Читать книгу Время тлеть и время цвести. Том первый - Галина Тер-Микаэлян - Страница 13

Маруся, родственница Андрея Пантелеймоновича, у которой в Вязьме остановилась Муромцева, была ему, собственно не родственницей, а бывшей няней. Перед войной она приехала в Москву из деревни, спасаясь от голода, нанялась к Воскобейниковым присматривать за грудными Андрюшей и Викой и пестовала детей до самой школы. В сорок восьмом к ней посватался бывший фронтовик Федор – безногий инвалид, которому после смерти родителей остался в Вязьме небольшой домик с яблоневым садиком и маленьким огородом. Расставаясь со своими питомцами, Маруся горько плакала, но с женихами в те годы было трудно, и упустить судьбу было никак нельзя. Дорогих своих «Андрюшеньку» и «Витюшеньку» она никогда не забывала – постоянно посылала им варенье домашнего приготовления, звала в гости и не могла забыть, как их родители в далеком сороковом помогли ей, беспаспортной и бездомной, получить документы и прописку.

Людмила в первое время после приезда сильно нервничала. Руки у нее дрожали, она почти не разговаривала с хозяевами, и каждый стук заставлял ее болезненно вздрагивать и оглядываться.

– В Москве у вас, видать, жизнь тяжкая – беспокойная ты больно, – сурово говорил ей Федор, а сама Маруся вздыхала и, качая головой, каждое утро ставила перед гостьей кринку теплого парного молока.

– Молочка-то попей, от него душа теплом нальется. А то к батюшке сходим, пусть молитву прочтет. Ты хоть крещеная?

– Не знаю – может, бабка и крестила, а может, и нет.

– А и не беда – сходи в храм, бог, он всех примет.

Все разговоры и интересы Маруси и ее мужа Федора вращались вокруг коровы, огорода и храма божьего – они принимали активное участие в делах церковной общины. Все остальное, что им говорилось, они просто не слышали и не воспринимали. Маруся работала уборщицей в городской церкви и один раз привела туда Людмилу, заставив покрыть голову платком. У входа сидело несколько нищих, в одном из которых Людмила к большому удивлению своему узнала Федора – он уютно расположился на коврике, выставив вперед обрубки ног, и перед ним лежала кепка, в которую прихожане кидали медяки и гривенники.

Сама Людмила была неверующая, а если б и решила обратиться к богу, то не с помощью хитроватого, шустро снующего повсюду батюшки или безногого Федора. Однако потемневшие от времени лики святых, взиравшие на нее с давно требующих ремонта стен церкви, и запах свечей неожиданно успокаивающе подействовали на издерганные нервы. Она даже купила несколько свечек и поставила под иконой, на которой молодая женщина степенно и важно кормила грудью пухленького младенца. Ребенок, продолжая сосать, полуобернулся и скосил один глаз, как бы пытаясь разглядеть окружающий мир. Людмила в первый момент даже неодобрительно покачала головой – как бы зрения не испортил, – но потом спохватилась, и самой смешно стало.

«Умели же иконы писать в старое время – оттого что сами верили, наверное. Потому люди в церковь и шли – покоя искали, а не грехи замаливать. Грех-то – его не замолишь. Коли сам себя не простишь, то никакой бог прощенья не даст».

Постепенно тишина маленького домика и наполненный запахом свежескошенной травы воздух внесли покой в душу Людмилы. Чтоб не обидеть хозяев она пила густое парное молоко и ходила с Марусей в церковь, помогая нести порошки с ведрами для уборки. В церкви, сама не зная зачем, ставила свечки женщине с младенцем и долго стояла рядом, глядя на важное юное лицо, проникаясь неизъяснимым спокойствием, неведомо как приходившим к ней из глубины веков.

