Читать книгу Время тлеть и время цвести. Том первый - Галина Тер-Микаэлян - Страница 9

Родители Маргариты Чемия поженились, будучи студентами. Мысль о браке пришла к ним, как ни странно, в день смерти Сталина. Когда секретарь комсомольской организации Азербайджанского индустриального института (сокращенно АЗИ) собрал трепещущих от горя и прочих чувств студентов, чтобы вместе с ними найти подходящие к случаю слова, Георгий Чемия тихо сжал руку стоявшей рядом с ним Нины Лалаян и прошептал:

– Мы с тобой поженимся и сына назовем Владимиром.

Логически рассуждая, в этот момент ему следовало желать назвать сына Иосифом, но он не решился предложить это, потому что боялся получить отказ – имя «Иосиф» отдавало чем-то библейским. В дальнейшем вопрос этот не выносился на дискуссию в течение десяти лет – ровно столько времени, несмотря на все попытки супругов, Нина не могла забеременеть.

Наконец, после девяти лет брака, обойдя всех врачей, она отчаялась до такой степени, что, преодолев заложенное атеистическим воспитанием недоверие к разного рода заговорам и шарлатанским методам, позволила близкой подруге Карине отвести себя к бабке. Та в течение двух месяцев втирала ей в живот горячее вонючее сало и массировала с такой силой, что молодая женщина стонала, а иногда почти кричала от боли. Потом бабка захворала. Когда Нина пришла к ней в последний раз, она только натерла ее салом, больно ткнула пальцем в живот и сказала:

– Все, иди – теперь будет.

Через месяц бабка умерла, а Нина забеременела и в положенный срок родила долгожданную Риточку. С этого самого момента все интересы родителей были сосредоточены вокруг ненаглядного дитяти. Теперь в семье Чемия постоянным предметом всех разговоров стали прививки, няни, школа, учителя английского и музыки. Сама Маргарита характер имела свободолюбивый и независимый. В том, что делалось для ее же блага, она усматривала покушение на свою личную свободу, поэтому постоянно конфликтовала – со всеми и по любому поводу. В школе ее любимым занятием было прочитать что-либо сверх изучаемой темы и затем на уроке вогнать преподавателя в краску, задав заковыристый вопрос. Учителя отмечали необычайные способности девочки, но любили ее намного меньше, чем среднестатистических двоечников.

Когда Нине перевалило за сорок, она стала отмечать происходившие в организме изменения. Ее здоровье неожиданно ухудшилось, и она уже начала тихо горевать, что в животе у нее растет опухоль, и ненаглядная Риточка, которой нет еще и десяти лет, скоро останется без матери. Боясь услышать страшное, она долго не обращалась к врачу. Наконец, та же самая подруга Карина, которая когда-то отвела ее к бабке, теперь чуть ли не силой поволокла к гинекологу. Тот, осмотрев пациентку, с улыбкой сказал:

– Я не спрашиваю, будете ли вы рожать, потому что аборт уже делать поздно.

Через четыре месяца после этого, появилась на свет Карина – ее назвали в честь той самой подруги, что принимала столь активное участие в детопроизводстве семьи Чемия. Рождение малышки окружающие встретили с изумлением, а избалованная Риточка решила, что родители приобрели для нее новую игрушку, и немедленно заявила все права на сестренку. Родители, как люди образованные, знали, что появление второго ребенка может вызвать у первенца чувство ревности и нанести ему душевную травму. Поэтому они выполняли все капризы Маргариты и старались не показывать своей любви к маленькой Карине. Рита с детства помогала купать сестренку, таскала ее на руках, а позже читала сказки, шлепала, учила читать и ставила в угол. Родителям она заявляла, чтобы они «не мешали ей воспитывать ребенка», и те пасовали – потому еще, что со временем стали побаиваться вздорного характера старшей дочери. Впрочем, с опаской к Маргарите относились все окружающие, поэтому у нее никогда не было близких друзей, хотя явных врагов тоже не было. Самые отъявленные хулиганы боялись ее злого языка, и никто никогда не дразнил «рыжей».

