Читать книгу Волчий Сват - Евгений Кулькин - Страница 12

За вечер, что он пробыл у Охлобыстиных, понападал снег, и на улице было одновременно мглисто-бело (в тех местах, что ловили только отсветы) и разломисто-золотисто там, куда роняли свое веерное сеево электрические плафоны. А город в тот час жил несвойственной ему пустынностью и торжеством.

А может, это все казалось Клюхе после так уютно проведенного вечера, повенчавшего такой дерганно-насыщенный эмоциями, да и страхом тоже, день.

Марина, но не та, что была на базаре, а другая, уже тут, дома, – поразила его своей красотой. С тех пор, как он ее видел последний раз, она заметно подвысилась на ногах, выярчилась не только глазами и зубами, что он замечал за ней и раньше, но и так стала выделяться своими броскими, словно обведенными по верхней кромке губами, что у него дыхание останавливалось от восторга, когда она слишком близко склонялась к нему лицом. Например, в ту пору, когда показывала фотки из альбома, составленного после их путешествия на собственной машине.

Самого Богдана Демьяныча в городе не было. Он, как сказала его супруга и мать Марины Капитолина Феофановна, вторую неделю «столитничал», то есть был в командировке в Москве. Потому потчевание Клюхи, можно сказать, было неполным: женщины не предложили вина; а ему страсть как хотелось выпить, чтобы хоть этим снять то внутреннее напряжение, что так и не отпускало грудь, хотя с момента всего происшедшего на базаре прошли многие часы.

На Дар-горе вообще, а на барахолке в частности, Марина оказалась случайно; уговорилась встретиться там с подругой, которая так и не пришла; она побродила по рядам, даже к чему-то приценилась, и тут ей под ноги упал воробьишка, которого сбил из рогатки цыганенок.

– Сволочи! – сказал оказавшийся рядом с нею мужик из пожильцов и предложил: – Вон там за оградой его отец базарует, пошли ему скажем, он этому чертенку устроит баню с перцем.

Марина до сих пор не знает, зачем она поплелась за этим мужиком. А когда они оказались в том самом укромье, он и приставил ей к горлу нож с обещанием, что если она пикнет или, как он сказал «рыднет», то развешает ее внутренности по всей барахолке.

Когда они ехали к Охлобыстиным, то уговорились ни о чем, что с ними обоими произошло, не рассказывать.

– А то меня тогда сроду никуда не выпустят, – произнесла Марина.

Если сказать, что Капитолина Феофановна обрадовалась факту его пришествия, то это будет, как шутит Перфишка, «грубо и неправда». Она довольно долго гоняла глазами прищурки, пока вроде бы признала его за того, как она выразилась «закордонца», который…

Тут она, естественно, запнулась, потому что не могла вспомнить, по какому случаю приходили они к ним с отцом. А Клюхе не хотелось намекать, что это именно они принесли в этот дом чуть ли не полцентнера дикого мяса.

Мужской выпивки, как уже сказано, не было, зато за столом главенствовали чаи. Да, да! Во множественном числе. Потому как поочередно они настаивались на мяте, душице и чёборе, так симпатично-картавенько называемым Мариной «чабрецом», трех сортов был и мед, поданный к чаям: майский, липовый и кориандровый. Если два первых Клюха пробовал, то о третьем понятия не имел. Он-то и показался ему самым сладким и ароматным.

– Ну как там ваш батюшка? – на старый манер спросила Капитолина Феофановна. Но ответа Клюхи не услышала, потому как зазвонили разом телефон и в дверь.

Марина со словами: «Может, это папа» кинулась открывать, а Капитолина Феофановна, торжественно откинувшись, прислонила ухо к трубке и произнесла:

– Вас слушают.

К телефону просили Марину, и у Клюхи ревниво сдавило сердце: кто бы это мог быть? Тем более что та, перед тем как начать разговор, отсекла дверью любопытство и его и заодно и матери.