«Может, жену свою рисовал или дочь – ласково как изобразил. А ребенок крупный, большой уже – глаз смышлено смотрит. Месяцев семь ему, а то и год – раньше долго кормили, это теперь сразу за кефиром, да смесями бегут. Когда можно было бы так всю жизнь с ребенком на руках просидеть, то никто б и не отказался. Но ведь растут – кормить их надо, учить. Сил не хватает, денег нет, стыдно, когда мужа нет, – оттого и бегут аборт делать. В прошлый раз девчонку привезли – сама себе матку катетером пропорола, в больницу пойти постыдилась. Какая, может, в больницу и не придет, а ко мне придет – не из-за денег же я одних только. Хотя, конечно, и деньги тоже нужны. Моя-то, какая вина – не ко мне, так к другому придут».

Помогая хозяевам на огороде, Людмила поначалу обгорела до волдырей, но в конце концов покрылась ровным коричневым загаром.

– Как эфиопка тут у вас стала, – смеясь, сказала она Марусе, – домой приеду – сын не узнает. Не помню уже, когда в последний раз на природе была. У вас тут такой покой.

– Грехов на нас нет, вот и покой. Поедешь – воды святой с собой тебе дам. У нас тут святой источник – люди с Москвы лечиться приезжают.

После двадцатого августа Людмила поехала на переговорный пункт и заказала разговор с Воскобейниковым.

– Андрюша, мне ведь скоро на работу выходить, а я и не знаю, как быть. Что, удалось тебе что-нибудь сделать? Двадцать восьмого ведь я уж должна на месте быть, отгулы все кончились, так что двадцать седьмого мне приехать – самое позднее.

– Все в порядке, все улажено, и никто ничего не вспоминает даже. Бери билет так, чтобы поезд вечером приходил – я тебя на машине встречу. С Антоном я говорил, он двадцать восьмого приезжает, у него все в порядке. Телеграмму дай, когда билет возьмешь.

Сияющая от радости Людмила побежала складывать вещи. Маруся, узнав, что Андрей Пантелеймонович приедет на вокзал, уложила ей в сумку несколько банок со свежим клубничным вареньем.

– Андрюшеньке с Витенькой передашь и вам с сыном баночка. В пузырек тебе святой водицы налила – от болезни какой, если что.

Воскобейников не сразу узнал загоревшую и помолодевшую лет на десять Людмилу.

Он даже руками развел, когда она окликнула его из вагона поезда. Пока Петр укладывал в машину ее сумки, Андрей Пантелеймонович, покачивая головой, говорил:

– Давно мне надо было тебя отдыхать отправить – на природу на воздух. Надо же – такая метаморфоза произошла, скажи, Петр?

– Точно, Андрей Телемоныч, – весело откликнулся тот, захлопнув, наконец, багажник машины. – Домой сейчас к ним едем или куда?

– Домой, домой, – весело говорила Муромцева, усаживаясь на сидение, – а я там тебе, Андрюша, варенья от Маруси привезла, ты всю сумку прямо и заберешь. Как Инга?

– Потом расскажу, а сейчас докладываю: Антон ремонт в квартире сделал, я лично заезжал и контролировал сей процесс. Получилось, должен тебе сказать, совсем неплохо. Кстати, должен повиниться: ты не велела плитку класть, а мы с ним все-таки прикинули и решили не тянуть – в ванной он с ребятами голубоватую положил, а на кухне – с розовым оттенком.

– Ладно уж, – засмеялась Людмила, – а кто ему помогал, ты?

– Я только идейно руководил, у меня теперь ни минуты свободной нет, не поверишь даже. Нет, друзей из института он попросил помочь – мы, медики, ведь рукастые. Не душно тебе тут в машине после лугов и полей?

– Душновато, – улыбнулась Людмила. – Ничего, на следующий год я уже точно выберусь куда-нибудь.

– А я запарился. Ты не против, если мы выйдем и пройдемся через скверик? Петр к тебе со двора подъедет с твоими вещами и подождет. Хочется воздухом подышать и поговорить немного – давно мы с тобой о жизни не говорили.

– Конечно, Андрюша, прогуляемся, я сама запарилась. Сумочку только возьму, чтобы не забыть и кофту.

