Читать книгу Время тлеть и время цвести. Том первый - Галина Тер-Микаэлян - Страница 10

Врачи женского отделения психиатрической больницы, расположенной на Васильевском острове, в течение двух дней безрезультатно пытались побеседовать с рыжей девушкой, которую «Скорая» привезла с суицидом. Та на вопросы не отвечала, и даже не назвала свои имя и фамилию.

– Твои родные тревожатся, им надо сообщить, где ты, – мягко убеждали ее психиатры в приемном отделении, но девушка упорно молчала, и от ее мрачного взгляда исподлобья даже у повидавших виды врачей мурашки бежали по коже. Неожиданно она громко и четко произнесла:

– У меня язва двенадцатиперстной кишки и панкреатит. Сахар повышен.

Врач поспешно записала это в медицинской карте, обрадованная тем, что пациентка проявила готовность поговорить – хотя бы только о своем здоровье.

– А как ты спишь? Кошмары не мучают? Или бессонница?

Однако девушка уже умолкла и больше не произнесла ни слова. На третий день заведующая, доктор наук с большим опытом, сама решила с ней побеседовать. Она ласково и настойчиво, не выказывая ни нетерпения, ни раздражения, повторяла свои вопросы. В конце концов, девушку проняло, она откинулась на спинку стула и небрежно спросила:

– Вам не надоело одно и то же спрашивать? Что вы хотите знать? Какой сегодня день, какой месяц, какой год? – в голосе ее слышалась злая ирония.

Заведующая усмехнулась, и в ее глубоко посаженных глазах что-то мелькнуло.

– Этого я не буду спрашивать, – кротко ответила она, – вижу, ты девушка умная, образованная, умеешь рассуждать, но у тебя тяжело на душе, и я хочу тебе помочь. Расскажи, как так получилось, что такая красивая молодая девушка вдруг решила покончить с собой? Возможно, ты разочаровалась в человеке, которого любила?

– От этого у вас лечат? – глаза рыженькой сверкнули злым блеском. – Рассуждаете, в общем-то, профессионально: раз молодая, то других вариантов нет – только несчастная любовь.

Психиатр печально вздохнула и покачала головой, хотя была довольна и гордясь тем, что сумела хотя бы разговорить сложную пациентку.

– Ты не хочешь со мной поделиться? – задушевно спросила она.

– Нет, – коротко отрезала рыженькая, но заведующая ничуть не была обескуражена.

– Хорошо, тогда не нужно. Однако ты знаешь, где находишься и почему…. Ты ведь знаешь?

– Знаю, я не идиотка.

– Конечно, нет, – согласилась врач, – ты умна и наблюдательна, ты имеешь право никого не посвящать в свою личную жизнь. Но ты попала к нам не просто так, и мы не можем тебя отпустить, пока не поймем, какова причина твоего поступка. Если она уважительна, значит, ты здорова, и тебя сразу выпишут – места в больнице нужны действительно больным людям. Опиши только тот момент, когда ты решила расстаться с жизнью. Сразу почувствовала непреодолимое желание броситься в воду, или оно у тебя возникло давно? Может, ты услышала голос, который приказал тебе это сделать?

Рыженькая кивала в такт словам заведующей, и когда та закончила свою тираду, весело хмыкнула:

– Ладно, пишите в карте: слуховыми галлюцинациями не страдает, навязчивых идей не имеет, ситуацию оценивает адекватно. Диагноз: здорова. Так что можете меня спокойно выписывать.

Заведующая отметила в карте, что больная Н знакома со специальной терминологией, интеллект частично сохранен. Поколебавшись, она решила до осмотра больной терапевтом ограничиться легкими седативными средствами – назначать курс лечения было нельзя, пока не подтвердятся или не будут опровергнуты указанные пациенткой в день поступления диагнозы язвы двенадцатиперстной кишки и панкреатита. Конечно, теперь лето и, как всегда, начались организационные проблемы – терапевт, прикрепленный к их отделению, в отпуске, и заменять его никто не соглашается, все ссылаются на занятость. Значит, придется требовать, чтобы назначили кого-то по приказу. Внезапно ее охватило раздражение – все хотят отдыхать, а ей, видно, в гробу придется. В прошлом году два прекрасных специалиста из ее отделения уехали в Израиль, прислали эту блатную Марину Леонидовну – работать не хочет, давить на нее нельзя, потому что кто-то у нее в министерстве. Да еще эта рыжая девчонка сидит и смотрит своим высокомерным взглядом. Однако заведующая ничем своего раздражения не выказала, закончив писать в карте, она подняла глаза на пациентку и доброжелательно сказала:

– Да, я тоже думаю, что ты здорова. Назови мне свои имя и фамилию, без этого я не могу оформить тебя к выписке.

Однако рыжая на хитрость не поддалась.

– Не можете выписать, так поживу у вас, – весело ответила она, – здесь у вас неплохо.

