Читать книгу Шкатулка княгини Вадбольской. Книга вторая: МЕСТЬ - Галина Тер-Микаэлян - Страница 6

Скромно одетый невысокий человек, стоявший перед императрицей, говорил тихо и размеренно, словно рассказывал ночную сказку малому дитяти. Весь облик его, несмотря на согнутую бременем лет и сидячей работой спину, не выражал ни капли подобострастия, лишь властность и жесткую волю. Екатерина Алексеевна нетерпеливо махнула рукой:

– Садись, садись, Степан Иванович, и дай мне письмо. У меня самой и то от твоего ровного тона мурашки идут, представляю, какой ужас ты наводишь на преступников. Как ты можешь всегда быть так спокоен? То ли дело Гаврила Державин – один раз так разгорячился, что даже за мантилью меня схватил. А почему, скажи, ты не носишь мундир?

– Из скромности, матушка, и для пущей незаметности, – подав ей письмо и осторожно опустившись в кресло, ответил начальник Тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский, – а говорю ровно по привычке. Заметил я, что преступников тихий разговор устрашить может много более, чем окрики и даже пытки.

– А я вот в последнее время что-то часто стала покрикивать на своих камер-медхен, – надевая очки, вздохнула императрица, – правда, они ведь и не государственные преступники. Однако почерк мне знаком, – глянув на письмо, воскликнула она.

– Мне тоже так показалось, и я уже проверил, – подтвердил он, – таким же точно были писаны два доноса на князя Вадбольского, что мы получили в восемьдесят седьмом году – будто им переведены средства масону Новикову. Ну, и речи крамольные вел. Но тогда ничего не всплыло – князь действительно переводил деньги на содержание госпиталя по открытой Новиковым подписке, но к масонству он никогда не имел никакого отношения, а речи кто ж не ведет! Главное, чтобы от этого вреда империи не было.

– Что ж, – недовольно поморщившись при столь оригинальном заявлении, сухо проговорила Екатерина Алексеевна, но, пробежав глазами поданное Шешковским письмо, оживилась и воскликнула: – Каково, а? Утверждает, что господин Новосильцев нынче должен везти в Гатчину письмо от герцога Брауншвейгского к наследнику русского престола. В письме список заговорщиков, подготовивших переворот с целью возвести цесаревича на престол, и Новосильцев получил предписание уничтожить его в случае опасности любой ценой. В карете спрятан порох, он взорвет себя вместе с бумагами при малейшем к нему приближении, поэтому единственный способ получить письмо герцога без риска его утратить – лишить Новосильцева жизни до того, как он что-то заподозрит. Написано образно, хорошим и понятным слогом, это не простой доносчик писал.

– И мне так подумалось, – согласился Шешковский, – по складу напомнило те занимательные рассказики, которые так любят пописывать наши барышни. Тем не менее, я немедленно принял меры. За каждым шагом Новосильцева тотчас же по получении мною сего послания установили надзор, но брать его в Петербурге не стали – не сказано было, при нем ли письмо, или он должен получить его при отъезде в Гатчину. Мои люди последовали за ним и взяли на полпути. Новосильцев никакого сопротивления не оказал, карету взорвать не пытался и по первому же требованию вручил им все имеющиеся при нем бумаги. Никакого списка заговорщиков среди них не оказалось, только чертежи пушек и орудий, которые он вез цесаревичу. Да и пороха никакого в карете не нашли.

– Так может, он успел все уничтожить или выбросить? Нынче снегу-то уже сколько навалило, долго ли из кареты в сугроб кинуть.

– Обижаете, матушка-государыня, – сдержанно проговорил Степан Иванович, – мои люди хорошо обучены, он ни взорвать себя, ни выбросить письма, ни даже съесть не смог бы.

– Ну, извини, извини. Но, может, он оставил бумаги дома?

– Я допрашивал его часов пять. Он твердит одно: вез цесаревичу новые чертежи, составленные господином Мелиссино, чтобы его высочество ознакомился. Я пригрозил пыткой, он побледнел, сказал, что в моей власти делать с ним все, что угодно, но сказать ему больше нечего. Может, и вправду попытать, хоть я сего метода не любитель? Дело-то нешуточное, а Новосильцев в розенкрейцерах состоит.

– Нет, – твердо ответила Екатерина Алексеевна, – в моем государстве пыток больше не будет никогда. Да и что розенкрейцер, сейчас пол России масонов. Что еще ты предпринял?

– Отправил людей к Новосильцеву домой, они со всей тщательностью обыскали дом. Он невелик, единственным местом, где могли бы храниться бумаги, был железный шкаф, вделанный в стену кабинета. Ключ от него мы при обыске обнаружили у самого Новосильцева, так что открыли шкаф легко, но и там были одни чертежи, да несколько старых писем, писанных в разные годы. От жены, от брата, от свояченицы. Ничего компрометирующего в письмах не оказалось. И почерка такого, как тут, – он указал на донос, – не встречал.

Императрица задумчиво покачала головой.

– М-да, – недовольно сказала она, – получается, видно, что зря человека заподозрили. Скажи, Степан Иванович, ты природу человеческую лучше меня изучил: не могло ли случиться такого, чтобы кто-то пожелал свести с Новосильцевым счеты и решил убрать его руками твоих людей? Донос-то написан, гм… с фантазией, даже порох присочинили. Похоже, женская рука. Ты с женой его говорил?

– Жену дома не застал, она уехала на бал к Юсупову и в настоящее время там. Посылать за ней туда людей и вносить сумятицу я не решился, поскольку на балу присутствует его высочество Александр Павлович.

– Ах, озорник, – проворчала Екатерина Алексеевна, и лицо ее при упоминании о внуке осветилось нежностью, – все-таки поехал, хотя я все эти дни намекала ему, что буду недовольна, коли узнаю, что он отплясывает где-то этот мерзкий вальс. Нет, ну ты подумай Степан Иванович, какое непотребство – кружиться, обнимая даму за талию! Куда только мы идем, если прежде дворянство вдохновлялось идеями великих просветителей, а теперь все бредят непристойными телодвижениями, которые и танцем-то назвать нельзя!