Среди яркой зелени листьев уже мелькал кое-где багрянец, указывая на приближавшуюся осень. Вечерний воздух был свеж и чист. На лавочках уютно прижимались друг к другу влюбленные, откуда-то доносились голоса и смех споривших ребят, сбившихся небольшой кучкой возле фонарного столба. Андрей Пантелеймонович выбрал обособленно стоявшую скамейку и тяжело опустился на нее, жестом пригласив Людмилу присесть рядом.

– Уф! Устал – сил нет. Хотел сейчас с тобой все обсудить и выяснить. Видишь ли, Люда, мне нужна твоя помощь.

– Что-нибудь серьезное с Ингой? – в ее голосе звучало искреннее сочувствие.

– Вот об этом нам и нужно поговорить. Я, ты знаешь, всегда верил в тебя, как в друга.

Воскобейников говорил, а Людмила слушала, в изумлении стиснув виски руками. Он сказал ей всю правду – скрывать что-либо не имело смысла, потому что она имела возможность в любую минуту выяснить истину.

– Значит, ребенок выжил? И вы с Ингой хотите взять эту девочку? Но это же прекрасно, Андрюша! Только я считаю, что нужно сказать ей правду – ты ведь понимаешь, что тут есть риск наследственных заболеваний. Неизвестно, кто отец девочки.

– Известно, Люда, известно – это мой племянник Илья.

– Боже мой! – она прикрыла рот рукой. – А Илья и эта девочка Оля – они знают?

– Нет, мы решили им не говорить – зачем лишняя травма, лишние волнения? Они молодые, им еще жизнь свою устраивать. Пусть мы все их заботы возьмем на себя.

– Нет, Андрей, – серьезно сказала Людмила, – так нельзя, им нужно сказать. Понимаешь, еще отец может ничего не знать, но мать… Нет, Оля должна знать. Чего ты боишься – они ведь все равно хотели избавиться от ребенка, он им не нужен. Девочке этой еще жизнь свою строить – не думаю, чтобы она стала возражать, раз ребенок попадет в хорошую семью. Сообщи ей – пусть подпишет отказ, чтобы у вас потом проблем не было. Инга может и не знать всего этого, раз ты не хочешь.

– Нельзя, Люда, нельзя – есть причины, по которым никто не должен знать.

– Не знаю, какие могут быть причины – потом от обмана может быть только хуже. Ты же понимаешь, Андрюша, что сейчас вроде только как бы случайно ошибка вышла, а если ты девочку без согласия матери на себя запишешь, то могут и уголовное дело начать – на тебя, на меня. Я ведь с этими отказными детьми уже всякого повидала.

– Причина есть и очень серьезная, Люда. Видишь ли, боюсь, что если они узнают, что ребенок жив, они опять сойдутся – Оля и мой племянник. Представь себе – Инга, бедная больше месяца с этой малышкой, ночами не спала, своим молоком ее выкармливала, а потом вдруг… Нет, мне и подумать страшно, что с ней будет, если девочку отберут.

– Бедный, ты бедный, – Людмила с огромным сочувствием погладила его по щеке. – Бедный мой Андрюша, за что тебе все это? Только знаешь, Андрюша, ты меня послушай: ведь раз они хотят быть вместе, мы никак не можем отнять у них эту девочку. Пойми, на чужом горе счастья не выстроишь. Грех украсть ребенка.

– Да ты никак от Маруси заразилась – в бога верить начала? – криво улыбнувшись, спросил он.

– Я в совесть верю и в то, что в глаза людям хочу спокойно смотреть. Давай, поговорим с Евгением Семеновичем – он подскажет, что и как тут лучше сделать. Может, какой другой отказной ребенок будет – они же сейчас родят и бросают, как кукушки.

– Оставим это, Люда, – он крепко сжал ее руку, – пусть я поступаю плохо, но я не хочу другого ребенка. Хорошо, давай поговорим по-деловому. Я знаю, что ты всегда мыкалась с деньгами. Антошка уже совсем взрослый, ему нужно жениться, своей квартирой обзавестись, и я ему в этом всегда помогу. Сейчас у меня есть возможность сделать ему хорошую двухкомнатную – кооперативную. Деньги будут, это уже мои проблемы. Так как, Люда? Через полгода у Антоши будет своя квартира.