В их палате лежало двенадцать женщин с разными диагнозами. В первый же день к Маргарите подсела высокая пожилая лезгинка Зара.

– Тебя только привезли, рыженькая? Ой, какая ты рыженькая – чистое золото! – она ласково потрогала волосы Риты. – А я тут уже привыкла, три месяца держат. Ничего, ты тоже привыкнешь. Я здоровая, меня сюда брат с родной дочкой упрятали – квартира им моя нужна. Конечно, я дура была, когда его прописала. Жена с сыном выгнали, а родная сестра, видишь, приняла на свою голову. Вот он теперь в благодарность дочку против меня настроил. На танцы ее не пускаю, раздела ее насильно. Что, мать родную дочь раздеть не может? «Скорую» вызвали.

Зара повторяла этот рассказ почти ежедневно, и ни комментариев, ни вопросов не ждала. Если не считать разговоров о брате и дочери, женщиной она была очень милой и интересной. Вечерами вокруг нее собирались обитательницы их палаты, и Зара запевала свою любимую «Хазбулат удалой», а две-три женщины тут же подхватывали, отчаянно фальшивя на разные голоса. Между пением начинались рассказы – о своих болезнях, о родных, о жизни в дурдоме и на воле. Никто никого ни о чем не спрашивал, каждая говорила, что хотела. Поскольку Рита не назвала своего имени, черноволосая красавица Валентина назвала ее Лорелеей, и имя это так за ней и утвердилось. Сама Валентина называла себя поэтессой, и ей, единственной из всего отделения, разрешали иметь при себе огрызок карандаша. Она писала стихи на обрывках мятой бумаги, которую потом сама же комкала и выбрасывала.

– Я лекарства не пью, – рассказывала она. – Недавно сестра убирала, так у меня из-под матраса целую аптеку достала. Я им говорю: «Зачем мне лекарства пить, я не душевнобольная. Моему мужу за то, что он меня сюда упрятал, и на страшном суде не оправдаться». Вчера ночью я спать совсем не могла – по столовой ходила и ходила. Сестру просила не записывать, а она, все равно записала. Теперь мне опять аминазин колоть будут. Здесь всем аминазин колют. Тебе почему не колют, Лорелея?

– Я им с самого начала сказала, что у меня язва – с язвой аминазин не колют, – улыбнулась Рита.

– Какая ты умная, Лорелея! – с восторгом погладила ее по руке Маша, худенькая женщина лет тридцати.

Добрая и ласковая Маша всегда старалась прибрать в палате и постоянно угощала Риту печеньем или пряниками. Временами Маше слышались голоса. Тогда глаза ее внезапно мутнели, и она, сев на кровать, начинала со стуком биться головой о стену. Обычно Валентина и Зара сразу же хватали ее за руки и крепко держали, а другие женщины бежали за медсестрой. Маше проводили инсулинотерапию, и, придя в себя после комы, она неподвижно лежала – обессиленная и слабая, медленно возвращаясь к жизни. Возможно, суета врачей и медсестер вокруг нее в такие минуты, вызывала у нее чувство собственной значимости, потому что слова «инсулинотерапия» и «кома» произносились ею с гордым придыханием.

Другие пациентки тоже относились к инсулинотерапии с уважением, а тихая и незаметная Милочка обычно почтительно слушала Машу с открытым ртом. Милочка отличалась от других больных тем, что не только не жаждала выписаться, но, наоборот, постоянно вздыхала, что, когда-нибудь отдых в психиатрической больнице для кончится, ей придется вернуться к мужу и пятерым детям. Навещавшая ее свекровь каждый раз ворчала:

– Когда ж тебе домой разрешат? А то я уж с твоими ума скоро решусь.

Однако Милочка домой не спешила, так как понимала, что болеет – иногда она вдруг отключалась и часами могла разговаривать с кем-то невидимым, который заставлял ее плакать и рвать на себе одежду. Ей предстояло пройти лечение инсулинотерапией, а пока ей подбирали дозу – вкалывали каждый день на четыре единицы инсулина больше, чем в предыдущий. Милочка постоянно рассказывала об этом за работой, и лицо ее при этом становилось важным и довольным.

Работали женщины в столовой после обеда – клеили коробочки. Рита работать не ходила, и никто ее не заставлял. Она оставалась в палате с Ниной Фальк – та могла часами неподвижно сидеть на одном месте, и лишь глаза ее неопределенно двигались во все стороны. Лицо Нины всегда имело мрачное, почти угрожающее выражение, но обычно она вела себя тихо. Иногда на нее «находило», приходилось вызывать санитаров из мужского отделения – даже вдвоем они с трудом с ней справлялись. Нину в смирительной рубашке опускали в ванну и держали там некоторое время, после чего она затихала и вновь становилась неподвижной и безмолвной Странно, но при всем безразличии к окружающим, Нина выделяла Машу, которую слушалась и по-своему, наверное, любила.