Шешковский, терпеливо выждав, пока она умолкнет, невозмутимо проговорил:

– Насчет вальса, матушка, ничего сказать не могу, поскольку сам давно не танцую. А вот насчет жены Сергея Новосильцева…

– Да-да, – спохватилась императрица, – так что о ней?

– Покойный отец ее Филипп Васильевич Новосильцев продал свой дом на Исакиевской улице и дворовых людей князю Юсупову, любовнику своей дочери, жены Сергея Новосильцева. Юсупов дом перестроил, обставил и превратил в гнездышко, где они с его ненаглядной тайно от ее мужа ворковали. И мелькнула у меня мысль, что неплохо бы и в том доме глянуть.

– В доме Юсупова? Ты поосторожней, Степан Иванович, я с Юсуповым ссориться не желаю, – шутливо-недовольным тоном протянула Екатерина Алексеевна, – Николай Борисович у меня всеми театрами и фарфоровыми заводами заведует, обидится – останемся без зрелищ и без фарфора.

– Дом, матушка, теперь уже более не юсуповский, недавно он подарил его мадам Новосильцевой, все бумаги честь по чести составил. Вернул, можно сказать, своей даме сердца дом родительский. Люди мои, обыскивая этот самый родительский дом мадам Новосильцевой, сразу обнаружили место, где она хранит свои записки, и среди ее личных посланий обнаружили это, – он подал обвязанные лентой письма, – хоть ничего для нас нового, но не лишено интереса.

Брови императрицы все сильней сходились по мере того, как она читала.

– Подумать только, Степан Иванович, сколь важно для нас было бы получить эти письма лет шесть-семь назад! Теперь-то, конечно, они значения не имеют – Новиков в крепости, остальные тоже наказаны. Однако письма показывают, что Новосильцев был с ними тесно связан – письма-то адресованы ему.

– Поэтому я и жду приказаний вашего величества. Как дальше надлежит поступить с Новосильцевым?

Екатерина Алексеевна задумалась.

– Ты прав, – сказала она после долгих размышлений, – пока Сергея Новосильцева отпускать нельзя, нужно будет все выяснить. И пошли людей в Гатчину.

– Не извольте тревожиться, матушка, – с поклоном ответил Шешковский, – в Гатчине постоянно мои люди, и если что подозрительное, то сразу сообщат.

– Допроси мадам Новосильцеву, но только дождись окончания бала, пусть она вернется домой. Утром к восьми явишься, доложишь, что нарыл.

Огромный бальный зал нового дворца князя Юсупова на Фонтанке сверкал огнями. Зеркала отражали юного великого князя Александра Павловича, кружившегося в вальсе с шестнадцатилетней Анечкой Лопухиной, в будущем ставшей последней любовью его отца императора Павла Первого. Николай Зубов, брат последнего фаворита императрицы, танцевал с Натальей Суворовой – «Суворочкой», как любовно называл ее отец граф Суворов, прославивший себя взятием Измаила. Мимо них проплыли Петя Больский с хорошенькой Розой Кутлер и князь Юсупов, обнимавший в танце свою очаровательную партнершу Татьяну Васильевну Потемкину. Варвара Филипповна, которую вел в вальсе адмирал де Рибас, встретилась с ним взглядом, но князь поспешно отвел глаза. Обиженная этим, она кокетливо улыбнулась де Рибасу:

– Какое удовольствие вновь видеть вас в Петербурге, адмирал. Надеюсь, вы вернулись к нам навсегда?

– Надеюсь, что нет, – его взгляд, устремленный на прекрасную партнершу, был полон искреннего восхищения, – ежели сумею убедить государыню в необходимости строительства портового города на месте отбитой нами у турок крепости Хаджибей, и она утвердит смету, я тотчас же уеду.

– Крепости, которую вы отбили, адмирал, – проворковала Варвара Филипповна, обжигая партнера черным огнем своих глаз, – всем известно о вашем героизме, и о том, что взятие Измаила – в большей мере ваша заслуга, чем графа Суворова. Вами все было подготовлено к штурму, и если бы завистники не отстранили вас в сторону, честь взятия неприступной крепости принадлежала бы вам.

– О нет, мадам, – лихо крутанув ее в такт музыке, он чуть ближе придвинул к ней свое лицо, – на войне честь взятия принадлежит тому, кто берет, а не тому, кто мог бы взять.

– Однако же вы прекрасно вальсируете, адмирал, неужели этому учат на войне?

– Я испанец мадам, к тому же, вырос в Неаполе, танцы у нас в крови. Как и все остальное, – голос его теперь звучал глухо, рука крепко стиснула талию партнерши.

Смутившись и желая обратить все в шутку, Варвара Филипповна чуть отстранилась и нарочито весело проговорила:

– Так вы не сказали мне, адмирал, почему вам так трудно убедить государыню построить порт на месте захваченной вами крепости.

– Государыня поставила условие: прежде, чем строить, найти имя, которое дали местности древние греки. Казалось, это невозможно, в архивах почти ничего не сохранилось. Однако я все же нашел.

– Адмирал, на нас смотрит ваша жена.

Он широко улыбнулся.

– Ну, так что?

Музыка вальса умолкла, де Рибас подвел Варвару Филипповну к своей жене и усадил рядом с ней. Рыжеволосая Анастасия Ивановна, дочь Ивана Ивановича Бецкого, вальс не танцевала – ей уже перевалило за пятьдесят, и она считала сей танец несолидным для своего возраста. С Варварой Филипповной она поздоровалась равнодушно, не выказывая никакой неприязни – будучи на десять лет старше супруга, она давно перестала его ревновать. Подле Анастасии Ивановны примостились ее шестнадцатилетняя дочь Сонечка де Рибас и Наташа Суворова, обе возбужденные только что окончившимся вальсом

Гости постарше начали строить пары для контрданса – после вальса юным кавалерам и барышням строгий танец казался скучным. Правда, Николай Зубов увел танцевать Наташу, но Анастасия Ивановна и Сонечка остались сидеть.

– Как себя чувствует Иван Иванович? – вежливо спросила Варвара Филипповна, не найдя другой темы для разговора.

Анастасия Ивановна пожала плечами.

– Как может чувствовать себя человек, которому почти девяносто?

– Дедушка почти не видит, – печально добавила Сонечка, – и ему все кажется, что пора ехать во дворец читать государыне. А иногда он думает, что пришло время идти заниматься с маленьким Алешей Бобринским.