Людмила с изумлением посмотрела на Воскобейникова – она никогда прежде не видела на его лице такого заискивающего молящего выражения. Он сжал ее руку и слегка наклонил голову, угодливо пытаясь заглянуть ей в глаза. Людмиле вдруг стало страшно, она высвободилась и вскочила на ноги.

– Я пойду, Андрей, мне уже нужно, понимаешь. Ты извини, пожалуйста.

В самом конце аллеи Людмила невольно обернулась и еще раз посмотрела на Воскобейникова. Он стоял в свете фонаря и тщательно обтирал лицо большим белым платком.

Малеев ждал у края дороги, не выключая двигателя. Получив нужный сигнал, он весь подобрался и забыл обо всем на свете, кроме непосредственно стоящей перед ним задачи. Женщина подошла к краю тротуара, огляделась по сторонам и, не увидев движущегося транспорта, начала переходить улицу. Тогда машина тронулась с места и, быстро набирая скорость, помчалась вперед. Каждое движение водителя было строго рассчитано, тело его словно слилось с автомобилем.

…Обычно пешеход, сбитый машиной, редко попадает под ее колеса. Его отбрасывает в сторону, потому что удар почти никогда не носит чисто лобового характера – водитель в последнюю секунду инстинктивно пытается избежать столкновения, поэтому центр тяжести жертвы уходит с линии удара. Человека разворачивает, кидает на обочину дороги, и он по большей части остается жив, хотя обычно попадает в больницу. Для того, чтобы потерпевший наверняка расстался с жизнью, нужно проехать по телу жертвы тяжелыми колесами автомобиля. Однако развернуться и выполнить это очень трудно – во-первых, нет времени из-за свидетелей, которые могут очухаться и заметить то, чего не нужно замечать, во-вторых, и это главное, наезд должен выглядеть, как несчастный случай, а возвращение машины, ударившей пешехода, походит, мягко говоря, на предумышленное убийство. Поэтому нужно, чтобы при ударе жертва полетела прямо вперед по линии движения и тут же оказалась под колесами. Необходимо сразу же после столкновения, не меняя направления, мгновенно затормозить – иначе пешеход окажется на капоте, – а затем снова резко развить скорость. Чтобы все это выполнить водитель должен быть виртуозом вождения и иметь от рождения исключительные глазомер и чувство времени…

Увидев мчавшуюся на нее машину, Людмила испуганно шарахнулась и прижала к груди сумочку. Сидевший за рулем человек видел лицо растерянно вставшей посреди дороги светловолосой женщины. Всего лишь на мгновение взгляды убийцы и жертвы встретились, а потом послышался звук ломавшихся костей, и внезапно в памяти водителя ожил полузабытый грохот канонады, замелькали гусеницы танка, перемалывающего человеческие тела.

Когда Виктор, уже бросив использованную машину в условленном месте и пересев в свою, ехал домой, он вспомнил, кого напомнила ему убитая женщина – выражением лица она, как две капли воды, походила на его первую жену Анну. У него едва хватило сил завершить работу – остановить машину у будки телефона-автомата и, позвонив, произнести условную фразу.

– Хорошо, – коротко ответил голос на другом конце провода, и тогда Виктор, не выдержав, закричал:

– Это все! Все, я больше не хочу! Мне больше не нужна эта работа, я вернусь на завод.

– Давайте без истерик, Малеев, – поспешно сказал его собеседник, – мы понимаем, что вы устали. Отдохните пока, займитесь семьей и детьми, а остальное обсудим потом.

Голос звучал благожелательно и спокойно. Виктор, швырнув трубку и посмотрел на нее с ненавистью.

– Все! – повторил он, рубанув рукой по воздуху. – Все! Баста!