В пятницу Милочке, как обычно, свекровь принесла полную снеди сумку, и она набросилась на еду с необычной для нее жадностью. Руки ее мелко дрожали, лицо было бледным, и на нем выступили капельки пота. После еды она сразу прилегла и уснула. Проходившая мимо Маша потрогала ее и заметила:

– Мила какая-то холодная стала. Милка, вставай, давай, а то замерзла совсем!

Подойдя к неподвижно лежавшей Милочке, Рита сразу отметила бледную влажную кожу, слабый аритмичный пульс и расширенные зрачки. Вспомнилось, как мелко дрожали у Милочки руки, когда она подносила пищу ко рту.

– Врача или сестру скорее позовите!

Молоденькая медсестра Наташа прибежала и растерянно пощупала пульс Милы. Ее лицо выразило испуг, она бросилась звонить по телефону. Больные столпились в дверях ординаторской, но Наташа замахала руками:

– Выйдите, выйдите, сюда нельзя!

– Милке глюкозу надо, – авторитетно заявила виды видавшая Валентина, – ей же инсулин вводят, а он накапливается. Глюкозу введите.

Медсестра широко раскрытыми глазами смотрела на столпившихся больных.

– Я… не знаю, я сама не могу. Марина Спиридоновна отошла, сейчас минут через двадцать из мужского отделения врач подойдет. Выйдите, выйдите отсюда! – она вдруг вспомнила, что перед ней психически больные люди, и сердито замахала на них руками.

– Купируйте кому, введите двадцать кубиков сорока процентной глюкозы, – торопливо сказала Маргарита. – У нее сердце плохо работает, она двадцать минут может не выдержать. Введите пять кубиков сернокислой магнезии или один кубик однопроцентного раствора стрихнина для сердца, а если боитесь или не можете, то давайте, я сделаю.

Отодвинув Наташу, она двинулась к шкафу с медикаментами, но Наташа испуганно преградила ей дорогу.

– Нельзя! Уходи, а то я сейчас санитаров вызову! – она вцепилась обеими руками в рукав халата Риты.

Та попыталась отпихнуть сестру.

– Уйди, дура, Милочка погибнуть может, пусти!

Стоявшая тут же Маша повернулась к неподвижно застывшей на пороге Нине Фальк и ласково попросила:

– Нина, дай Наташе в морду, пожалуйста!

Нина деревянным шагом двинулась вперед, нелепо размахивая руками, которые, казалось, были прикреплены к ней на шарнирах.

– Нет! – Наташа успела взвизгнуть, но от могучего кулака увернуться не смогла.

Нина Фальк застыла над ней в своей каменной неподвижности. Маргарита бросилась к шкафу и начала рыться в нем, доставая нужные медикаменты. Она уже купировала кому внутривенным введением глюкозы и как раз вводила сернокислую магнезию, когда полный усатый врач из мужского отделения в сопровождении санитаров, торопливо вошел в палату. Мила приходила в себя, а из ординаторской доносился истерический плач Наташи.

– Эт-то что такое? – побагровев до самой лысины, врач застыл на пороге.

Маргарита спокойно отложила шприц в сторону, растерла ваткой со спиртом место укола и, повернувшись, холодно уставилась на него своими кошачьими глазами.

– Это я вас должна спросить, почему в отделении нет дежурного врача! Больная чуть не погибла по халатности персонала.

У врача на лбу выступил пот, голос дрожал:

– Нет, вы только посмотрите! Избивают персонал, самовольно хватают лекарства, – прозвучало это у него вяло и растерянно. – Побудьте здесь, – кивнул он санитару и торопливо направился в ординаторскую звонить по телефону.

Всхлипывающая Наташа лежала на диване. Все лицо ее представляло собой заплывший синяк, и она с трудом шевелила губами:

– Я не знала, что делать, Марина Спиридоновна сказала вам звонить, если что.

Пробормотав что-то невнятное, толстый доктор начал звонить. Он набирал номер опять и опять, но не дозвонился и, в конце концов, с досадой бросил трубку. В дверях появился один из санитаров.

– Эта… рыжая просила с вами поговорить. Срочно. Сюда ей идти?

– Пусть в палате сидят, никуда никого не выпускай!

Войдя в палату, доктор с невольной опаской покосился на Нину Фальк, но та сидела, словно статуя. Маргарита спокойно лежала на кровати и старалась не делать резких движений, чтобы не пугать настороженно наблюдавшего за ней санитара.

– Позвоните профессору Баженову, – сказала она, толстому доктору. – Баженову Максиму Евгеньевичу, слышали о таком? Так вот, позвоните, попросите его приехать ко мне сюда.

