Читать книгу Время тлеть и время цвести. Том первый - Галина Тер-Микаэлян - Страница 15

В одиннадцать часов Воскобейников должен был представить Курбанову все собранные им материалы по аппаратуре ТК. Накануне он собрал все в одну папку и попросил секретаршу сделать микрофильм. Сейчас папка и готовая пленка – высушенная и аккуратно уложенная в коробочку – лежали перед ним, но теперь они были не нужны – час назад стало известно, что Ният Ахматович скоропостижно скончался от сердечного приступа, когда садился в машину, чтобы ехать на работу.

Андрей Пантелеймонович, раскрыв папку, начал доставать оттуда листки и раскладывать их по отдельным ящикам и полкам. Закончив эту работу, он накидал в папку разных бумаг, положил ее в сейф и запер. Потом положил в карман пиджака коробочку с микрофильмом и вышел из кабинета.

– Петр, – приказал он водителю, – езжай прямо, я скажу, когда остановиться.

Краем глаза косясь назад, Андрей Пантелеймонович видел, что следом за ними тронулась с места и пристроилась им в хвост голубая волга. Петр ни о чем не спрашивал – он привык выполнять указания начальника, не задавая лишних вопросов. Подъезжая к библиотеке имени Ленина, Воскобейников опустил вниз большой палец, давая знак водителю притормозить. Выскочив из машины, он в мгновение ока скрылся в подземном переходе, смешавшись с толпой людей, спешивших в метро. Голубая волга остановилась, почти уткнувшись в машину Воскобейникова. Двое мужчин бросились к переходу, но минут через пятнадцать с раздосадованными лицами вернулись к ожидавшему их водителю.

Андрей Пантелеймонович, покатавшись до вечера в переполненных поездах, сделал напоследок пару рейсов по кольцевой линии, вышел на Проспекте Мира, и минут через двадцать на троллейбусе добрался до дома, где жил доктор Баженов.

– Евгений Семенович, – торопливо сказал он удивленному главврачу, когда тот открыл ему дверь, – у вас можно говорить спокойно и откровенно?

– Вполне, – с недоумением ответил старик, пожимая плечами, и с некоторым ехидством добавил: – КГБ, голубчик, такими стариками, как я не интересуется.

– КГБ всеми интересуется, – улыбнулся Воскобейников, – но вы, действительно, я думаю, вне зоны их внимания. Поэтому только к вам я могу обратиться за помощью.

– И какого же рода помощь вам требуется? Если мне нужно будет выступать на митинге, то я заранее отказываюсь, предупреждаю – возраст, знаете ли, не тот.

– Евгений Семенович, мне сейчас не до шуток – речь идет о моей жизни и о жизни моих близких. Я буду откровенен: обращаюсь к вам только потому, что глубоко уверен в вашей порядочности. Если вы даже не сможете мне помочь, то, конечно, все останется между нами.

Старик хмуро поглядел на своего гостя и недовольно пожевал губами.

– Не знаю, не знаю, вы так решительно приперли меня к стенке. Что вам угрожает, что вы меня так пугаете?

– Скажу очень коротко: Андропов решил крепко прижать несколько крупных махинаторов, разворовывающих страну. Была негласно создана специальная комиссия, в работе которой я принимал участие. Материалов, которых мы накопали, вполне достаточно для того, чтобы кое-кого поставить к стенке. Однако сегодня утром человек, возглавлявший работу комиссии, умер – как говорят, от сердечного приступа. Вы знаете, что у нас все всегда умирают от какой-нибудь уважаемой болезни – это в Америке политиков расстреливают из-за угла. Я скопировал все, что мы получили – вот пленка, ее нужно спрятать. Мне удалось уйти от слежки, когда я вышел из своего кабинета, и никто не знает, что я отправился к вам – пленку эту, скорей всего, будут искать у меня или у моих родных.

– Хорошо, а мне-то что с этой пленкой делать?

– Пока они не узнают, где пленка, меня не тронут, я думаю. Но если что-то случится со мной, то Инга…

– Перестаньте, – замахал руками Баженов, – перестаньте говорить всякие ужасы! Вам нужно немедленно обратиться прямо к Андропову – ведь в КГБ его люди! Пусть защитят вас – хоть на что-то толковое они годятся, в конце концов?!

