Читать книгу Шкатулка княгини Вадбольской. Книга вторая: МЕСТЬ - Галина Тер-Микаэлян - Страница 3

Князь Петр Сергеевич Вадбольский сидел в своем кабинете, просматривая почту, привезенную нарочным из Тулы. Письмо от невестки Ксении Васильевны было адресовано ему, что его немало удивило и встревожило – обычно она писала княгине.

«…Пишу тебе, Пьер, и сам реши, сообщать ли теперь об этом Леночке, поскольку знаю, что она ждет ребенка…»

Петр Сергеевич отложил письмо, чувствуя, как боль железной рукой внезапно стиснула его горло – ребенка уже не было. Господи, почему так все вышло? После рождения Леночки, он старался быть осторожным, и княгиня решила сама кормить дочь до трех лет, как Петрушу. Однако на этот раз ни кормление, ни предосторожности не помогли – спустя год с небольшим она вновь понесла, доходила до семи месяцев, а десять дней назад у нее внезапно появились боли. Сначала не очень сильные, так у нее и прежде случалось, но потом стало хуже. Несмотря на возражения жены, князь привез из Тулы доктора и вовремя – у Елены Филипповны началось кровотечение. Хирург лишь покачал головой – надежды, по его словам, было мало, – но все же сделал операцию.

– Ребенок сильно недоношен, не выживет, – устало и отрывисто сказал он смертельно бледному князю, ожидавшему его в зале, – а у матери вся надежда на организм, сумеет ли он восполнить потерю крови. Больше пить и уход, хороший уход. Хочу вас огорчить, ваше сиятельство, после операции супруга ваша детей больше иметь не сможет.

Недоношенная девочка прожила всего день, ее едва успели окрестить, назвав Ольгой, а княгине сообщили обо всем лишь спустя неделю, когда окончательно стало ясно, что самое страшное позади. Смерть ребенка и слова доктора привели ее в отчаяние.

– Ах, Петя, – плача, сказала она, сжимая руку мужа, – я так хотела родить тебе еще одного сына!

– Душа моя, – с некоторым недоумением возразил князь, – у нас с тобой три сына и пять дочерей, еще есть Петя. Я рад, что мне не придется больше сходить с ума от страха за тебя.

Что он такого сказал? Это была правда, но, услышав ее, княгиня оттолкнула мужа и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

– Рад! Лучше бы я умерла! Уходи, не могу тебя видеть.

И вот уже неделю, как находящаяся при княгине повитуха Матрена Саввишна при всякой его попытке зайти в комнату жены, выглядывает и начинает шепотом увещевать:

– Погоди уж, барин, малость, сказала, чтобы теперь не заходил. Плакать начинает.

Постояв немного под дверью, он уходит. В доме тишина, слуги ходят на цыпочках, старшие дети переговариваются шепотом, даже шестилетний Петруша немного притих и не носится по дому. Встряхнув головой, князь справился с охватившей его горечью и вернулся к письму невестки.

«…сообщаю, что третьего числа сего месяца муж мой Захар Филиппович Новосильцев скончался после тяжелой простуды. Вчера состоялись похороны, и только теперь хватило у меня сил взяться за перо и написать вам. Утрата эта для меня тем более тяжела, что за две недели до смерти Захара Филипповича я потеряла любимую сестру Анюту, умершую от родов. Иван Иванович Ростовцев, муж Анюты, крайне тяжело переносит свою утрату. Его можно понять, он еще совсем молод, и жили они с сестрой душа в душу. Малолетние дети их Ванюша с Катенькой пока находятся на моем попечении.

Варя с мужем приезжали на похороны Захара Филипповича и очень поддержали меня в моих утратах. Варя жаловалась, что Леночка ее совсем забыла и на ее письма не отвечает, от этого она в тревоге. Я ее успокоила, сказала, что Леночка мне пишет исправно, а ей, видно, еще просто не собралась ответить. Нынче мы с Варей вдвоем ездили в новую Исакиевскую церковь, и теперь, я верю, что все недоразумения между нами остались позади, и мы станем добрыми сестрами.

Сообщила о кончине Захара Филипповича в Москву брату вашему Ивану Филипповичу и тетушке Дарье Даниловне, но отцу просила пока не говорить. Ему уже минуло семьдесят, и, как писали мне, здоровье его все хуже день ото дня. Хоть и недобрые у них с Захаром Филипповичем сложились отношения, а все нелегко человеку узнать о смерти родного сына…»

Петр Сергеевич закрыл глаза и откинулся назад. Захари умер. Нужно сообщить жене, но можно ли это при нынешнем ее состоянии? В сомнении князь скользил глазами по остальным доставленным курьером письмам. Так и не решив, как поступить, он взял лежавшее сверху и надорвал – оно было от Пети и дышало оптимизмом юности. После обычных приветствий сын писал:

««…Теперь скажу вам хорошую новость, батюшка. На той неделе господин Каннабих, который командует нашей конной артиллерией, и под чьим началом мы совершенствуем искусство вольтижировки, проводя смотр, объявил, что теперь на учениях мы будем стрелять не холостыми, а боевыми зарядами. При этом присутствовал его высочество Павел Петрович. Я должен был отрапортовать о готовности орудий, однако вместо этого доложил, что орудия не готовы к стрельбе боевыми снарядами, поскольку в орудиях имеются раковины, и это делает стрельбу опасною. Его высочество сильно разгневался, разжаловал меня из прапорщиков в рядовые и велел отправить под арест.