Илья никак не мог понять, что случилось с отцом. Семен прилетел в Свердловск из Уфы, чтобы привезти инвалиду-дяде в подарок парусиновый летний костюм, а на следующий день должен был вылететь в Москву, но неожиданно слег, объяснив дяде, что упал на улице и ударился головой. Старичок хотел вызвать «Скорую», но Семен отказался и попросил сообщить родным о случившемся. Прилетевшему сыну он вызвать врача тоже не позволил – лежал на спине, держась за голову, жаловался на боль в затылке и говорил тоном школьника, рассказывающего вызубренный урок:

– Если я тут врача позову, то как объяснить, почему я в рабочее время в Свердловске оказался? Так что не думай вызывать, сам знаешь, какое сейчас время. Нелепо так получилось, сынок, тебя тоже от твоих дел оторвал. Слетал навестить дядю, называется! На работе-то Вика объяснит, они за свой счет оформят, ничего.

Семен виновато и смущенно покосился на сына из-под прикрывавшей глаза ладони и откашлялся. Илья ничего не понял из этих путаных объяснений, но врача решил не вызывать, поскольку не хуже других знал, какое было время. Утром, накормив отца и сводив его в ванную умыться, он пошел купить продуктов, но оказалось, что с этим в городе сложно – все, кроме хлеба и консервов, давали по талонам. Продавщица из магазина напротив прониклась к Илье доверием и объяснила ему, как найти на рынке барыгу Васю, который из-под полы торгует талонами на мясо, масло и сахар.

– Раньше при Брежневе легче было, – вздыхая, говорила она, – подойди к любому, спокойно спроси, где талоны можно достать, и голова ни о чем не болит, а теперь все боятся. Ты скажи, что от Дуси из продмага. Понял? От Дуси, а то он и говорить с тобой не будет.

По словам Дуси Вася появлялся на рынке приблизительно между двенадцатью и часом. Покружив около прилавков, он исчезал и около четырех вновь возникал – словно из ниоткуда. Илье повезло – ему удалось поймать Васю ровно в полдень. Это оказался невзрачный мужичонка в круглых роговых очках с редкими волосами, обрамлявшими обширную круглую лысину. Он с каменным лицом выслушал заветный пароль, отвел Илью в помещение с надписью «СКЛАД», насыщенное едким запахом гниющих отбросов, и, вытащил из нагрудного кармана толстую пачку каких-то бумаг.

– На масло и сахар, – деловито сказал он, дыхнув перегаром, – по полтиннику штука. Мясные пока не отоваривают – мяса в магазинах нет. Хочешь – подойди через два дня, не знаю точно. Сколько тебе талонов, ты долго еще здесь пробудешь?

– Не знаю, – неуверенно ответил Илья, – с отцом был несчастный случай, пришлось задержаться, а есть-то надо.

Вася отделил от пачки две блекло-голубые и две розовые картонки с замысловатыми печатями.

– Это вам на месяц. Еще после двадцатого подойди – будут талоны на подсолнечное масло, яйца и водку. Я в отпуск уезжаю, так что у Самсона возьмешь, скажешь, что от Василия. Сами-то вы откуда?

– Из Москвы.

– А что, в Москве продукты без талонов дают?

– Без талонов. Приходишь в магазин и покупаешь. Очереди, правда.

– Где их нет, очередей! Ты сейчас еще с этими талонами отстоишь – будь здоров. Так смотри, если задержитесь, то к Самсону.

Илья искренне надеялся, что они с отцом улетят в Москву до двадцатого, и ему не придется иметь дело с обладателем столь редкого библейского имени. К четырем часам, когда, отстояв в очередях за маслом и маслом, он появился у дяди, отец выглядел уже довольно бодро. Он сам встал и сидел в кресле перед телевизором, а сыну сказал:

– Голова уже не болит, не тошнит – слабость только, – в голосе его слышалось смущение, смешанное с облегчением. – Зря, видишь, всех напугал.

– Тогда я с утра побегу за билетами, да, папа? Может, прямо утром и улетим.

– Да-да, сынок, конечно, иди, – Семен прикрыл глаза.

Илья был у касс в шесть утра, но там уже выстроились длинные очереди, и он отстоял около пяти часов прежде, чем приблизился к заветному окошку. Ни на тот день, ни на следующий билетов не оказалось, кассирша предложила ночной рейс с пятницы на субботу. Отказаться Илья не решился – иначе они рисковали вообще не улететь. Обливаясь потом, он выбрался на улицу и с досадой подумал, что дядя Андрей вполне мог бы связаться с кем-нибудь в свердловском горкоме, чтобы им помогли с билетами, но почему-то этого не сделал.

Их самолет приземлился в домодедовском аэропорту около восьми утра. Илья накануне послал матери телеграмму и ожидал, что она или дядя приедут в аэропорт, но встречал их только шофер Воскобейникова Петр. Это был высокий полный человек лет пятидесяти, неболтливый и лично преданный Андрею Пантелеймоновичу. Последний постоянно подкреплял эту преданность небольшими подарками из своего горкомовского пайка – баночкой черной икры, пакетом гречки для больной тещи или сгущенкой для маленького сынишки. Единственным недостатком Петра было то, что он никак не мог правильно выговорить отчество Воскобейникова, но Андрей Пантелеймонович, как человек достаточно рассудительный, относился к этому снисходительно и даже с некоторым юмором.

