люди тэмны, нам трэбэ гроши да девки хороши, да и танцовать мы не горазди, нам бы поебтись! – И он, ржало переведя голос в хохот, заключил: – Мне расчет ныне дадут, потому на первое время хватит, а там видать будет.

И, не прощаясь, ринулся прочь. И только пройдя с полсотни шагов, оборотившись, крикнул:

– Будем живы, не помрем!