Вчера же мне было велено явиться к его высочеству, и я уже решил, что буду заключен в тюрьму. У его высочества находились два человека. Один из них был полковник Эйлер, а второго господина в штатском я не знал. На столе разложены были чертежи, какие они просматривали. Я стоял вытянувшись, и они разговаривали, не обращая на меня внимания, а потом вдруг Павел Петрович указал на меня и сердито сказал:

«Вот, сей молодец накаркал нам неудачу. А ну-ка, повтори, прапорщик, что ты там намедни твердил о раковинах в орудиях?»

Я был потрясен словом «прапорщик», потому что ведь меня разжаловали в рядовые. Но взял себя в руки и доложил, что раковины в орудиях не только делают стрельбу опасной, но и уменьшают дальность, а также ослабляют действие картечи. И еще, осмелился добавить, что, по моим наблюдениям, из-за несовершенства лафетов конные артиллеристы действуют медленней, чем следовало бы.

«Ну, что скажете? – обратился Павел Петрович к полковнику Эйлеру. – Молокосос этот смеет утверждать, что господин Гессе со своей задачей по усовершенствованию лафетов не справился»

«Я уже и прежде говорил вашему высочеству, – ответил полковник, – что, по моему мнению, предпочтительней передки с дышлами и зарядными ящиками, как и указал на чертеже»

«Ваше высочество, – возразил господин в штатском, – стоит ли теперь заниматься усовершенствованием лафетов для малокалиберных орудий? Для новых пушек, над чертежами которых работает господин Мелиссино, нужны будут совершенно иные лафеты»

«Всему свое время, друг мой, – отвечал его высочество и ласково положил руку ему на плечо, – знаю, Сергей Николаевич, мы с тобой оба приверженцы системы Грибоваля, но для нее в России еще не настало время. Одно только введение мушек и прицелов в орудиях потребует переобучения целых бригад артиллеристов»

«Чертежи Мелиссино пока тоже далеки от завершения, ваше высочество, да и для его лафетов нужно будет отработать новый способ держания лошадей коноводами, две по семь. В новых орудиях следует также уменьшить влияние рикошетов на точность прицела, в то время, как в орудиях Грибоваля…»

Павел Петрович нахмурился, потому что не любит, когда с ним не соглашаются, и перебил штатского:

«Вот вы этим и займитесь, господин Новосильцев, займитесь! Я вам еще во Франции в восемьдесят втором это говорил. А мы пока будем совершенствовать нынешнюю артиллерию»

И тут я сообразил: это был Сергей Николаевич Новосильцев, муж сестры тетушки Варвары Филипповны Новосильцевой. Его высочество посмотрел на меня и неожиданно спросил:

«Поручик, что для нынешних орудий определяет максимальную дальность?»

Меня возвели в поручики! Я вытянулся и, припомнив все свои размышления, ответил:

«Максимальная дальность ограничена возвышением ствола и состоянием стенок орудий, ваше высочество»

«А рикошеты? – строго спросил Павел Петрович. – При какой дистанции для трехфунтовых пушек возникают рикошеты?»

Этого я не знал.

«Не могу знать, ваше высочество»

«Надо знать. Уже при стрельбе на треть максимальной дистанции. И здесь тоже имеет значение устройство лафета, подойди, – его высочество указал мне на разложенные на столе чертежи, – взгляни-ка и скажи, каким лафетом ты предпочел бы воспользоваться в бою?»

Я был ошеломлен и боялся, что ничего не пойму в чертежах, хотя в пансионе весьма преуспел в геометрии и черчу неплохо. Однако приблизился четким шагом, как положено по уставу, и внимательно посмотрел на рисунки. Конечно, не все мне было понятно, но я взял себя в руки и разобрал, где чертеж лафета с передками с дышлами, что предлагал полковник Эйлер. Указал его высочеству и вытянулся, как требует устав. Его высочество сказал:

«Что ж, майор, правильно рассудил. Отправишься в Артиллерийский кадетский корпус, я направлю господину Мелиссино предписание насчет тебя».