В детстве Карина боготворила Риту, потом с годами начала осознавать несносный характер сестры, но от этого не стала любить ее меньше. Сама она была добрая и послушная девочка, прекрасно ладившая со всеми. В отличие от Маргариты, ни на кого не похожей, но унаследовавшей рыжие отцовские волосы, Карина пошла в мать. У нее были густые волнистые темные волосы и огромные темно-карие глаза. Ни один человек не мог пройти мимо, не похвалив красоту девочки. Однако окружающих изумляло не столько внешнее несходство сестер или разница в их поведении, сколько страстная привязанность Маргариты и Карины друг к другу.

Когда Маргарита уезжала учиться в Ленинград, Карина, которой было только семь, горько плакала, и старшая сестра, не выдержав, тоже разрыдалась. В этот момент они плохо представляли, как смогут жить друг без друга, но время взяло свое – через год девочки научились любить друг друга на расстоянии. Тем более, что у каждой появились новые интересы – Карина пошла в школу, а Маргарита увлеклась работой у Баженова и проводила у него все свободное время.

Максим Евгеньевич был единственный человек, с которым она никогда не конфликтовала и которого слушалась беспрекословно. Способную студентку он поручил аспиранту Толе Полькину – тот особыми способностями не блистал, но был парнем ответственным и аккуратным. К поручению шефа он отнесся очень серьезно – давал девушке читать научные книги, постоянно спрашивал, как у нее идет учеба, и мог часами рассказывать ей про каждую прооперированную мышь. Однажды преподаватель по философии не хотел ставить Маргарите зачет – она пропустила несколько семинаров, чтобы помочь Полькину подготовить фотографии препарированных образцов для диссертации. Толя, узнав об этом, немедленно схватил ее зачетку и куда-то умчался. Вернувшись, он со снисходительным видом положил перед Ритой зачетку, в которой стоял зачет.

– Держи! И сразу мне говори, если что!

Рита смутилась – теперь она видела в вечном «аккуратисте» Полькине совсем другого человека. С той минуты в душе ее вспыхнуло глубокое чувство, которое она не могла и не хотела скрывать. Через месяц девушка ему призналась:

– Толя, я тебя люблю и не могу без тебя жить!

Аспирант почесал голову, подумал и решил ее поцеловать. Она подставила губы, а он, поцеловав и распалившись, попробовал пойти дальше поцелуя. Рита закрыла глаза и разрешила ему расстегнуть ей блузку. На этом в тот день все закончилось – Полькин побаивался неприятностей и не хотел связываться с экзальтированной девицей, которую шеф отдал под его крыло.

Целый год Маргарита самоотверженно помогала Анатолию готовить материалы для диссертации и вечерами страстно целовалась с ним в лаборатории. Однажды, уставший после напряженной работы, возбужденный ласками он не выдержал.

– Я хочу тебя, – сказал он ей на ухо.

– Я тебя люблю, и я твоя, – таким же шепотом ответила она.

После этого Анатолий стал уже вовсю эксплуатировать Маргариту – она вместо него оперировала подопытных животных и составляла подробное описание проведенных операций. Он вначале опасался доверить ей сложную работу, но потом с изумлением увидел, что девушка справляется с ней великолепно. Баженов, случайно узнав об этом, не стал ругать молодых людей и даже сказал, что подобная практика пойдет Маргарите на пользу (конечно, он имел ввиду работу, а не их отношения – об этом ему было невдомек). Прошел еще год, и Максим Евгеньевич начал доверять Маргарите Чемия самостоятельно оперировать обезьян. Он уже понял, что эта девушка из тех, кого похвала не портит, а только стимулирует, поэтому постоянно хвалил ее вслух и рассказывал окружающим об одаренности юной студентки. Маргарита радовалась. Она торжествующе поглядывала на Анатолия, считая, что он тоже гордится ею и разделяет ее радость. Холодное выражение лица и резкий тон приписывала стеснительности: «Ему неловко, когда меня хвалят – я же, фактически, его жена». Она в отличие от него не скрывала их отношений, что тоже очень раздражало Полькина.