Анастасия Ивановна укорила дочь взглядом за излишнюю откровенность, Соня порозовела, а Варвара Филипповна сочувственно улыбнулась девушке.

– Я всегда любила вашего дедушку, мадемуазель. Иван Иванович часто приезжал к нам обедать, когда я была совсем малюткой. Ах, как давно это было, кажется, сто лет прошло!

– Не дай Бог дожить до таких лет, как он, – поджав губы, сказала Анастасия Ивановна.

– Прекратите, мадам, – резко возразил ее муж де Рибас, – каждый живет так долго, как позволяет ему Бог. Мало, кто сделал для России столько, сколько ваш отец.

Поджав губы, Анастасия Ивановна отвернулась. В перерыве между фигурами контрданса вновь зазвучала мелодия вальса, и адмирал, холодно взглянув на жену, поклонился Варваре Филипповне:

– Разрешите вас пригласить, мадам?

– Хорошо ли это? – смущенно говорила она, отдаваясь движению. – Мне кажется, Анастасия Ивановна недовольна.

– Мне все равно, – сердито отвечал адмирал, прижимая ее к себе, – я понимаю, ей приходится тяжело с отцом, но… Вчера утром он чего-то испугался, забился в чулан и никак не хотел выходить. Слуги несколько раз прибегали за Настей, но он ее не узнавал. Насте было некогда, видите ли, она готовила себя и дочь к балу! Наконец, ей это надоело, и она велела его запереть и не выпускать. Запереть своего отца в чулане! Он притих, потом начал стучать, но слуги боялись Насти и не открывали. Я вернулся домой лишь вечером, Настя и дочери куда-то уехали, и когда мне доложили… Я бросился к чулану, его вытащили, он улыбался, что-то напевал, и был… Я рассказываю вам только потому, что вы его любили. Я тоже его полюбил – тогда, много лет назад, когда впервые увидел. Вы можете себе представить, что будет с больным безумным стариком, если его весь день продержать в чулане, не позволяя выйти даже, чтобы справить свои надобности? Я многое повидал в своей жизни, могу убить, не испытывая никакой жалости, но такого… Простите, – он вдруг спохватился, – мне не следовало вести с вами на бале подобный разговор, простите.

– Нет-нет, благодарю, что вы рассказали, я должна была знать. Иван Иванович… Он был мне как второй отец. Хотя почему я говорю «был», он ведь жив.

– Все равно, что умер, – с горечью возразил де Рибас, – это хуже смерти.

– Не будем о смерти, поговорим о другом. Расскажите мне о городе, который вы будете строить. Вы так и не сказали мне, как называли его древние греки.

– Разве не сказал? Одесса. Правда, я еще никому этого не говорил, даже государыне. Вам первой.

– Одесса, – повторила Варвара Филипповна, с улыбкой посмотрела ему в глаза и неожиданно почувствовала, как напряглось все тело танцевавшего с ней мужчины, – какое красивое название!

– Оно прекрасно, как и вы, – танцуя, адмирал де Рибас увлек ее в дальний конец зала и прошептал: – А что, если мы оба сейчас исчезнем? Просто испаримся, и все будет так, будто нас здесь никогда не было?

Неожиданно справа от себя Варвара Филипповна увидела Юсупова – теперь он кружился в вальсе с очаровательной Екатериной Николаевной Лопухиной, мачехой юной Анечки. В Петербурге все знали об амурных приключениях этой дамы, которая смотрела на своего партнера откровенно зовущим взглядом, а Юсупов ласково ей улыбался и что-то говорил. Он равнодушно глянул в сторону Варвары Филипповны, даже не задержав на ней глаз, и внутри у нее все закипело от ярости.

«Он говорил, что устраивает этот бал для меня, но ни разу не пожелал меня пригласить. Зачем было лгать? Он устроил бал для Тани Потемкиной, в угоду императрице, желающей их брака. Но если сегодня Серж… Я буду свободна, и тогда Юсупову придется на мне жениться. У нас дочь, он не посмеет отступиться, он дал слово. Серж… Боже, скорее бы все закончилось! Возможно, уже и закончилось, возможно, дома кто-то ждет меня, чтобы сообщить… чтобы сообщить, что я свободна»

– Здесь так душно! – сказала она де Рибасу. – Мне нужен воздух.

Они выскользнули из танцевального зала, и адмирал озабоченно взглянул на внезапно побледневшее лицо своей дамы.

– Вы действительно побледнели, мадам, может, принести вам вина?

– Нет, я хочу домой, отвезите меня. Прошу вас, отыщите мою карету.

Он понял это по-своему, и глаза его загорелись.

– Сию минуту, мадам.

Укутав Варвару Филипповну в шубку, он почти на руках отнес ее в карету и сел рядом. Кучер тронул лошадей, замелькали тусклые огни уличных фонарей. Дорога показалась Варваре Филипповне бесконечно длинной, она вся дрожала, и адмирал крепко сжимал ее плечи. Наконец лошади встали. Поддерживаемая де Рибасом, Варвара Филипповна с трудом заставила себя преодолеть ступеньки крыльца, открыла дверь и, переступив через порог, почти не удивилась, когда перед ней предстал офицер в форме.

– Мадам, – поклонившись, сказал он, – я вас ожидал, вам следует отправиться со мной.

– С вами? – она растерянно прислонилась к стене. – Но куда?

Стоявший на пороге де Рибас резко шагнул вперед.

– Кто вы такой? – спросил он у офицера. – И что вам нужно от этой дамы?

– А вы кто такой? – офицер смерил его взглядом и громко крикнул: – Эй, сюда!

Прихожая мгновенно наполнилась полицейскими, окружившими Варвару Филипповну и адмирала. Де Рибас схватился за шпагу.

– Назад! – рявкнул он. – Я адмирал де Рибас, и пусть попробует кто-то из вас ко мне приблизиться.

Офицер склонился в низком поклоне.

– Ваш покорный слуга, ваше высокопревосходительство, – он сделал знак своим людям, и прихожая вновь опустела, офицер повернулся к Варваре Филипповне, – простите, мадам, но я получил приказание сопровождать вас в Тайную экспедицию и должен его исполнить. Это приказ государыни, он не обсуждается.