– У них там тоже свои люди, и мне трудно разобраться, кто на кого работает. Говорят, Юрий Владимирович болен.

– Да, я тоже слышал, – вздохнул старик, – но что мне делать, если… если, – он махнул рукой, – нет, я даже говорить об этом не хочу!

– Если со мной что-то случится, то сразу же свяжитесь с моим старым школьным другом Антонио Скуратти – пусть немедленно передаст пленку западным средствам массовой информации. Когда тайна перестанет быть тайной, Инге, возможно, уже ничто не будет угрожать.

– Хорошо, хорошо, – расстроено сказал Евгений Семенович, – давайте мне пленку, давайте адрес этого вашего друга, я все сделаю, но только… Вы уж постарайтесь, голубчик, чтобы без всего этого обойтись. Лучше всего, я вам скажу, бросайте вы всю эту политику и возвращайтесь к нам в роддом работать.

– Верней всего этим дело и кончится, – рассмеялся Андрей Пантелеймонович и крепко пожал главврачу руку.

На метро он доехал до Медведково и, выйдя на улицу, позвонил Инге из телефона-автомата.

– У тебя все в порядке, детка?

– Андрюша, – голос жены звучал испуганно, – у нас какие-то люди, они сказали, что будут тебя ждать. Мне даже не разрешили выйти в магазин за хлебом. Что происходит, Андрюша?

– Они тебе ничего плохого не сделали?

– Нет, я сижу с Настей в маленькой комнате, она сейчас спит – я ее покормила.

– Андрей Пантелеймонович, – ворвался в разговор супругов чей-то вежливый мужской голос, – как вы видите, с вашей супругой все в порядке, и волноваться абсолютно не о чем. Приезжайте домой – с вами всего лишь хотят побеседовать.

Воскобейников повесил трубку и позвонил сестре.

– Виктория, Лиля у вас?

– Да, она только что приехала – привезла Илюше свои конспекты. Такая девочка, такая внимательная! Илюшка ведь всю неделю дома просидел со своей простудой. Представляешь, Андрюшенька, у нас в квартире такой холод собачий – ужас. Отопление включили, потом снова выключили и…

– Дай-ка мне Лилиану, – весьма невежливо перебил сестру Андрей Пантелеймонович и переложил трубку от одного уха к другому. – Лиля? У тебя как с памятью, можешь кое-что запомнить?

– Дядя Андрей? – в голосе девушки прозвучало изумление. – Наверное, запомню. А что вам нужно, чтобы я запомнила?

– Немедленно созвонись со своим папой, где бы он ни находился, и скажи ему примерно следующее: Воскобейников выполнил то, что обещал – чтобы вновь собрать все документы и разобраться в них потребуется не менее полугода. Это первое. Запомнила? Теперь второе, скажи так: у Воскобейникова была пленка с копией. Теперь у него пленки нет – она у человека, который передаст ее в западные средства массовой информации, если у Воскобейникова будет болеть голова. Поняла? Ты ведь умная девочка и понимаешь, что, если у меня будет болеть голова, то я вряд ли смогу помочь тебе выйти замуж за моего племянника.

Через полчаса Андрей Пантелеймонович перезвонил домой и с удовлетворением выслушал сообщение Инги о том, что незваные гости после короткого телефонного звонка внезапно собрались и покинули их дом.

– Петр звонил, Андрюша, спрашивал, что ему делать – ждать тебя? Он через десять минут звонить будет.

– Скажи ему, чтобы ехал домой – я на метро доберусь.

Когда Воскобейников подходил к своему подъезду, от газетного киоска на противоположной стороне улицы отделилась тень и чуть переваливающейся походкой приблизилась к нему. Открыто и ясно улыбаясь, Феликс Гордеев подошел и протянул руку.

– Добрый вечер, Андрей Пантелеймонович, я вас уже очень давно жду – даже гостей ваших видел, как они пришли и ушли. Хотелось бы поговорить, но лучше это сделать не у вас дома. Моя машина за углом – мы могли бы побеседовать там.