Сунув поочередно отцу и сыну Шумиловым свою большую прохладную руку, Петр осветил их широкой улыбкой.

– Здрассте! Андрей Телемоныч велел вас встретить и к ним свезти. Викторию Телемонну сегодня ночью на завод вызвали, она оттуда прямо и подъедет.

– К дяде Андрею? – недоуменно переспросил Илья. – Нет, мне домой надо, меня Оля ждет. Вы не знаете, как Оля, Петр?

– Про то ничего не знаю, врать тебе не буду, а велено вас с Семен Александрычем прямо к Андрей Телемонычу домой везти. Он Семен Александрыча сразу осмотрит и скажет, если что. Там и поедите, вам Виктория Телемонна наготовила.

– Поедем к дяде Андрею, Илюша, может, и Оля там, – сказал Семен, садясь в машину. – А почему Андрей не в больнице у Инги? Как она, Петр? Ничего нового?

– Так вы ничего не знаете? – шофер обернулся к ним всем своим массивным телом и расплылся в широкой улыбке. – Дочка у них родилась, пацанка!

– Да что ты? – изумился Семен. – Рано же еще, а?

– То-то и оно! Сперва все думали, что она сразу и помрет, больно уж мала была. Ее в какой-то специальный инкубатор Андрей Телемоныч положил. Теперь уж неделя прошла, а она все живет, и крепче стала. Уже полная надежда, врачи говорят.

– А как назвали? Имя уже придумали, а? – Семен был так поражен новостью, что начал говорить своим обычным, а не слабым от головной боли голосом.

– Пока нет – Инга говорит, что сперва пусть месяц пройдет, и потом только назовут, если все будет хорошо.

Оставшуюся часть дороги они почти не разговаривали. Когда Петр затормозил у подъезда дома Воскобейниковых, Семен повернулся к сыну.

– Пойдем, Илюша, посмотрим, как твой дядюшка, а потом видно будет.

Андрей Пантелеймонович спешил навстречу гостям, раскрыв объятия. Из кухни выглянула раскрасневшаяся от жаркой плиты Виктория.

– Приехали, мальчики? Слава богу, все на ногах. Ну, мыть руки и к столу. Петр, ты тоже к столу.

– Мне, Виктория Телемонна, еще надо документы отвезти – Андрей Телемоныч велел.

– Подождите, Петр, отвезите меня тоже по дороге, – Илья беспокойно оглянулся по сторонам и вопросительно посмотрел на мать. – Мам, а Оля одна дома?

– Садись, Илья, садись, – Воскобейников усадил племянника, – мы об этом обо всем сейчас и поговорим. Пусть Петр едет, у него дел выше крыши, – он махнул рукой шоферу, и тот вышел.

– А тебя, оказывается, поздравить можно, шурин мой дорогой, – говорил Семен, откидываясь на спинку мягкого кресла, – с прибавлением в семействе, а?

– Да-да, – Виктория быстро взглянула на брата, – у нас в семье родилась девочка, но пока еще рано говорить о чем-то конкретном.

– Пусть у тебя все будет хорошо, дядя Андрюша, я за тебя рад, – Илья понимал, что подобное пожелание нужно произносить торжественным тоном, но у него уже не было сил скрывать нетерпение. – Ладно, папу я доставил, а теперь скажите, что хотели, или я пойду.

Воскобейников переглянулся с сестрой.

– Хорошо, раз ты так торопишься… Я, честно говоря, собирался отложить этот разговор, но… Видишь ли, племянник дорогой, у нас тут без тебя произошли разные события – можно даже сказать, случились крупные-прекрупные неприятности, – он снова взглянул на сестру, и та кивнула в ответ на его взгляд.

– Тебе нужно быть осмотрительнее при выборе друзей, сыночек, – с упреком заметила она.

– Ладно тебе, Вика, он еще слишком молод и слишком чист душою, не надо его упрекать ни в чем, – Воскобейников поднял руку, словно хотел защитить племянника.

– Да что случилось, где Оля? – вскочив на ноги, закричал Илья.

– Именно о ней я и хотел с тобой поговорить, племянник. Сядь. Нет Оли, – он широко развел руками и вздохнул, – уехала! И если бы только уехала!

– Я ничего не понимаю, – у Ильи задрожали губы, – она не могла уехать.

– Еще как могла! Ты говорил, что ее мама ни о чем не знает? Что у нее больное сердце, что ей ни о чем нельзя знать, так?

– Ну… так.

– А оказывается, она обо всем давно знала. Приезжала она тут без тебя – такое нам устроила, что век помнить буду, пока жив! – Андрей Пантелеймонович вновь взглянул на сестру, и та поддакнула:

– Да уж! Такое они тут развели с твоей Олей, что мне и полжизни прожить – не забыть! Сколько нервов ушло, сколько сил, сколько денег!