Через несколько дней после возвращения из Москвы, Маргарита зашла к нему домой, чтобы забрать свои книги. Мать Анатолия смерила ее холодным взглядом.

– Толи нет дома, он ушел к друзьям.

Маргарита поплелась на квартиру, которую снимала в районе улицы Чайковского. Весь следующий день она провела в больнице, где у них была практика, потом поехала в институт, но Анатолия в лаборатории уже не было.

Встретились они только через два дня. Рита подошла к нему в коридоре.

– Наконец-то! Где ты пропадаешь? Я тебя не видела сто лет. Когда мы встретимся?

– Рита, – сказал он, пряча глаза, – нам нужно поговорить. Понимаешь, я мог бы сейчас придумать с три короба, но не хочу тебя обманывать…

– Почему обманывать? Ты что-то сделал? Что-то плохое случилось? – она испуганно глядела на него широко открытыми глазами. – Скажи, я пойму.

Полькин вдруг решился и, словно отвечая заученный урок, выдал все сразу:

– Понимаешь, на первом курсе у меня была девушка, потом мы разошлись. На днях я ее опять встретил, и понял, что не могу без нее. Теперь… Теперь будет, как ты решишь. Я целиком подчинюсь твоему решению.

Маргарита продолжала стоять, широко открыв глаза и чувствуя, что все вокруг плывет и качается.

– Да, – сказала она, наконец, – да. Раз так, то… я … я не знаю. Конечно, ты свободен – если ты не любишь меня, то мы не можем быть вместе.

– Да… ну… спасибо, я тоже думал, что ты так решишь, – заискивающе улыбаясь, Полькин начал осторожно отступать в сторону, – тогда… что ли… до свидания.

Он уже ушел, а Маргарита еще какое-то время не двигалась, потом вышла на улицу и зашагала, куда глаза глядят. Она не помнила, где проходила, как вышла через арку на Дворцовую площадь и пересекла ее. Потом перед ней вдруг оказалась синяя гладь Невы, и блеснул золотом шпиль Петропавловской крепости. Девушка перешла Дворцовый мост и пошла вдоль набережной. Дойдя до загадочно и равнодушно взиравшего на мир сфинкса, она прижалась к его подножию и горько зарыдала.

– Девушка, с вами что-то случилось?

Ее тронул за плечо проходивший мимо мужчина, но она раздраженно отмахнулась. Он пожал плечами постоял и пошел дальше, но временами замедлял шаг и оглядывался на плакавшую у сфинкса девушку. Неожиданно Маргарита встала, спустилась вниз по ступенькам набережной и шагнула в воду. Откуда-то издалека до нее донеслись крики людей, прикосновение чьих-то рук и завывание сирены «Скорой помощи». Потом сознание ушло, и все погрузилось в темноту.

Придя с работы, Виктория поставила на пол в прихожей сумки с продуктами и заглянула к Ольге.

– Оленька, как ты? Сейчас приготовлю ужин и буду тебя кормить.

Ольга, читавшая книжку, смущенно вскочила.

– Ой, что вы, я выходила и поела в кафе – мне Илья ключ оставил.

– Какое кафе, детка, в холодильнике все есть, почему ты ходишь кушать куда-то на улицу? Сейчас приготовлю что-нибудь вкусненькое – тебе и малышу.

– Давайте, я вам помогу, – робко предложила девушка, – вы, наверное, устали после работы. Только скажите, что делать.

– Ни в коем случае, отдыхай. Ребенку вреден кухонный воздух. Через час все будет готово, и я тебя позову.