– Почему? – дрожа, проговорила она, и де Рибас повторил, как эхо:

– Почему?

Офицер оглянулся и вполголоса произнес:

– Муж госпожи Новосильцевой арестован.

– Арестован, а не…

Она чуть не добавила «а не убит», но вовремя спохватилась.

– Сожалею, мадам, я должен вас увезти. Вы, ваше высокопревосходительство, – офицер повернулся к адмиралу, – совершенно свободны, я не имею относительно вас никаких указаний. Поверьте, ваши отвага и мужество вызывают восхищение в сердцах всех русских людей.

– Однако… – начал было адмирал, но Варвара Филипповна бросилась к нему и схватила за руки.

– Не говорите больше ничего, де Рибас, Бога ради, теперь уходите. Поезжайте и сообщите князю Юсупову, что я арестована, – прошептала она.

Офицер, отвернувшись, старательно делал вид, что ничего не видит и не слышит.

Императрица плохо спала ночью, но, тем не менее, поднялась в семь, как обычно. Умывшись и облачившись в белый капот, Екатерина Алексеевна выпила кофе с гренками и уже в половине восьмого села работать у себя в кабинете. Шешковскому, явившемуся с докладом лишь в двадцать минут девятого, она указала на резной стул и с укором заметила:

– Садись, Степан Иванович, опаздываешь, а у меня к девяти уже обер-полицмейстер с докладом подойдет.

– Ничего не поделаешь, матушка-государыня, – грубовато ответил тот, – не десять рук имеем, как ваше величество, повсюду не успеваем.

В отличие от императрицы он в эту ночь не спал совсем. Три часа им были потрачены на допрос привезенной в Тайную экспедицию Варвары Филипповны Новосильцевой. Дама плакала, ломала руки и уверяла, что ничего не знает – ни о будто бы канувшем в воду послании со списком заговорщиков, ни о найденных у нее в доме письмах восьмилетней давности.

– Поверьте, ваше превосходительство, – очаровательным движением касаясь пальчиками висков, говорила она, – не знаю совершенно, как ко мне это могло попасть. С тех пор, как я привезла шкатулку из Франции, я старые письма даже и не просматривала.

На Шешковского, которому было уже шестьдесят шесть, очаровательные движения и огромные черные глаза сидевшей перед ним красавицы не действовали, тем более, что за минувший день ему пришлось изрядно поработать, а об отдыхе в ближайшие часы мечтать не приходилось.

– Что ж, предположим, предположим, мадам, – говорил он своим ровным голосом, приводящим арестантов в ужас, – но вы должны помнить, кто в последние дни бывал в вашем доме.

– Ах, разве я могу всех упомнить? Это и господин Мелиссино, и господин Эйлер, и его высокопревосходительство обер-прокурор Синода Мусин-Пушкин. Были господин Кутлер с племянницей. Я абсолютно ничего не понимаю в том, что делает мой муж. Какие-то чертежи, снаряды, артиллерия.

Шешковский вновь и вновь задавал одни и те же вопросы, но Варвара Филипповна не сказала ему ничего нового. Он велел отвезти ее к ней домой и оставить под домашним арестом, а сам поехал к любовнице Новосильцева, у которой в это время его люди проводили обыск.

Едва он переступил порог квартиры французской певицы, как интуитивно понял, что никакого секретного пакета здесь находиться не может. Вокруг царил беспорядок, присущий артистическим натурам, – небрежно разбросанные на стульях, диванах и кровати предметы дамского туалета, письма от родственников и записочки поклонников, рассованные по ящикам туалетного столика, ноты, валявшиеся на полу. Полусонная горничная, которую подняли с постели, подтвердила, что «у мадам артистки так всегда бывает в день спектакля». Ясно было, что ни один нормальный человек не станет хранить секретные бумаги в столь ненадежном месте. Для порядка певицу все же следовало бы допросить, но ее не было дома – нынче она пела партию Антонио в опере Гретри «Ричард Львиное Сердце», которую князь Юсупов ставил для своих гостей в новом дворце на Фонтанке.

Шешковский подумал немного и отправил людей понаблюдать за домами Мелиссино, который, как он знал, много лет был членом масонской ложи, и вдовы Забелиной, где остановился Кутлер, а еще двоих послал к князю Юсупову, приказав проследить за певицей и, как только она вернется к себе, доставить ее в Тайную экспедицию.

Когда посланные начальника Тайной экспедиции явились во дворец Юсупова, часть гостей, утомленных танцами, застольем и карточными играми, уже разъехалась, но большинство из них находились в зале, где шло первое действие оперы. Трубадур Блондель начал петь свою знаменитую арию «О, Ричард! Мой король!», и гости, среди которых было немало французов, неожиданно начали подпевать. Поскольку большинство из них уже были сильно навеселе после трапезы, пели вразброд и не особенно мелодично, зато страстно и горячо – ария Блонделя во времена Французской революции стала гимном роялистов, и при пении они обычно меняли имя «Ричард» на «Людовик».

Мадам Забелина и Роза Кутлер, между которыми сидел Петя Больский, тоже пели, хотя обе не считали себя француженками. Певец трижды исполнил арию прежде, чем публика позволила артистам продолжать, и Антонио (переодетая в мужской костюм любовница Сергея Новосильцева) смог наконец открыть рот. С этой минуты стоявшие у дверей агенты Шешковского напряглись, остальные же гости, наоборот, немного расслабились, и мадам Забелина, вытирая слезы, заметила:

– Людовик был хорошим человеком и не по своей воле объявил нам войну. Представляю, что чувствует сейчас бедняжка Мария-Антуанетта! То же самое чувствовала и я, когда погиб мой дорогой муж. Несчастные их малютки, что-то с ними будет.

– Ах, тетушка, тетушка! – нежным голосом проворковала впечатлительная Роза и расплакалась, а Петя почувствовал, что сердце его рвется на части.

– Мадемуазель, – сказал он довольно громко, чем вызвал недовольные взгляды сидевших рядом гостей, – не плачьте, лишь прикажите мне отдать свою жизнь за несчастную королеву, и я нынче же отправлюсь в Париж!

Девушка улыбнулась сквозь слезы и протянула ему одну руку, а указательный пальчик другой приложила к своим губам.