– Кто там пришел? – на выкрике вопросила Капитолина Феофановна, когда дочь уединилась для телефонного разговора. Та немного отщелила дверь и произнесла:

– Ошиблись этажом. – А в трубку, секундой позже, пока еще трепетал небольшой нитяной просветик, крикнула: – Ты почему не пришла?

Клюха возликовал душой. Слава богу, это звонил не мальчик. Он, сам не зная почему, – мыслью уверил себя, что такая девушка, как Марина, не может остаться бесхозной, тем более в таком большом городе, как Сталинград, но в душе лелеял надежду, что сама она еще не сделала выбора. И вот нынче, когда он спас ей если не жизнь, то честь-то уж наверняка, она конечно же остановит его на нем. Хотя грех таким образом принимать к себе расположение.

После чая, просмотра альбома с фотографиями и всего, что из раннего детства Марины понавоспоминала Капитолина Феофановна, они переместились в зал, где стояла невиданная по тем временам штука – телевизор.

Пел Мулерман.

– Я так его обожаю! – воскликнула Марина, и у Клюхи спирально повернулось в груди сердце. Даже, кажется, стучать стало в одну – на вылет слева – сторону.

– А у нас есть дед, – не совсем впопадно начал Клюха, – который, коль что-либо забудет, говорит, что у него выцвела память.

– О! – воскликнула Капитолина Феофановна. – Он у вас выражается как поэт.

– А он поэт и есть, – сказал Клюха. – Только корявый такой, в общем народный.

Капитолина Феофановна перебила улыбку ухмылью превосходства: деревенские обороты речи Клюхи резали ей ухо.

– И он пишет стихи? – полюбопытствовала она каким-то отжатым от себя, что ли, голосом.

– Нет, частушки он сочиняет.

– А папа говорит, – встряла Марина, – что это народное творчество.

– Так оно и есть, – с тональностью, присущей его учителю Павлу Лактионовичу, начал Клюха. – Но ведь кто-то, скажем, делает зачин. Как в хоре. А потом другие доводят частушку до совершенства. И – ежели ей повезет – она и станет затем народной. То есть всеми певаемой.

– А мы можем что-либо услышать из репертуара вашего деда? – спросила Капитолина Феофановна.

– Могу. Только это не мой дед. Просто он живет в нашем хуторе.

– Ну пой! – обдоила ему рукав своими ладонями Марина.

– Но Протас, – продолжил Клюха, – который говорит о себе, что он не «продаст, но воздаст!», часто адресует кому-либо свои частушки.

– В каком смысле? – подторопила его с объяснениями Капитолина Феофановна.

– А вот послушайте. – И он негромко запевает:

Капитолина Феофановна подуронив щеки отсмеялась и только после этого поинтересовалась:

– А что такое – «пред»?

– Да председатель, как ты не поймешь! – нетерпеливо выпалила Марина.

Глаза ее, немного притененные ресницами, сияло фосфорились.

И Клюха понял, что надо спеть что-либо еще, потому как интерес был, видимо, не только к частушкам деда Протаса, но и к нему, к Кольке, забавно, как сам считал, их исполняющему, и он, чуть позанудив голос, повел:

И – без перехода – выдал и следующую:

– Не школьники, а шкодники, – упредила вопрос матери Марина. – Те, что шкодят.

И у Клюхи благодарно сжалась душа. Она его понимала. И даже очень.

А тем временем Мулерман окончил свой концерт и стали показывать фильм.

Но Клюхе не хотелось ничего ни смотреть, ни слушать. Ему больше подходило просто бы – ни о чем – поговорить с Мариной, незаметно открыть, что в ее волнистых, надо понимать, от природы, волосах гостит такая золотистая соломенность, что все замирает внутри от объемного, можно сказать, всего этого восприятия.

Однако Марина, как неогорчительно, упулилась в экран, правда, время от времени, чуть подспохватившись, она роняла в его сторону ничего не выражающие жесты. Которые просто говорили, что она помнит о госте в доме. Но не настолько, чтобы забыть обо всем остальном.