Ольга сидела в комнате, нервно прислушиваясь, как Виктория гремит кастрюлями на кухне. Она слышала, как позвонили в дверь, но постеснялась выйти открыть. Из прихожей донеслись голоса и веселый женский смех.

– Оленька, деточка, – войдя к ней, со счастливой улыбкой сказала Виктория, – пойдем к столу, у нас сегодня гости.

– Что вы, – девочка смущенно вжалась в кресло, – я потом поем, когда гости уйдут.

– Глупости, какие гости – все свои. Пойдем, познакомишься с моим братом и Лилей.

Она чуть ли не силой вытолкнула Ольгу в столовую и усадила за стол. Красивый и очень похожий на Илью мужчина приветливо кивнул:

– Здравствуй, Оля.

– Здравствуй, – повторила за ним уже знакомая Ольге бесцеремонная девица, на пальце которой теперь красовалось толстенное обручальное кольцо.

– Как хорошо, что мы все сегодня собрались, – Виктория счастливо улыбалась и постоянно подкладывала гостям на тарелки салат и отварную картошку. – Лилечка, как тебе сегодня сельдь под шубой? В прошлый раз ты говорила, что мало майонеза.

– Сегодня в норме. Тебе нравится, Оля?

Девица Лиля обратилась к Ольге так внезапно, что та чуть не подавилась и смогла лишь растерянно пролепетать:

– Я…да…

Однако Лиля, кажется, и не ждала от нее ответа – она тут же повернувшись к красивому мужчине и сказала:

– Сельдь под шубой – мамино коронное блюдо, правда, дядя Андрей?

– Правда, правда, – снисходительно отвечал он, вытирая рот салфеткой, – но мне, честно говоря, больше нравится, твой крабовый. Хотя в прошлый раз ты положила много риса.

Ольга слушала и гадала, кем приходится Шумиловым эта Лиля. Двоюродная сестра? Племянница? Когда она в первый день спросила у Ильи, тот отмахнулся и буркнул что-то невнятное. Ее размышления нарушила Виктория, вплывшая в столовую с подносом, на котором дышало паром тушеное мясо.

– Вы уже морально готовы приступить к горячему? – она накладывала еду на тарелки и приговаривала: – Андрей, тебе помягче, Оленька, тебе без косточек. Кушай, девочка, кушай, ты сейчас двоих кормишь. Илюша с Лилей хотят, чтобы у них был крепенький и здоровый малыш. Правда, Лилечка?

– Конечно, мама, – кивнула Лиля, – только мне кажется, что Оля ест мало витаминов. Потом, дядя Андрей, ты уже осмотрел Олю? Ты ведь обещал мне отвести ее сегодня в роддом и сделать все анализы.

Ольга растерянно отодвинула тарелку. Губы у нее дрожали – она ничего не могла понять, но чувствовала, что происходит нечто ужасное.

– Почему? – голос ее вдруг сорвался. – Почему Лиля, какие анализы?!

– Как, – изумленно подняла брови Виктория. – Илья не говорил тебе разве, что мой брат – врач-гинеколог. Мы хотим, чтобы он проверил состояние нашего малыша – у него в роддоме вся новейшая аппаратура.

– Это мой ребенок, – закричала Ольга. – Мой и Ильи, причем тут Лиля?

В столовой наступило молчание, и все начали растерянно переглядываться. Будь Ольга постарше, она отметила бы в этой их растерянности нечто наигранное, но ей еще не было и пятнадцати. Андрей Пантелеймонович в недоумении развел руками.

– Но ведь…

– Ах, Андрей, – заспешила Виктория, – мы, наверное, не очень тактично говорим с Олей. Деточка, – она повернулась к девочке, – в этом нет ничего страшного, мы все понимаем. Конечно, тебе нужно учиться, ты одна, у тебя больная мама, поэтому ты и отдаешь Илье и Лиле ребенка. В конце концов, Илья – его отец, а Лиля будет прекрасной матерью – она так любит Илюшу, что все готова ему простить.