– Благодарю вас, месье, – прошептала она, – но тише!

Опера продолжалась, и дамы немного успокоились. Поскольку Юсупов понимал, что слушать соберутся гости, утомленные балом, он вместе с Ипполитом Богдановичем немного сократил знаменитое либретто Мишеля Седэна, сделав представление двухактным вместо трехактного, но, все равно, музыка отзвучала лишь под утро. После этого актеры были приглашены отужинать, а гости начали разъезжаться.

Петя Больский, проводивший мадам Забелину и Розу до самого дома, наблюдателей Шешковского, топтавшихся в тени и уже окоченевших на морозе, не заинтересовал – в те времена проводить дам после бала мог кто угодно. Молодой человек раскланялся и отправился восвояси, а мадам Забелина и Роза были встречены у входа зевавшим лакеем, который передал им записку от Кутлера – Лео извещал сестру и племянницу, что срочные дела потребовали его немедленного отъезда в Вюртемберг, и обещал все объяснить в письме. Обе были ошеломлены – еще накануне никакого разговора об отъезде не было.

– Ах, тетушка, мне кажется, произошло несчастье, – жалобно проговорила Роза.

– Если и так, мы узнаем об этом лишь тогда, когда получим письмо, – с философским спокойствием ответила тетка, – а теперь, дитя мое, пошли спать, мы обе с ног валимся.

В действительности же накануне вечером Кутлер, не дождавшись нарочного из Гатчины, сообразил, что с Сергеем Новосильцевым что-то стряслось, и счел лучшим для себя покинуть Петербург. Он выехал уже спустя час после того, как сестра с племянницей отбыли на бал, и люди Шешковского, прибывшие на место много позже, его отъезда не видели.

В отличие от Лео Кутлера Петя Больский, воротившись домой после бала, отсутствием нарочного вовсе не обеспокоился, поскольку из опыта знал, что посланный курьер мог свернуть с дороги и надолго осесть в кабаке, где подают крепкие напитки. Особенно, если за окном стоит мороз. Поэтому, едва голова его коснулась подушки, он уже спал и видел во сне хорошенькую Розу Кутлер. Она протягивала к нему руки и пела «Je crains de lui parler la nuit» (Я боюсь говорить с ним по ночам) – знаменитую арию Лоретт из «Ричарда Львиное Сердце», которую спустя сто лет будет напевать старая графиня в «Пиковой даме».

Все это время Шешковский работал у себя в кабинете. Около семи к нему привезли певицу, любовницу Новосильцева, но, как оказалось, напрасно – после пира, устроенного Юсуповым для артистов, она смутно понимала, кто и о чем ее спрашивает. Ровный голос Шешковского вселял в нее не ужас, а желание спеть «О, Людовик, мой король». Каждый раз при этом, когда Степан Иванович строго ее одергивал, она начинала всхлипывать и уверять, что ничего не знает, а во всем виноваты «эти проклятые якобинцы».

Наконец Шешковский, махнув рукой, велел везти певицу домой отсыпаться и собрался уже было ехать с докладом к императрице, но тут явились люди, дежурившие ночью у дома госпожи Забелиной. Судя по их словам, один агент как бы ненароком заговорил с выбежавшим из дома мальчиком, которого кухарка послала к колодцу за водой, – дал копейку и поинтересовался, не здесь ли живет господин Савельев. Мальчик пришел в восторг и сообщил, что господин Савельев тут не живет, а в доме живет госпожа Забелина, которая по-русски знает плохо. И что к ней приезжал «мусье», привез барышню, которая по-русски совсем не говорит, и уехал.

После этого второй агент немедленно явился в дом и спросил хозяйку или ее брата, однако возмущенный столь ранним визитом лакей сурово ответил, что мадам и мадемуазель изволят почивать, а больше никого из господ в доме нет, брат мадам вчера в вечер уехал.

– Прикажете послать в погоню, выше высокопревосходительство? – почтительно спросил агент, но Шешковский махнул рукой:

– Не нужно.

В самом деле, что он мог предъявить Кутлеру? Другое дело, если бы письмо герцога Брауншвейгского было найдено, но его так и не нашли. Из-за этого Степан Иванович и опоздал к императрице, но она сердилась недолго, а выслушав доклад и взглянув на его утомленное лицо, даже проворчала:

– Спать надо по ночам, Степан Иванович, чай не мальчик уже. Но ты прав, Кутлера преследовать не имеет смысла – улик против него нет, а просто так портить отношения с Вюртембергскими родичами мне ни к чему. Певица вряд ли что знает, а вот жену Новосильцева нужно будет еще потрясти.

– Животом чую, что-то она знает, – буркнул Шешковский.

Императрица взглянула на часы – было уже без пяти девять – и отпустила Шешковского:

– Иди, Степан Иванович, отдыхай пока. Ступай домой и выспись, ты мне здоровый нужен. Позову, когда понадобишься.

Когда Шешковский вышел, камердинер доложил:

– Ваше величество, в приемной князь Юсупов. Просит аудиенции.

– Передайте Юсупову, что теперь я занята, – сухо ответила она, – буду доклады слушать, пусть приходит, гм… к одиннадцати. А теперь зови Рылеева.

Обер-полицмейстер Никита Иванович Рылеев, каждый день сообщавший императрице об обстановке в городе, поцеловал милостиво протянутую государыней руку, опустился на стул и первым делом сообщил, что нынче поступила жалоба – под утро жители многих домов города были потревожены громким пением пьяных французов, которые во всю глотку вопили «О, Людовик, о мой король!»

– Я сам лично, ваше величество, был разбужен. И не то, чтобы я без сочувствия к французам, понимаю, что они короля своего потеряли, но ведь нельзя же чтобы ночью и столь громогласно! Имена нарушителей известны, я теперь от вашего величества указание желаю иметь, что с ними делать.

– Что положено – наложить штраф. Порядки в столице одни для всех.

– Так с французами вместе их сиятельство Безбородко Александр Андреевич буянил, он у князя Юсупова за столом перебрал, а потом еще всю компанию в питейный дом повез.