В мозгу Антона черный цвет сменялся красным и внезапно взрывался ослепительно белым цветом, глаза застилало туманом от лекарств, которые ему ввели за последние сутки, чтобы снять шоковое состояние. Он чувствовал, как кто-то бережно поддерживает его под руки, вокруг слышались голоса – знакомые, и совершенно чужие, – кто-то плакал навзрыд.

– Надо ему попрощаться, отведите его…

– Цветы положи рядом с подушкой, они свежие. Девочки, помогите, я не могу!

Кажется, это девчонки из группы – о чем они говорят, какие цветы?

– Андрей Пантелеймонович, нужно его посадить – он на ногах не стоит. Если можно – стул принесите, барышни.

Это Евгений Семенович, главврач из маминого роддома. Мама! Он вдруг все вспомнил, и его опять затрясло. Чьи-то руки крепко взяли за плечи.

– Антон! Антон, наклонись, поцелуй маму. Попрощайся.

Он с трудом различал белый восковой лоб, выглядывавший из-под белой простыни и цветов. Хотел отодвинуть в сторону цветы, откинуть простыню – кто-то вскрикнул:

– Не надо!

Его взяли за плечи и опять усадили на стул. Люди подходили, клали цветы в обтянутый бархатом гроб или просто наклонялись и целовали в лоб – вся остальная часть лица была страшно искалечена. Антон уже четко различал лица подходивших – это молодая соседка с нижнего этажа, у которой Людмила несколько лет назад приняла тяжелые роды, это старушка Анна Игоревна, а это…

Загорелый парень наклонился над гробом и положил в ноги букет цветов. Перед глазами Антона мелькнуло бородатое лицо Сашки Эпштейна. Сашка – сын этой… Этой гадины, что написала донос. Из-за нее все, из-за нее! Антон рванулся вперед.

– Уходи, не смей! Убирайся отсюда!

Саша выпрямился, на лице его появилось выражение величайшего недоумения. Он растерянно протянул вперед руку.

– Антон, я…

– Убирайся! Как ты смел прийти сюда после того, что вы сделали! После того, что сделала твоя мать, эта жидовка проклятая! Доносчица!

Окружающие застыли в изумлении.

– Что?! Да как ты… – руки Саши сжались в кулаки, он шагнул вперед, но все же сумел сдержаться.

– Антон, Антон, что ты говоришь, опомнись! – Евгений Семенович, обняв юношу за плечи, пытался его успокоить. – У тебя горе, но нельзя же так, нельзя! Ревекка Савельевна – прекрасный человек, Саша пришел выразить тебе соболезнование…

– Не нужны мне их соболезнования! – Антон упал на стул и разрыдался – впервые с той минуты, как Воскобейников привез его из аэропорта домой и сообщил страшную новость.

Расстроенный Андрей Пантелеймонович в это время тихо говорил Саше:

– Прости его, Сашенька, пожалуйста, очень тебя прошу. Он уже третий день не в себе, сутки его кололи, из шокового состояния выводили. Не переживай, он потом придет в себя и извинится.

– Не нужно мне извинений! – Саша резко повернулся и пошел прочь. Воскобейников проводил его странным взглядом и вдруг увидел запыхавшуюся, заплаканную Ингу.

– Ты зачем пришла? А девочка?

– Ах, Андрюша, как же я могла не прийти! Настенька спит, она же не одна в отделении, там нянечки. Знаешь, как сегодня все плакали, когда я сказала, что на похороны к Людмиле иду.

– Хорошо, иди, попрощайся, – он стиснул зубы, словно ему было трудно говорить.

– Антон, бедненький! – запричитала она, обняла юношу и заплакала. – Так я хотела, чтобы Люда на мою Настеньку посмотрела!

– Его нужно уложить, – обеспокоено сказал Евгений Семенович, взглянув на бледного как смерть Антона. Под покрасневшими от слез глазами главврача сейчас ясно выделялись темные старческие мешки.

– Сейчас уже на кладбище едем, – тихо сказал подошедший товарищ Антона, – нужно в машину садиться, пойдем, Антон.