Илью затрясло, он почувствовал, как кровь медленно отливает от его лица.

– Причем тут деньги, вы мне можете нормально рассказать?!

– Ну, раз тебе так хочется, – Виктория изобразила возмущение: – Эта ее мамаша начала грозить, что пойдет в прокуратуру, пойдет к тебе в институт, добьется, чтобы тебя исключили из комсомола – чего только она тут мне не накричала! Мне пришлось терпеть, что я могла ей ответить?

– Ну… она, конечно, могла рассердиться, я понимаю, – Илья виновато опустил голову.

– Рассердиться – ладно, она мать. Но она ведь грозила, требовала!

– Чего требовала? Я ведь сам хочу жениться на Оле, у нас будет ребенок, и изменить уже ничего нельзя.

– Вот тут ты и не прав, племянник, – Воскобейников ласково положил руку ему на плечо, – ей нужно было не это, она требовала денег.

– Какие деньги, за что?

– За то, чтобы не заявлять на тебя и никуда не обращаться, эта женщина потребовала пять тысяч. Маме пришлось дать ей эти деньги, чтобы она не испортила тебе будущее.

– Пять…тысяч? А Оля, что она… что она сделала? Что она сказала?

– Что Оля могла сказать, она еще ребенок и должна слушаться мать. Мать настаивала на аборте, и она согласилась, – Андрей Пантелеймонович грустно взглянул на племянника. – Представь, каково мне было всем этим сейчас заниматься!

– Мы так переживали, – Виктория грустно погладила брата по плечу. – Мы так уговаривали ее этого не делать! Даже Лилечка плакала. Она все просила ее: «Не нужно, отдай мне этого ребенка, я его буду любить, как своего!» Но эту стерву, ее мать, было не переспорить!

– Не надо так, Вика, – мягко произнес Воскобейников, – Нужно уметь понимать и прощать людей. Эта женщина прожила трудную жизнь, одна растила дочь, часто испытывала материальные трудности. Не удивительно, что деньги превратились для нее в главную жизненную ценность.

– Где Оля? – хрипло спросил Илья. – Что с ней?

Виктория пожала плечами.

– А что с ней может быть? Все нормально, сделала аборт. Андрей все бросил, привез для этого Людмилу Муромцеву – она проводит отпуск у каких-то родственников.

Андрей Пантелеймонович великодушно махнул рукой.

– Ладно уж, главное, что все обошлось без осложнений. Девочка молодая, ей еще рожать.

– Короче, пострадали больше всех мы с папой. Представляешь, Семен, – Виктория повернулась, к мужу, вспомнив, наконец, о его присутствии, – я сняла пятьсот рублей со сберкнижки, думала, может быть, вам с Илюшей нужно будет послать. Положила их на полку, а потом все из головы вон вылетело с этой Олей и ее мамашей. А когда уже они уехали, я глянула – ничего нет. Все обыскала – пусто. Хорошо еще, что Андрей сам с Людмилой расплатился – у меня уже ни копейки не осталось. Теперь мы Андрею должны…

– Перестань, сестра, я не хочу об этом говорить.

– Но как же, Андрей, у тебя самого сейчас ребенок, Инга болеет, а ты…

Она запнулась, потому что Семен указал ей на сына. Илья сполз вниз по спинке дивана, голова его неестественно соскользнула вбок, и глаза закатились – он был в обмороке.

Июльская практика студентов-медиков подходила к концу. На последних занятиях Маргарита Чемия не появлялась, и руководитель группы, сухопарая педантичная дама, которую ребята боялись как огня, решила позвонить научному руководителю Маргариты, профессору Баженову. По особым интонациям ее голоса Максим Евгеньевич сразу догадался, что речь пойдет о его любимой ученице, любившей создавать конфликтные ситуации, поэтому, предупреждая удар, он преисполненным счастья голосом воскликнул:

– Здравствуйте, дорогая Мария Евсеевна! Как же давно я не слышал вашего голоса! Надеюсь, вы здоровы? Как ваша внучка – окончила первый класс?

– Я-то хорошо, Максим Евгеньевич, я-то в порядке, – отвечала Мария Евсеевна уже чуть менее сурово. – Наташенька с одной четверкой закончила – по математике. Сейчас у них уже с первого класса такие иксы и игреки пошли, что даже нам, старикам, трудно разобраться. А звоню я вам вот по какому поводу: вы не в курсе, почему Маргарита Чемия пропускает практические занятия? Вы знаете, что летняя практика обязательна даже для самых одаренных студентов, – она с иронией произнесла слово «одаренных». – Конечно, я могла бы использовать административные методы, но мне не хочется с вами конфликтовать – я знаю, что вы всегда превозносили эту студентку до самых небес.