Таким образом, батюшка, вы можете меня поздравить, я за один день из рядовых произведен в майоры, а завтра отправлюсь в Петербург в распоряжение господина Мелиссино, директора шляхетского кадетского корпуса. Его высочество счел, что я смогу быть полезен ему, если усовершенствую свои знания, и пожелал, чтобы я прослушал курсы по артиллерийскому делу и фортификации, которые читает старшим студиозам господин Новосильцев. При этом сам я буду вести у младших кадетов арифметику и геометрию, в которых весьма преуспел в московском пансионе.

Нынче мы обедали с Сергеем Николаевичем Новосильцевым и долго беседовали. Он велел мне называть его дядей. Говорит, что поначалу удивился сходству моему с вами, а услышав мою фамилию, сразу понял, кто я такой. От него я услышал о смерти брата тетушки Захара Филипповича Новосильцева. Знаю, как сильно вы с тетушкой будете горевать, скорблю вместе с вами…»

Услышав легкий скрип открывавшейся двери, князь оглянулся – на пороге его кабинета стояла шестилетняя Сашенька и смотрела на него широко открытыми глазами. Следовало отругать ее за то, что она вошла без стука, никому из детей и домочадцев этого не позволялось, однако он сумел лишь сдавленно произнести:

– Дитя мое…

– Я стучала, папенька, вы не ответили, – она подбежала к отцу и, положив ручонку на его колено, заглянула в лицо. – Вы плакали, папенька, да? У вас лицо мокрое, вы страдаете. Я тоже нынче утром вспомнила сестричку Оленьку и плакала, но няня Аглая сказала, что Оленька теперь на небе, ей хорошо.

Князь хотел отослать девочку, но сердце его сжалось – серьезно глядя своими огромными глазами, Сашенька вдруг напомнила ему тот давний день, когда в петербургском доме Новосильцевых маленькая Леночка поцеловала его и прошептала: «Я вас люблю». Тогда Захари в первый раз привез его к себе домой, привез с заранее обдуманным намерением – выманить деньги. Теперь Захари нет в живых, и каким же все это кажется мелким и ничтожным перед лицом смерти! А Леночка… она тогда смотрела на него точно также – широко распахнув голубые глазенки.

Сашенька была не так похожа на мать, как Мавруша, она казалась маленькой копией тетки Варвары, только глаза не черные, а ярко голубые, больше даже синие. Самая красивая из всех его детей и… самая любимая, хотя в этом ему не хотелось признаваться даже самому себе. Не понимая почему, он вдруг пожаловался шестилетнему ребенку:

– Умер твой дядя Захари, брат матушки, и я не знаю, что делать – матушка ведь больна, как ей сказать?

– Надо сказать, папенька, – серьезно возразила девочка, – ведь дядя тоже теперь на небесах, и матушка захочет за него помолиться. Идемте вместе, идемте к матушке, – и, взяв отца за руку, она потянула его за собой.

Княгиня лежала на подушках и молча смотрела неподвижным взглядом на стоявшего перед ней мужа. Петр Сергеевич порадовался, что жена выглядит теперь много лучше, чем неделю назад, и подумал, что она ведь, в сущности, совсем еще молода, ей только двадцать восемь. Если она не захочет больше его видеть… Что ж, он предоставит ей выбор. Пусть распоряжается всем, что у него есть, а он исчезнет из ее жизни. Или, если хочет, пусть едет в столицу, там ее сестра, балы, веселье. Он отдаст ей все, чего бы она ни пожелала. Даже детей.

– Родная, – голос его дрогнул, – прости, что нарушил твой покой. Ксения прислала письмо, Захари умер.

– Захари, – повторила она, приподняв голову, – сядь, прочти письмо… пожалуйста.

Закончив читать, князь посмотрел на жену, в глазах ее стояли слезы. Она протянула ему руку.

– Бедная Ксения, сколько горя теперь у нее, а я… я думаю только о себе, о своих страданиях. И тебя обидела, забыла, что и у тебя душа живая есть, что и ты страдаешь. Прости меня, Петя, дорогой мой, ненаглядный.

Прижав к лицу тонкую исхудавшую руку, князь упал на колени перед ее кроватью.

– Душа моя.

Елена Филипповна повела глазами поверх его головы и неожиданно заметила стоявшую в углу Сашеньку.

– Что ты здесь делаешь? – строго спросила она дочь. – Поди, поди к няне в детскую.

– Да, матушка, – послушно ответила девочка и, присев, как учила гувернантка, убежала.

– У нее такой вид, словно она очень довольна, – с улыбкой заметила княгиня, – зачем ты ее сюда привел? Боялся?

– Это она меня привела, – серьезно ответил князь.

– Я должна быть благодарна Богу, – волнуясь, говорила княгиня, – что у меня есть ты, наши дети, отец, сестра, другой брат. Почему я так давно не писала Варе? Это грех, она волнуется, обижается. Ах, Петя, какая же я недобрая, сколько темного скопилось у меня в душе! Скоро Рождество Христово, мне надо причаститься и исповедаться, получить прощение за все мои грехи.