Подумав, императрица кивнула:

– Безбородко пусть двойной штраф заплатит, нечего ему французам малорусские обычаи прививать. Он все жалуется, что мы к нему несправедливы, так это будет по справедливости, тут ему крыть нечем будет. Ладно, как в городе с хлебом?

– Без перебоев, ваше величество, хлебом обеспечены.

После Рылеева по очереди заходили статс-секретари. Без десяти одиннадцать, отпустив Гаврилу Державина, который докладывал последним, Екатерина Алексеевна спросила у камердинера:

– Что, Юсупов уже подошел?

– Ждет, ваше величество.

– Пусть подождет до одиннадцати.

Юсупов ожидал в приемной. Когда камердинер вышел от императрицы, он нервно повернул на пальце перстень с бриллиантом, мелькнуло воспоминание о вчерашнем дне – начиная с того момента, как, вальсируя с Татьяной Васильевне Потемкиной, он ощутил знакомое опьянение женщиной.

«Я помню вас с двенадцати лет, – с улыбкой говорила она, – тогда, едва вас увидев, я захотела танцевать с вами в паре, но была еще слишком мала и меня не допускали к танцам на взрослых балах»

В памяти его встала девочка в костюме фрейлины. Танечка Энгельгардт, дочь сестры светлейшего князя Потемкина, была очаровательным ребенком, с ней носилась императрица, баловали придворные. Теперь она стала очаровательной женщиной.

– Государыня велела вашему сиятельству подождать, – выйдя от императрицы, сказал камердинер, и Юсупов, поднявшийся было при виде него, вновь плотно уселся на свой стул.

Вновь полезли мысли о Татьяне Васильевне. Наверняка Потемкин рано развратил ее – об отношениях светлейшего с живущими в его доме племянницами постоянно ходили сплетни. Однако он выдал ее замуж за своего дальнего родственника Михаила Сергеевича Потемкина и обеспечил тому карьеру. Михаил Сергеевич был много старше супруги, но красив, они любили друг друга. Овдовев, Татьяна Васильевна надолго уединилась в своем имении, и теперь приехала в Петербург лишь по личному приказанию императрицы и по ее же приказанию она, скорей всего, согласилась приехать к нему на бал. Императрица желает их брака и не скрывает этого, а Потемкина так прелестна!

На кадриль Татьяна Васильевна была приглашена Репниным, и Юсупов, двигаясь в паре с другой дамой, беспрестанно следовал за ней взглядом. Венский вальс они с Потемкиной опять танцевали вместе, дважды присаживались поболтать, потом с нового такта опять входили в круг танцующих. Внезапно рядом с ними оказалась другая пара – Новосильцева и де Рибас. Опытный взгляд Юсупова немедленно отметил, что рука адмирала слишком крепко сжимает талию партнерши. Сердце его забилось, а потом… потом де Рибас с Варварой Филипповной куда-то исчезли. Мелодия вальса вдруг стала вызывать раздражение. Можно было велеть музыкантам играть алеманд или гавот, но на балу присутствовал великий князь Александр Павлович, мальчик в восторге танцевал запрещенный его бабкой вальс.

За столом во время пира де Рибас появился, но Новосильцевой с ним не было. Юсупов, не выдержав, подозвал лакея и велел узнать, стоит ли у входа ее карета. Кареты не было. Только тогда, когда часть гостей разъехалась, а остальные отправились слушать оперу, адмирал смог незаметно приблизиться к хозяину и сообщить ему об аресте Новосильцевой и ее мужа. Зная, что императрица встает и начинает работать рано, Юсупов поехал к ней с самого утра, рассчитывая успеть до начала докладов, но у Екатерины Алексеевны уже находился Шешковский. Стало быть, случилось что-то из ряда вон выходящее, но что?

– Ее величество ждет вас, ваше сиятельство, – церемонно сказал камердинер, прервав тревожные размышления князя.

Государыня с улыбкой протянула Юсупову руку для поцелуя.

– Садись, Николай Борисович, садись. Что, виниться явился? Весь вечер вчера, слышала, у тебя вальсы отплясывали. Этикету не соблюдалось, приглашали кто кого, как попало, дамы даже в карнэ кавалеров заранее не записывали, и внук мой Сашка там у тебя подвизался. Хорошо Костю к тебе воспитатели не пустили, молод еще для непристойностей.

Юсупов усмехнулся – второй внук императрицы, тринадцатилетний великий князь Константин Павлович, как болтали, уже давно лазил к фрейлинам под юбки, так что вальс вряд ли мог особо повредить его нравственности.

– На моих балах, ваше величество, этикет всегда соблюдается, – дерзко ответил он, – а вальс нынче при всех европейских дворах в моде.

– Как мода на курение, – недовольно поморщившись, проговорила она, – все осуждают, а попробовать хочется. Вальс, по моему разумению, танец вульгарный и достоинство дамы унижающий. Однако же скажи, как тебе Танечка Потемкина? Ты ведь вчера весь вечер соприкасался с ней в вальсе довольно близко, чай, смог суждение составить.

– Татьяна Васильевна – дама, полная совершенств, – осторожно ответил он, – мила, красива и достойна всяческого восхищения.

– Ну и слава Богу, – улыбнулась императрица, – хватит тебе ловеласничать, пора потомством обзаводиться. От первого брака у Тани сын и дочь, Бог даст, она и тебе сына родит. Ей ты тоже непротивен, потому разрешение на брак ваш я дам с удовольствием.

– Однако, ваше величество, я еще не решил, – начал было князь, но Екатерина Алексеевна, не дав ему договорить, перебила вопросом:

– Желаешь ли еще о чем-то просить?

С присущим ему изяществом Юсупов опустился на колени.

– Ваше величество, соблаговолите смилостивиться, Варвара Филипповна Новосильцева всегда была предана вашему величеству. В чем бы ни провинился ее муж, она не может быть виновата перед вами.

– Однако же оказалась виноватой, – тон Екатерины Алексеевны стал строгим, – имеются улики, а коли вы, князь, так о ней хлопочете, то как бы нам и вас не причислить к изменникам.

Юсупов высокомерно вскинул голову.

– Что ж, – резко проговорил он, – прикажите и меня арестовать. Или велите мне самому доставить себя в Тайную экспедицию? Так я с радостью и в любой момент выполню волю своей государыни. Не знал я, что, всеми помыслами радея о величии отечества нашего, окажусь среди изменников. Однако на все монаршая воля.