Глаза Гордеева светились искренней доброжелательностью, и он слегка наклонил голову вбок, доверчиво глядя на Андрея Пантелеймоновича в ожидании ответа. Тот нахмурился, но кивнул головой.

– Хорошо, я сейчас поднимусь, успокою жену и опять к вам спущусь – подождите тут.

Гордеев ждал его возле машины, несмотря на начавший накрапывать мелкий осенний дождь. Услужливо распахнув дверцу, он неподвижно стоял, пока его Андрей Пантелеймонович удобно устраивался внутри, и только после этого сел сам.

– Я надеюсь, наш разговор будет недолог? – зябко ежась, спросил Воскобейников. – Честно говоря, устал я сегодня, как собака.

– Я понимаю, понимаю, – заторопился Феликс, – не стал бы вас именно сейчас беспокоить, но боюсь, что другая возможность представится нескоро. Хотел кратко описать вам сложившуюся ситуацию. Вы хотите знать, что было сегодня после вашего ухода?

– Наверное, мне было бы невредно это знать, хотя… завтра я все равно бы все узнал.

– Да-да, но, как говорят, предупрежден – значит, вооружен. Короче, через час с небольшим после того, как стало известно о смерти Курбанова, в его кабинете появились представители прокуратуры. Они искали отчеты о работе ревизионной комиссии, но тут у них вышел небольшой промах – Курбанов, скорей всего, не хранил отчеты в папках.

– Вот как? – Андрей Пантелеймонович высоко поднял бровь. – Мне казалось, он все бумаги, что я передавал ему, складывал в сейф.

– В сейфе ничего не нашли. Известно, что Ният Ахматович был человек с техническим образованием и чрезвычайно интересовался вычислительными машинами. По его личному заказу была закуплена мини-ЭВМ фирмы Хьюлет-Паккард, в памяти которой он хранил всю информацию. Знаете, на Западе эти маленькие вычислительные машины уже начинают вытеснять мощные большие, хотя, на мой взгляд, у них гораздо меньше возможностей.

– К сожалению, я плохо разбираюсь в электронике, – поморщился Воскобейников, всегда раздражавшийся, когда дело доходило до технических подробностей.

– Да-да, конечно, извините. Дело в том, однако, что когда попытались прочесть информацию, находившуюся на магнитной ленте, она оказалась закодирована. Специалисты, прилетевшие из Киева и из Армении, пока не разобрались во всем этом – они не могут взломать личный код Курбанова. Тогда представители прокуратуры вспомнили о вас. Но вас не было.

– Мне нужно было отъехать по делам.

– Секретарь так и объяснила. Она сообщила также, что накануне сделала для вас микрофильм со всех находившихся в большой толстой папке документов, но ни папки, ни микрофильмов не нашли. Ваш сейф оказался открыт.

– Этого следовало ожидать, – усмехнулся Андрей Пантелеймонович. – К счастью, я думаю, что те, кто взял эту папку, не много выиграли – там сложены ничего не значащие бумаги.

Лицо Феликса осталось непроницаемым, хотя правая щека неожиданно дернулась, и в глазах мелькнула тень легкой досады.

– Все бумаги из вашего кабинета прокуратура забрала, кабинет опечатан. Нам, наверное, придется отчитаться о работе нашего сектора, – сказал он.

– Для этого нам нужно получить обратно наши бумаги. В прокуратуре их, наверное, основательно перепутали, но думаю, что сумею привести их в порядок. Конечно, на это уйдет какое-то время.

– Что ж, – Гордеев искоса взглянул на него, – я хотел вас предупредить, но если вы считаете, что все в порядке, то остается только вопрос о микрофильме.

– Очевидно, его унесли те люди, которые открыли сейф и забрали папку, – развел руками Андрей Пантелеймонович с явной насмешкой в голосе, – думаю, что наша прокуратура во всем разберется.

На какое-то время воцарилось молчание, потом Феликс мягко дотронулся до плеча Воскобейникова.

– Я восхищаюсь вами, Андрей Пантелеймонович, честное слово! Мне и дальше очень хотелось бы работать вместе с вами. Именно с вами и ни с кем другим. Думаю, вы могли бы мне больше доверять. Конечно, вы еще мало меня знаете.