Он поддержал под локоть пошатнувшегося Антона, но тот его отстранил.

– Я сам, не нужно. Я понесу гроб.

Его еще немного покачивало от лекарств, но лицо стало твердым, и губы плотно сжались в прямую линию. Илья Шумилов встал рядом с ним, подставив плечо под твердое дно обитого бархатом гроба. Виктория подошла к брату и тихо дотронулась до его плеча. Андрей Пантелеймонович испуганно вздрогнул и с досадой взглянул на сестру.

– Вечно ты подкрадываешься, как не знаю кто!

– Я хотела сказать, Андрюша, что поминки нужно. Где у Антона деньги, ты не знаешь? Я сейчас поехала бы с Петром за покупками, все организовала…

– Андрей Пантелеймонович, – Евгений Семенович, тяжело дыша, подошел к ним и достал из кармана пачку денег, – вот, возьмите. Часть коллеги собрали, а остальное я хотел бы сам. Сколько нужно?

Воскобейников отстранил руку старика.

– Нет-нет, Евгений Семенович, это потом передадите Антону, все расходы по похоронам я беру на себя.

Поздно вечером, вернувшись домой, главврач позвонил Ревекке Сигалевич.

– Я вас очень прошу простить нам этот инцидент. Поверьте, я никак не мог предвидеть, а то, конечно, не допустил бы.

– О чем вы, Евгений Семенович? Я и понятия не имею, – в голосе Ревекки Савельевны звучало совершенно искреннее недоумение.

– Саша вам не сказал? М-да, гм, конечно, конечно, – он смущенно откашлялся, – ну… тогда простите, что побеспокоил. Всего вам доброго, голубушка.

Войдя в столовую, Ревекка недоуменно спросила насупившегося сына:

– Что произошло? Звонил Баженов – извинялся. Ты можешь мне объяснить?

Саша отрицательно качнул головой и стиснул зубы.

– Когда только мы уедем из этой проклятой страны! Почему так долго нет разрешения, папа? Ведь мы очень давно подавали документы.

– Придется подождать, милый мой, – чуть насмешливо проговорил Эпштейн, оторвавшись от газеты и переглядываясь с женой. – Думаю, что при жизни Антропова нам уехать не удастся, а он еще достаточно молод.

Вечером, ложась спать, Юрий сказал жене:

– Что-то там произошло, понятно. Он не хочет рассказывать – ладно, пусть. Ты мне вот что скажи, когда месяц назад старик Баженов просил тебя приехать и взять у ребенка Инги Воскобейниковой анализы, ты ездила?

– Да, Юра, – она опустила глаза.

– И что? Как я и предполагал – донорская сперма?

– Нет, Юра, я даже не знаю, что сказать и как объяснить – все очень проблематично. Если б я не знала Баженова, то подумала бы, что он решил меня разыграть.

– Ну-ка, ну-ка, – Эпштейн с любопытством уставился на жену и сел на край кровати с одним носком в руке. – Говори уж, раз начала, а то разожгла мое любопытство, а теперь кокетничаешь. Что показали анализы?

– Что тут говорить – я даже не стала особо усердствовать. У Инги четвертая группа крови, а у девочки – первая.

– Точно?

– Десять раз проверяла. Эта девочка никак не может быть дочерью Инги Воскобейниковой, на сто процентов усыновление.

– Погоди, так что же тогда, действительно, тебя старик Баженов разыгрывал? Ведь без его ведома передать Инге отказного ребенка не могли.

– Вот именно! А пару дней назад – представляешь? – он мне опять звонит и спрашивает насчет эристобластоза. Неужели у него уже полный склероз?

– М-да, загадка, конечно, – задумчиво протянул Юрий. – Душа старика – потемки. Но ты уверена, что с твоей стороны ошибка полностью исключена?

– О чем ты говоришь, Юра!

Он хмыкнул, пожал плечами и улегся, натянув на себя одеяло.

– Ладно, не будем больше об этом говорить и думать. Главное, что наши прогнозы были верны, а все остальное – не наше дело.