– Конечно, конечно, дорогая Мария Евсеевна, я постараюсь немедленно разобраться. Честно говоря, Чемия и у меня в лаборатории не появлялась, но я думал, она на практике. Наверное, заболела.

– Если заболела, пусть представит справку, – ворчливо заметила Мария Евсеевна. – А практику ей все равно потом придется проходить.

– Разумеется, разумеется, – Баженов повесил трубку и велел Полькину немедленно отыскать Маргариту. Тот поспрашивал, поискал для виду и, вернувшись к шефу, с невинным видом развел руками.

– Никто не знает, куда она подевалась. Может быть, уехала к себе в Баку.

– Не говори ерунды, Анатолий, Чемия не могла уехать, никого не предупредив. Позвони квартирной хозяйке. Или лучше дай мне телефон, я сам позвоню.

Квартирная хозяйка Маргариты удивилась – она думала, что девушка опять уехала на какую-то конференцию. Во всяком случае, именно так она сказала недавно звонившей матери Риты – та беспокоилась, почему дочь давно ничего о себе не сообщает.

Переговорив с ней, Максим Евгеньевич вызвал к себе в кабинет Полькина и заперся с ним вдвоем, попросив, чтобы их никто не беспокоил.

– Вот что, Анатолий, давай как мужчина с мужчиной. Я знаю, что у тебя с Ритой… гм, отношения. Отвечай мне честно: ты знаешь, где она?

– Да не знаю я! – возмущенно выкрикнул Полькин и конфузливо отвел в сторону глаза. – У нас, если хотите, уже все кончено. Я встретил другую девушку и честно Рите все сказал. Она приняла нормально – мы ведь современные люди.

– Ага, понятно. И давно она это … нормально приняла?

– Ну… на той неделе, кажется, мы с ней говорили.

– Анатолий, – сурово проговорил Баженов, – а ты уверен, что у вас не было… гм… никаких последствий?

– Обижаете, Максим Евгеньевич! – побагровев, возопил Полькин. – Я сам медик, понимаю как-нибудь. И потом, я же не подлец – если что, то я бы женился.

– Ладно, с тобой все ясно, можешь идти. Прости, что побеспокоил.

Отпустив Полькина, Максим Евгеньевич начал думать, но ничего придумать не мог. Он позвонил своему бывшему школьному товарищу, работавшему в милиции, и попросил негласно проверить, не поступала ли какая-нибудь информация о девушке по имени Маргарита Чемия. Когда в субботу утром в его квартире раздался телефонный звонок, и смущенный мужской голос сообщил, что его хочет видеть пациентка психиатрической больницы, которая не стала называть врачам своего имени, Максим Евгеньевич так и подскочил.

– Какая пациентка, провались все пропадом, какая она из себя? – заорал он, позабыв об элементарных правилах приличия. – Черт побери, вы кто такой, собственно?

– Простите, профессор, я работаю в соседнем мужском отделении, – несколько обиженно ответил голос. – Пациентка эта находится у нас около недели, имени нам не сказала. Вчера с ее помощью произошел небольшой инцидент, после которого я убедился, что она имеет некоторое медицинское образование. Поэтому я, собственно, вам и звоню. А из себя она худенькая и рыжая.

– Ага, – Максим Евгеньевич сглотнул слюну. – Понятно. Сейчас еду. Простите, коллега, если мой тон показался вам несколько грубым, но я давно тревожусь об этой паршивке. Это, знаете ли, одна из самых талантливых моих учениц. Скажите ваш адрес, коллега будьте так добры.

Повеселевший голос назвал адрес психиатрической больнице, и Максим Евгеньевич, торопливо допив свой утренний кофе, сбежал вниз по лестнице. Через полчаса он уже сидел рядом с Маргаритой в кабинете заведующей женским отделением больницы – из уважения к известному профессору она вышла, оставив его вдвоем с упрямой пациенткой.

– Бог мой, – говорил Баженов, нервно хрустя пальцами. – Как ты могла на такое решиться? И из-за кого – из-за этого ничтожества Полькина!

– Ну и что? – Маргарита упрямо вздернула голову. – Это моя жизнь, и я могу с ней делать, что пожелаю. И почему это Толя ничтожество?

– Почему? – профессор пристально взглянул ей в глаза. – Хорошо, я тебе объясню. Но только тебе, поняла? Запомни то, что я скажу, но никогда никому не повторяй. Видишь ли, есть обычные люди. Если они не пьют, не принимают наркотики, не совершают преступлений и аккуратно делают свою работу, то их считают хорошими членами общества. Они сходятся, расходятся, плодятся и размножаются – не о них речь. Речь о тех, в ком есть искра божья. Эти люди не могут измерять свою жизнь обычными мерками. Чего ты хотела – быть женой Полькина, варить ему кашу, делать за него операции? Потому что будь он хоть десять раз кандидатом наук, но никогда, например, не сумеет провести трепанацию клиновидной пазухи так, как ты. Он не чувствует оперируемого, а ты чувствуешь. Потому что в тебе есть искра божья, а в нем нет. Только пойми, что очень и очень многие будут стараться тебя принизить. Есть у обывателя такой способ самоутверждения – принизить другого, чтобы самому почувствовать себя гигантом. Тебя будут унижать, как человека, принижать, как хирурга, высмеивать, потому что ты женщина, наконец. Но никогда, слышишь, никогда не позволяй никому взять над тобой верх!