– О, я знаю о вас все, что указано в вашем личном деле: воспитывались в детдоме, сирота, окончили юридический факультет Ленинградского университета. Много лет работали на Филева, год назад ваши с ним пути разошлись. Вам тридцать восемь, но выглядите вы, я бы сказал, несколько моложе. Что еще? Ах, да, как в характеристике: женат, политически грамотен, морально безупречен. Это то, что я знаю о вас точно. Остальное я могу только подозревать. Я подозреваю, например, что вы продолжаете работать на Филева, Феликс Эрнестович.

– Андрей Пантелеймонович, – сказал Феликс после некоторого молчания. – Я понимаю, что вы сегодня устали и очень взволнованы, но, повторяю, у нас больше не будет возможности поговорить. Вижу, что с вами нужна полная откровенность, потому что вы очень умный человек. Если мы сейчас договоримся, то я приложу все силы, чтобы вся эта история вас не затронула – у меня такая возможность есть. В дальнейшем мы вместе сможем горы свернуть, если сейчас поладим. Так как?

– Хорошо, – Воскобейников откинулся назад и устало закрыл глаза. – Говорите, я слушаю.

– Чтобы показать, насколько я откровенен с вами, и дать вам оружие против себя, сразу скажу: не все, указанное мною в анкете, правда. В детдоме я провел всего два года и пришел туда одиннадцатилетним мальчишкой, притворившись беспамятным. Однако же я прекрасно помнил свои имя, фамилию и деревню, откуда был родом. Родители мои со Смоленщины, и деревня наша была из тех, по которым огнем прошелся немец, не оставив целым ни одного дома. Мать моя вместе с другими женщинами вернулась туда после освобождения, и когда начали отстраиваться, оказалось, что и мужиков-то нет – кто на войне погиб, кого немцы расстреляли, а кого наши – тех, кто во время оккупации в предатели пошел. Отец мой, как матери сообщили, когда уже наши пришли, в сорок четвертом погиб.

Что делать – начала она с другими вместе село поднимать, брату моему старшему тогда еще только четыре года было, он не помощник был. Однажды вдруг появляется в нашей деревне женщина из чужих мест и к матери моей приходит. Так и так, мол, просил тебе твой мужик передать, что жив он, и если хочешь, то должна суметь его назад заполучить. Рук у него нет, ног нет, а все остальное, говорит, работает. Оказывается, после войны специальный лагерь открыли – для тех, кто обе руки и ноги потерял. Такие, дескать, для государства лишняя обуза, ни к чему им возвращаться домой. Семьям похоронки прислали, а всех инвалидов собрали скопом и в этот лагерь запихнули. Особо их не охраняли – безногие далеко не убегут. Жили там инвалиды – собакам такой жизни не пожелаешь. Кормили их помоями, теплой одежды не выдавали, не мыли – скорей бы сдохли, да государство от хлопот освободили. Кто помирал – тут же и закапывали. Женщина эта, что к матери пришла, обо всем случайно узнала и сумела до лагеря добраться. За две буханки хлеба и сто граммов сахару ей позволили мужа унести. У них там в день по десять человек умирало – записали, что умер, и вся забота. Короче, отец мой с тем мужиком в одном бараке лежал и адрес материн ему сказал.

Мать, как услышала, собралась, братишку у соседки оставила и уехала, а через месяц вернулась и отца в мешке приволокла. Так и стали они жить – днем отца прятала, чтобы не увидели и назад не забрали, а ночью он ей благодарность свою выказывал. Через год я родился, потом братья и сестры мои. Стали соседки подозревать неладное – мужиков вокруг за десять верст не сыщешь, а тут вдруг дети невесть откуда берутся. Выяснили, короче, и к матери: ах ты такая-сякая – один мужик на селе, а ты его единолично для себя держишь. Мать сначала сопротивлялась, но время голодное – кто хлеба принесет, кто муки, – и стала она их к отцу, как телок к быку, подпускать. Начали дети рождаться – не знаю уж, сколько через несколько лет по деревне моих братишек да сестренок бегало. Бабы так привыкли, что покоя отцу не давали. Десять лет он еще протянул, а потом не выдержал – помер по-настоящему.