– Ну, полно, полно, Николай Борисович, – смягчившись, сказала она, – знаю, что не много у меня столь верных друзей, как ты. Ничего страшного с твоим милым другом не случилось, сидит она пока у себя под домашним арестом. Тут дело государственной важности, она вместе с мужем в это замешана. Однако же не желаю я, чтобы, счастливый жених Танечки Потемкиной огорчался, а потому сама побеседую с Новосильцевой и потом велю ее освободить. Что, довольны ли вы мною нынче, князь?

Юсупов поклонился, принимая поставленное ему условие.

– От всей души, всемилостивейшая государыня, – целуя протянутую ему руку императрицы, ответил он с той же легкой иронией в голосе, с какой был задан вопрос.

Проснувшись около полудня, Петя Больский узнал, что нарочный из Гатчины так и не прибыл. Еще находясь во власти недавних сладких сновидений, он встревожился несильно и отправился к генералу Мелиссино. Только там ему стало известно о помещении Новосильцева в Тайную экспедицию.

– Нелепость, – сердито сказал ему генерал, – я уже направил государыне записку, пояснив, что арест Новосильцева сильно затруднит процесс обучения кадетов артиллерийскому делу. Ладно, майор, идите, работайте.

Чтобы не заронить ни в ком подозрений, Петя выехал в Гатчину лишь после того, как закончил работать над чертежами. Когда он добрался до места, было уже темно, однако окна Гатчинского дворца и нескольких окружавших его домов светились огнями, а среди низкорослых еще деревьев по расчищенным от снега аллеям парка под тусклым светом фонарей прогуливались оживленные компании дам и кавалеров.

Петя оставил коня на дворцовой конюшне и направился к небольшому бревенчатому строению на возвышенности. Возведенное архитектором Виолье, оно получило название Березового домика, и летом в минуты тревожных размышлений Павел Петрович часто проводил здесь по нескольку часов.

Несмотря на то, что внешне домик напоминал поленницу дров без окон и дверей, изнутри он имел роскошный интерьер, мебель в кабинете и зале отличалась изысканностью – кабинет был обставлен по указанию великой княгини Марии Федоровны, желавшей сделать мужу сюрприз. В холодное время великий князь посещал Березовый домик редко, но в ясную погоду перед ужином часто прогуливался до него по тропе, которую прислуга с особой тщательностью расчищала и посыпала песком.

Увидев невысокую фигуру Павла Петровича, неспешно двигавшегося к домику, Петя подождал немного, и лишь убедившись, что великий князь один, отделился от стены.

– Ваше высочество.

Цесаревич, уже извещенный об аресте Новосильцева, испуганно вздрогнул, но, узнав вытянувшегося перед ним юношу, успокоился.

– А, майор Больский.

– Разрешите доложить, ваше высочество.

– Говорите.

Даже в тусклом свете фонаря заметен был страх, метавшийся в глазах великого князя во время рассказа Пети.

– Бумаги скрыты в надежном месте, я жду распоряжения вашего высочества, чтобы знать, как с ними поступить.

– Рок, – пробормотал Павел Петрович, нервно поводя плечом, – насильственная смерть предсказана мне тенью великого прадеда, и предначертанное свершится. Даже мой друг Людовик не сумел избежать своей участи, а моя мать… Я с детских лет знаю, чувствую, что она желает моей смерти.

– Ваше высочество, прикажете доставить бумаги сюда или уничтожить?

Цесаревич словно не слышал. Задумчиво глядя перед собой, он разглядывал нечто, недоступное взору Пети, а тот замер, не решаясь пошевелиться или повторить свой вопрос. Наконец Павел Петрович пришел в себя и посмотрел на юношу.

– Пусть бумаги пока хранятся у вас, майор, доставлять их сюда опасно. Однако, сохраните их, может, придет время, когда они мне понадобятся. А теперь возвращайтесь в Петербург.

Резко повернувшись, великий князь зашагал прочь в сторону сиявшего огнями Гатчинского дворца, а Петя стоял, вытянувшись, пока не стих скрип сапог по покрытому песком снегу.

После обеда императрица удалилась к себе и послала Шешковскому записку с приказанием привезти Новосильцеву, а в ожидании села писать письма. Спустя двадцать минут к ней ввели Варвару Филипповну. Сняв очки, Екатерина Алексеевна строго посмотрела на молодую женщину.

– Садитесь, мадам. В вашем деле есть некоторые неясности, которые мне необходимо прояснить прежде, чем решить, что с вами делать.

– Ваше величество, – молитвенно прижав к груди сложенные руки, воскликнула Варвара Филипповна, – я ни в чем перед вами невиновата, клянусь вам!

Внимательно разглядывая ее, императрица думала:

«Она также красива, как в детстве. Помню, как я восхищалась ее красотой, когда посещала воспитанниц, но почему-то никогда у меня не лежало к ней сердце. Как, например, к Глаше Алымовой или к Кате Хованской. Странно, почему? Потому, наверное, что даже ребенком она имела в себе что-то темное, неискреннее. Сестра ее не так красива, но гораздо приятней. Шешковскому тоже кажется, что Новосильцева что-то скрывает, но никак не понять, что»

– Расскажите мне, мадам, что вам известно о полученном вашим мужем пакете, который он должен был передать великому князю. И о найденных среди ваших бумаг письмах от князя Куракина.

Поскольку Варваре Филипповне стать вдовой не удалось, признаваться в доносительстве на собственного мужа она не собиралась – несмотря ни на что императрица подобного поведения не одобрила бы. И не только она. Поэтому, подняв на государыню прекрасные черные глаза, Варвара Филипповна всхлипнула и, задрожав, закрыла лицо руками.

– Ах, государыня, я не в силах ничего скрыть от вашего величества. О пакете я ничего не могу сказать, но эти письма… Эти письма мой муж получил, когда еще служил в Париже, а я… я решила, что они от женщины. Их передали с нарочным, и на конверте не было надписи, и я… Потом, я уже поняла, что они от князя Куракина, но муж искал эти письма, и я побоялась вернуть их на место, чтобы его не рассердить, – она перевела дыхание и возблагодарила Бога за дарованную ей способность к сочинительству.