– Я поняла, – девушка подняла голову, и глаза ее сверкнули. – Я поняла, Максим Евгеньевич, спасибо. Больше никто и никогда не заставит меня страдать – я все это вырву из себя, я вам обещаю. А вы действительно считаете, что у меня есть искра божья?

– Она есть даже независимо от того, что я считаю, – улыбнулся Баженов. – А теперь мне нужно поговорить с врачом, чтобы тебя отсюда выпустили. Ты сама как себя здесь чувствуешь?

– Нормально, интересно даже. Но знаете, Максим Евгеньевич, мне кажется, что здесь во многих случаях химиотерапию можно было бы заменить оперативным вмешательством.

– Ну, это тебе только кажется, – улыбнулся Баженов. – При вялотекущих формах шизофрении предпочтительнее использовать лекарственные препараты. Ты, кстати, где хотела бы работать после института?

– Конечно, я хотела бы работать с вами, но меня не оставят в Ленинграде – у меня нет ленинградской прописки.

– Ладно, я думаю, вопрос с пропиской мы утрясем. Стало быть, у нас сейчас остаются две совсем небольшие проблемы. Первая: как тебе выбраться из этого заведения. Сейчас я начну ее решать.

Не успел Максим Евгеньевич начать, как заведующая стала оправдываться.

– Понимаете, у меня вчера дочку внезапно положили на операцию, и я была с ней в больнице. Поэтому дежурный врач не смогла меня предупредить, что ей нужно отлучиться, а то бы я приехала и ее подменила. Но она предупредила доктора, дежурившего в мужском отделении.

Баженов, не знавший о случившемся накануне инциденте, ничего не понял из ее бессвязных объяснений, но на всякий случай сурово ответил:

– В любом случае порядок есть порядок. Мы, коллега, работаем с живыми людьми.

– В конце концов, с больной ничего страшного не случилось бы – в гипогликемической коме находятся по нескольку часов, – на лице заведующей выступили багровые пятна, и видно было, что она сильно встревожена.

– Однако иногда случаются осложнения со стороны сердца, – заметил Максим Евгеньевич, начиная догадываться.

– Конечно, дежурный врач, отойдя, нарушила правила, но доктор из мужского отделения подошел уже через несколько минут, не думаю, что вашей студентке следовало вмешиваться. Хотя, нужно признать, она сделала все очень грамотно. Тем не менее, пострадала медсестра…

– Понятно, – кивнул головой Баженов. – Очень жаль, коллега, что у вас возникли такие проблемы, но ответственность все же лежит не на моей студентке, а на дежурном враче, оставившей свой пост.

Лицо заведующей стало угрюмым.

– Ей-то море по колено! Уже не в первый раз такое, но даже выговор не объявишь и премии не лишишь – слишком мощная опора в верхах. Если этот инцидент будет иметь последствия, то отвечать за все, думаю, придется мне, как заведующей.

Максим Евгеньевич сочувственно кивнул:

– Мы все виноваты, что возможны подобные ситуации. Надеюсь, никаких последствий не будет.

– Спасибо за понимание, профессор. Теперь о вашей студентке – она ведь до сих пор не назвала мне своего имени, и я не знаю даже, что писать в истории болезни.

– Зачем вам вообще что-то писать? Я с ней поговорил, она вполне адекватна и находится в удовлетворительном состоянии. Думаю, ее можно будет выписать под мою ответственность – я сам дам заключение о ее состоянии.

Через двадцать минут, уже сидя с шефом в его машине, Маргарита спросила:

– Максим Евгеньевич, а что второе?

– Не понял, не отвлекай меня во время езды, – он остановил свою волгу перед светофором и повернулся к ней. – Вот теперь говори, пока красный свет горит. Какое еще второе ты имеешь в виду?

– Ну, вы сказали, что первое – вытащить меня из дурдома, – она фыркнула и презрительно повела носом. – А второе?

– Второе – твоя практика, – сурово ответил он и тронул с места машину. – И не фыркай, а то меня твоя Мария Евсеевна даже в могиле достанет. Хотя, может быть, она зачтет тебе время, проведенное в этом богоугодном заведении за прохождение практики? Я попробую ее уговорить, но представь для нее в письменном виде свои наблюдения и опиши подробно, как ты вчера купировала кому.

Маргарита засмеялась, выглянула в окно и невольно зажмурилась – прямо в глаза ей сверкнул отраженным золотом шпиль Петропавловской крепости.