Сколько помню, мы всегда голодали – с зари до ночи работали, чтобы только выжить, а еще должны были государству молоко сдавать. Особо нами никто не интересовался, а если какое начальство заезжало, то детей сразу по избам прятали – чтоб никто про мужика не догадался и не отнял его. Наша-то деревня на отшибе стояла, и залетные парни у нас никогда не появлялись. Поэтому у нас, детей, и метрик не было, и в школу мы не ходили – кто-то сумел от старших читать и считать научиться, а кто-то вообще книжек никогда в руках не держал. Меня старший брат выучил – у него метрика была, и он зимой в школу бегал на другую сторону реки, когда по льду перейти можно было.

Как ему восемнадцать исполнилось, то пришла повестка в армию. Проводили – чин-чином, а я затосковал. Год терпел еще, а потом не выдержал – сбежал из дома. По деревне, может быть, мать меня и искала, а заявить ей некуда было – документов-то никаких на меня не было. Погонял я годик по стране, на поездах зайцем поездил, шпана меня несколько раз до полусмерти избивала. Один раз в Ленинграде после таких побоев забрали меня в больницу, а оттуда в детдом отправили. Я притворился, что не помню, откуда я, а имя сам себе придумал. Мать Федором звала, а я Феликсом назвался, фамилию по названию деревни – Гордеевка.

– А отчество вы, очевидно, решили с той же буквы, что и у Дзержинского взять? – усмехнулся Воскобейников, не пропустивший ни слова из рассказа Гордеева.

– Это вы точно попали, Андрей Пантелеймонович, – улыбнулся тот. – Короче, окончил я семилетку, потом работал, вечернюю школу закончил и поступил на юридический. В документах писал, что сирота, родители на войне погибли. Поэтому и пришлось накинуть себе возраст – три года. В сорок восьмом, когда я родился, войны уже не было.

– Что ж, они не могли внешне определить ваш возраст? – изумился Андрей Пантелеймонович. – У вас же облик был совсем детский. И когда ж вам в голову это пришло?

– Сразу, как попал в детдом – сказал, что мне четырнадцать. Тогда ведь военные дети совсем мелкие были, никто не удивился даже. Это с пятидесятых молодые в рост пошли. Вы, однако, сразу определили, что я моложе выгляжу.

– Даже моложе своих тридцати пяти, я бы сказал.

– Спасибо за комплимент. Итак, я окончил юридический факультет Ленинградского университета – и неплохо, надо вам сказать! Тогда мне и предложили идти работать в органы – куда еще было податься одинокому парню. Это позже, когда я женился, у меня появилась квартира, а до тех пор я не имел выбора и должен был на все соглашаться.

Воскобейников улыбнулся.

– Чего вы стесняетесь? Работать в органах не позор, многие идут туда по зову души.

– Вначале мне это не совсем понравилось – даже, сказать по правде, я был несколько смущен. Меня устроили юристом к Филеву. Он уже несколько лет жил и работал в Москве, но официально еще какое-то время считался генеральным директором крупного объединения в Ленинграде. Моя задача была следить за каждым его шагом и сообщать куда положено. Потом мне предложили переехать в Москву. С жилплощадью было туговато, и мне дружески посоветовали жениться на женщине с квартирой. Даже предложили кандидатуру. Так я обзавелся сразу и женой, и квартирой.

– Что ж, многие не имеют и этого. А как вы поладили с Филевым?

– В тот-то и дело – он неизвестно откуда раскопал всю мою подноготную и даже показал фотографию моей матери, сделанную его людьми. Сами понимаете, если б правда всплыла, то моя анкета оказалась бы серьезно подпорченной. Возможно, я лишился бы работы, квартиры, потерял возможность ездить за рубеж. Поэтому я вынужден был делать все, что он требовал. Я узнал, например, что пока он жил в Ленинграде, у него была связь с женщиной, от которой родился ребенок – девочка. Он их бросил на произвол судьбы – даже финансово не помогал. Если б это стало известно, то кое-кто мог бы устроить ему неприятности по партийной линии, потому что недругов у него было предостаточно. Я, однако, не решился об этом доложить – он крепко держал меня в руках. Больше того, я в течение всех этих лет слепо выполнял все его распоряжения и сообщал о планах моего начальства. Мой уход от него был комедией, разыгранной по его инициативе.