Не доверять ее словам у Екатерины Алексеевны не было оснований. Пожав плечами, она вновь надела очки и начала писать записку Шешковскому, а закончив и отдав послание камердинеру, сказала:

– Что ж, мадам, сейчас вас отвезут в Тайную экспедицию, и вы расскажете господину Шешковскому все, что сообщили мне. После этого вас доставят домой, вы свободны.

«Надеюсь, – глядя на еще больше похорошевшее от радости лицо Варвары Филипповны, думала Екатерина Алексеевна, – эта дама в будущем не доставит серьезного беспокойства моей дорогой Танечке Потемкиной»

Когда Варвару Филипповну ввели в кабинет начальника Тайной экспедиции, Степан Иванович читал только что переданную ему записку императрицы.

– Садитесь, мадам, и обождите, – сказал он, указав ей на кресло напротив себя, после этого ненадолго вышел, вернулся и вновь сел на свое место, вперив в нее внимательный взгляд.

– Я… я готова вам рассказать, – немного оробев, пролепетала она, но Шешковский махнул рукой и ласково ответил:

– Да мне уже все известно, мадам, государыня отписала.

Внезапно что-то твердое обхватило Варвару Филипповну, пол под ней провалился, и ей показалось, что она летит в бездонную пропасть. Но нет, плечи и голова ее остались над полом, а вот ноги беспомощно болтались в пустоте. И в этой пустоте кто-то был, потому что чьи-то руки грубо задрали ей юбку, и обнаженные ягодицы ожег весьма ощутимый удар розги, потом следующий.

– Господи, помогите!

От ужаса голос ее перешел в громкий визг, но сидевший в кресле Шешковский оставался спокоен, и говорил по-прежнему ровно и добродушно:

– Не тревожьтесь, мадам, коли не станете громко вопить, то честь ваша не пострадает. Экзекутор внизу лица вашего не видит, ему представлено лишь наказуемое место.

Охнув от очередного удара, она уже много тише всхлипнула:

– За что?

– Прелюбодеяние – тяжелый грех, мадам. Муж ваш теперь в крепости по подозрению в государственной измене, но он жив, поэтому долг ваш хранить верность супругу, с которым соединил вас Бог. В столе вашем найдены были письма князя Юсупова, и письма эти весьма фривольного содержания. Князь не является вашим мужем, и состоять в подобной переписке с посторонним человеком непристойно, мадам.

Еще долго Степан Иванович рассуждал о нравственности, а Варвара Филипповна охала и закатывала глаза при каждом новом ударе. Наконец порка закончилась. Невидимые руки внизу одернули и оправили ей юбку, Шешковский нажал кнопочку у себя на столе, и вот она в прежнем своем аккуратном виде стояла перед ним со следами слез на лице и невыносимо-жгучей болью в мягком месте. Заботливо оглядев туалет дамы со всех сторон, Шешковский поклонился. Подав ей руку, он проводил ее до входа и препоручил стоявшему у кареты офицеру.

– Куда прикажете вас доставить, мадам? – спросил тот, галантно усаживая Варвару Филипповну в карету.

Она села, но тут же дернулась от боли и, неловко повернувшись боком, простонала:

– На Исакиевскую улицу.

Открыв ей дверь, Марья заплакала.

– Господи, барышня, да что ж такое деется? Барина Сергея Николаевича, сказывают, в крепость кинули, обыск был, и вы…

Причитания ее были прерваны появлением князя Юсупова, который, почти ворвавшись в дом, бросился к Варваре Филипповне, протягивая к ней руки.

– Моя дорогая! Я ждал вас, все это время я вас ждал.

– Нет, Николя, нет! – изнывая от жжения в заду и боясь, что его прикосновение причинит ей еще большую боль, она вскрикнула и инстинктивно попятилась.

Он остановился и виновато сказал:

– Государыня обещала вас освободить, но за это я обязан жениться на Потемкиной. Однако я не желаю быть послушной игрушкой в руках женщины, даже если эта женщина – императрица. Я обвенчаюсь с Потемкиной, а потом мы с вами сразу уедем – в Рим, в Венецию, в Вену. Навсегда покинем эту страну.

Если бы он сказал ей это хотя бы два дня назад! Теперь же Варвара Филипповна мечтала лишь о том, чтобы поскорее остаться одной. Оттолкнув протянутые руки князя, она ответила ему почти что словами Шешковского:

– Муж мой теперь в крепости, и мой долг хранить верность супругу, с которым меня соединил Господь.

Юсупов поник и опустил голову, руки его бессильно упали.

– Вы правы, – голос его звучал глухо, взгляд померк, – в подобной ситуации честь не дозволяет мне иметь на вас виды, хотя сердце мое готово разорваться. Любимая, один лишь поцелуй, и я больше не стану вам докучать.

Скрипнув зубами от досады, Варвара Филипповна повернулась к нему спиной.

– Уходите, – процедила она, – и больше не возвращайтесь.

Марья, заперев за князем дверь, вернулась и робко спросила:

– Здесь останетесь, барышня, али к себе поедете? Воды вам нагреть?

Варвара Филипповна вдруг поняла, что может облегчить боль и жжение – теплая ванна.

– Да, согрей.

Боясь прикоснуться ко дну широкой ванны, она легла на живот и, погрузившись в воду, сразу почувствовала облегчение, но минут через десять ее покой нарушил пронзительный крик пришедшей с полотенцем Марьи:

– Барышня, что с вами сделали? Барышня! – в ужасе кричала служанка, указывая на ее исполосованный зад.

Варвара Филипповна подскочила и выхватила у нее полотенце.

– Дура! – прошипела она, отвесив Марье пощечину. – Попробуй кому-нибудь об этом рассказать, запорю! Подай сорочку!

– Что вы, барышня, я ни-ни, Богом клянусь, – испуганно бормотала Марья, осторожно натягивая на нее сорочку.

В деревне ей не раз приходилось лечить исхлестанных кнутом крестьян, поэтому она тут же начала действовать со знанием дела – уложила свою «барышню» в кровать на живот и, заварив припасенных еще с прошлого лета сухих трав, наложила ей примочек. Варвара Филипповна, покорно подставив Марье ягодицы, лежала, уткнувшись носом в подушку, и тихо плакала.