Кино было нудным и длинным. Героиня, которую бросил муж, истерически выгоняла всех мужчин, которые пытались облегчить ее одинокую судьбу, и бесконечно, когда они уходили, плакала. А мужчины все шли и шли. Один обещал устроить дочку в детский сад, другой – отселить из общежития в отдельную квартиру, третий… И Клюха, вроде бы совсем ненароком, как бы самому себе, тихонечко пропел:

– Дураки! – сочно произнесла Марина. – Не поймут, что не в благах счастье.

– А в чем же? – быстро спросил Клюха, заметив, что она чуть-чуть подурнела голосом.

– Да ни в чем! – вдруг со злом отмахнулась она, и в глазах у нее зартутились слезы.

– А мне ее жалко, – произнесла Капитолина Феофановна, промокнув однако не глаза, а лоб.

Строптивинка, которую явила ему Марина, напомнила ее прежнюю. И, споткнувшись сознанием об эту, в общем-то незначительность, Клюха однако немного взгрустнул. Потому как все это показалось ему той самой ложкой дегтя, которая портит бочку меда.

Но картину им не суждено было в тот раз досмотреть, потому как «вырубился» свет, и пока соседский парнишка с прыщавым неопрятным лицом (как понятно, все обретающиеся вокруг Марины с сего дня в глазах Клюхи будут уродцами) возился с пробками, фильм закончился, а на дворе так завечерело, что стало понятно: пора и честь знать. И Клюха засобирался уходить.

– Да вы что? – остановила его Капитолина Феофановна. – Время-то еще детское. – И пошла хлопотать на кухне, теперь уже о вечерних чаях.

Ежели быть откровенным, Клюхе страсть как хотелось в нужное место. Хотя, видел он, как, на полуслове упорхнув, синичкой вьюркнула в туалет Марина, и он даже слышал, как там мелодично пожурчала уроненная ею струйка, а сам стеснялся последовать ее примеру. Потому и желал побыстрее уйти, чтобы своим томительным терпением не смазать общего впечатления, которое впаялось в его сознание об этом, так великолепно завершаемом дне.

Но его не отпускали. И, чуть присучивая ножками, он мужественно сидел на том месте, которое было ему определено.

Как это ни смешно прозвучит, но Клюху выручил телефон. Когда он в очередной раз зазвонил и Марина, как и давеча, прикрыла за собой дверь, Колька, вместо того чтобы подслушать, с кем она там общается, опрометью кинулся к туалету и быстро, почти по-заячьи, справился с тем, что его обременяло.

Марина пришла от телефона раскрасневшейся, и Клюхе с горестью подумалось: теперь наверняка она разговаривала с мальчиком. Вон как рдеют у нее щеки.

Заметила это и мать, которая в тот момент расставляла чашки. Каждому на маленькую узорную салфеточку.

– Ты чего-то вся так и пышешь? – то ли вопросила, то ли констатировала она.

– А вы меньше за мной следите, – одновременно обобщила та поползновения матери и Клюхи, хотя он, как ему казалось, такого повода не давал. Но разве их обманешь, этих баб, с их звериным чутьем?

Эту мысль, помнится, выразил как-то Евгений Константиныч. Только высказана она была по какому-то другому поводу.

И они снова, с разной степени мирности, не выходящий однако за пределы пресной отчужденности, гоняли чаи, рассказывали разные истории, пока Капитолина Феофановна, уронив в ладошку зевок, неожиданно не открыла, что уже давно шлепает полночь. И Клюха тут же засобирался.

– Да куда вы в такую поздноту поедете? – явно, чтобы пофартить ему, по-народному выразилась Марина.

– Оставайтесь! – вторила ей Капитолина Феофановна.

Но Клюха был непреклонен. И не потому, что ему не было приятно переночевать в этом пахнущем Мариной доме. Причина крылась в более прозаическом: у него опять прохудились карпетки, и если бы не тапочки, которыми снабдила его Марина, он, забывшись, давно бы казал свой позор.

Вот почему брел он сейчас по ночному городу, брел и восхищался всем, на что набегал его взор, и ему хотелось длить и длить этот вечер, вернее, уже ночь, и совершенно не думать о том, чем все, что с ним произошло ныне, обернется в итоге.