– Хорошо, но что же вы теперь хотите от меня? Чтобы я помог вам свести счеты с вашим мучителем и угнетателем? Вы понимаете, что мне сейчас бы самому ноги унести от всей этой заварухи подальше.

– У вас в руках оружие, которого нет у меня – у вас материалы расследования, доказательства хищения им государственного имущества в особо крупных размерах. Фактически, в ваших руках его жизнь.

– Однако! Вы, оказывается, кровожадный человек! Вы хотите, чтобы его расстреляли?

– Вы не поняли, Андрей Пантелеймонович! Я не хочу, чтобы его расстреляли – я хочу, чтобы он поделился с нами награбленным. Мы все могли бы жить в роскоши и довольстве до конца наших дней.

– Один уже пытался стать миллионером – некто Остап Бендер. Всем известно, чем это закончилось. Поймите, Феликс, у нас в стране на деньги ничего не купишь, а ехать за границу я пока не собираюсь. Ваше голодное детство породило в вас алчность, но это болезненное чувство, поверьте мне. К тому же, шантаж очень опасен – особенно, если дело касается денег. За свои деньги человек будет драться безумней, чем за саму жизнь.

– Вы были когда-нибудь за границей? – пристально посмотрев на него, спросил Феликс.

– Ездил несколько лет назад в Болгарию с делегацией.

– Это не то – туда, на Запад! Знаете, как живут там люди, у которых есть деньги? Мы даже представить себе не можем такой жизни! Это другой образ жизни, другой образ мышления, это другой мир, поверьте мне! – он наклонился к собеседнику, и глаза его жадно сверкнули. – Это нужно изведать, чтобы понять!

– Почему же, я понимаю, – задумчиво сказал Воскобейников, – понимаю тех, кто так туда рвется, но мой мир – моя жена, и другого мне не нужно. Все равно, вдвоем нас за границу не выпустят, а если вдруг это и получится, то в СССР останутся моя сестра и племянник – у них из-за нашего отъезда окажется испорченной вся жизнь. К тому же, механизм операции, которую вы мне предлагаете, весьма сложен – у меня, например, нет счета в зарубежном банке, а если попытаться делить с ним деньги здесь, в СССР, то того и гляди, окажешься соучастником, а время нынче суровое. Нет и нет, дорогой мой Феликс, простите, конечно, что я вас так фамильярно называю, но вы сами признались, что намного моложе меня.

– Послушайте! – Гордеев цепко схватил его за руку и зашептал в самое ухо. – Послушайте, что я скажу: Андропов не проживет и полугода, а потом, скорей всего, наступит время перемен. Негласно страну грабили и будут грабить, но когда-нибудь эти люди выползут из своих щелей и станут купаться в золоте, а вы? Что вы дадите своей любимой жене? Вы хотите, чтобы она нищенствовала? У вас нет даже своей машины – вы ездите на государственной, которую в любой момент могут отобрать! Я беру на себя всю организационную часть, не бойтесь. От вас нужны только эти документы – с ними я прижму его! У нас совсем мало времени – когда Андропов умрет, они опять престанут бояться.

– В этих документах – мое спасение, откуда мне знать, что вы не побежите и не отдадите их ему прямо в руки? Тогда я буду для него лишь опасным свидетелем, и меня уберут в один момент.

– Я понимаю, вот, – Феликс достал из кармана бумаги и протянул их Воскобейникову, сделав поярче свет в машине, – прочитайте эти бумаги, и вы поймете, что я отдаю себя в ваши руки. Эти материалы для западной прессы более интересны, чем доказательства вины какого-то проворовавшегося политика. Вы видите, как мне нужны ваши бумаги – я сдаю в ваши руки целую организацию.

Андрей Пантелеймонович почувствовал, что у него волосы встают дыбом, и по коже начинают бегать мурашки.

– Что это? – тихо спросил он.

– Это? Это структура организации, которая под моим руководством занимается ликвидацией отдельных лиц. Действия организации не являются преступными – они вызваны государственной необходимостью. Имена ликвидируемых не указанны, но обратите внимание на даты и время – может быть, вам это что-нибудь и подскажет. Сегодня, например.

– Но… я не понимаю, ведь…

– Ликвидация должна выглядеть, как болезнь или несчастный случай – убийство исключено, мы не убийцы. Еще вот двадцать седьмого августа, например. Вам эта дата ничего не говорит? Обратите внимание на место, где произошло дорожно-транспортное происшествие, окончившееся гибелью жертвы.

– Что?! Так это вы…

– Ну, вы тоже приняли участие, Андрей Пантелеймонович, когда вытерли лицо белым платком. Кстати, я хочу вам сказать, что Филев тогда на юбилее в разговоре с вами всего лишь повторил несколько фраз, которые ему посоветовали заучить наизусть. В действительности, он не владеет никакой информацией.

Андрей Пантелеймонович закрыл глаза и откинулся назад. На какой-то миг ему показалось, что сейчас он лишится сознания. Феликс заботливо приоткрыл окно машины, и внутрь ворвался свежий ветерок с каплями дождя. Легкие уколы капель воды заставили Воскобейникова открыть глаза.

– Хорошо, – сказал он, – я буду с вами сотрудничать, но у меня условие: ваших интимных отношений с органами госбезопасности я никоим образом не касаюсь.

– Что вы, что вы, Андрей Пантелеймонович, зачем нам эта госбезопасность? Нам нужно о себе заботиться, о своем будущем, а государство у нас сильное и могучее, оно само о себе подумает. Не тревожьтесь ни о чем, мне важно ваше принципиальное согласие, а детали я додумаю сам.

Приоткрыв дверцу, Воскобейников собирался вылезти из машины, но не вылез, а вновь повернулся к Гордееву.

– О ком вы заботитесь, затевая столь рискованную игру, Феликс? Женились вы, как я понял, сугубо по деловым соображениям и без любви, но, может, у вас есть дети, для которых вы стараетесь?

– Что вы, что вы, зачем мне дети! Детей при моей работе лучше не иметь – дети, знаете ли, это для людей, как ахиллесова пята. Вы поймете еще, когда подрастет ваша дочка. Давайте уж, я довезу вас до самого подъезда, а то вы, едва на ногах держитесь, еще упадете, не дай бог.

Когда Воскобейников вошел в прихожую, Инга бросилась к нему с дочкой на руках и взволнованно прижалась.

– Андрюша, что же ты так долго, я уже не знала, что и делать! Бледный какой – устал? Сказал, что только вниз спустишься с приятелем поговорить, а сам… Андрюша, я так сегодня перенервничала за весь день, ужас какой! Не оставляй меня больше так долго одну, хорошо? И Настенька, смотри, просит: папа, не оставляй нас одних! Смотри, какие у нее глазки, как серьезно она смотрит, да? Возьми ее на ручки. Смотрите, какая уже большая твоя Настя! Да?

Андрей Пантелеймонович впервые внимательно взглянул на эту, так дорого доставшуюся ему девочку. Она с любопытством посмотрела на него голубыми глазенками и неожиданно улыбнулась беззубым ротиком. Воскобейников принял ее из рук жены и осторожно покачал из стороны в сторону.

– Да, – с непонятной жене горечью ответил он, – конечно. Наша с тобой… ахиллесова пята.

– Что? – не поняла Инга и вновь быстро заговорила: – Ты не дай нас никому обидеть, Андрюша, ладно? Такие злые люди, да? Кто они, что им от нас нужно было? Я так испугалась, у меня ведь молоко могло от страха пропасть!

Он прижал к груди ее темноволосую голову.

– Не бойся, родная, я никому и никогда не позволю тебя обидеть!

Положив Настеньку в кроватку, Инга впервые с момента рождения дочери призывно прижалась к мужу, и прежде ответно возникшего желания он ощутил волну мгновенно переполнившего душу невероятного счастья.