– Да, – с нежной покорностью в голосе проговорила Лиля, – за два года нашего брака мне приходилось прощать его много раз, но я готова терпеть, потому что я его люблю.

– Вашего брака? Вы женаты? Это неправда, неправда! – Ольга скомкала и бросила на пол салфетку, у нее дрожали губы. – Вы все… это неправда!

Лица присутствующих дружно выразили еще большую растерянность, и они еще энергичней начали переглядываться, как бы не решаясь заговорить. Наконец, Виктория с деланным смущением посмотрела на Ольгу и вздохнула.

– Прости, Оленька, мы не знали, что Илья тебе ничего не сказал. Да, они с Лилей – муж и жена, но когда ты приехала, Илья попросил ее уйти к родителям. Нам он говорил, что ты родишь ребенка и отдашь им, потому что тебе еще нужно учиться, а он…

– Неправда! – Ольга в отчаянии разрыдалась. – Неправда, он говорил мне, что мы пойдем в ЗАГС, что мы поженимся, что он договорится…

– Как? – Андрей Пантелеймонович повернулся к сестре, и теперь лицо его выражало благородное негодование. – Как, скажи мне, он собирается жениться, если уже женат? Кого ты воспитала, Виктория?!

– Андрей, ты знаешь, я до сих пор ему все прощала – ведь это мой сын, я его родила! Но такого – такого я не ожидала! Так обмануть нас всех, так обмануть Лилю, так обмануть эту бедную девочку! – она прижала руку к сердцу. – Господи боже мой, что он всегда творит!

– Хорошо, мама, что ж теперь делать, – вздохнула Лиля. – Не надо его ругать, пожалуйста! – она повернулась к Оле. – Я обещала Илье, что мы усыновим твоего ребенка, потому что для меня его ребенок… – она запнулась – он мне дорог, как свой. Поверь, я буду хорошей матерью, клянусь тебе! Даже, когда у нас родятся собственные дети.

Она протянула к Ольге руки, но та отпрянула назад.

– Нет! Он не говорил, что заберет ребенка, он не говорил, что женат, нет! Я сейчас же уезжаю отсюда, сейчас же! – девочка вскочила на ноги, но Лиля прочно вцепилась в ее руку и попыталась удержать.

– Подожди, подожди, а как же ребенок? Что ты будешь с ним делать?

Ольга высвободилась, но теперь уже Андрей Пантелеймонович крепко взял ее за локоть и усадил обратно.

– Подожди, девочка, давай сначала подумаем, как быть. Во-первых, ты не сможешь окончить школу – тебя исключат в один момент, когда узнают. Во-вторых, как ко всему этому отнесется твоя мама? Илья говорил, что у нее больное сердце. Мы обязаны тебе помочь, хотя бы потому, что это все натворил мой родной племянник. Конечно, мы его осуждаем, но все безумно любим, и раз он так хочет этого ребенка…

– А я не хочу! – закричала Оля. – Пусть хочет, сколько ему угодно, а я не хочу этого ребенка! Не хочу! Не хочу! – она не помнила себя, и по исказившемуся лицу ее катились слезы. – Ненавижу! И вас всех тоже!

– Оленька, что ты, – ахнула Виктория, – не надо! Илья нам не простит, если с маленьким что-то случится!

– Я все равно что-нибудь сделаю! Не будет этого ребенка, не будет!

Лиля закатила глаза и взглянула на Викторию с выражением грустной покорности судьбе.

– Ах, мама, что мне делать? Если с ребенком что-то случится, Илья, как всегда, скажет, что это я во всем виновата. Что мне делать, мама?

Это «мама» наполнило душу Ольги большим отчаянием, чем все сказанное прежде. Она закрыла лицо и громко, по-детски заплакала, мотая головой во все стороны.

– Не надо, Оленька, – ласково сказала Виктория и погладила ее по голове. – Все будет хорошо! Родится малыш, и мы все устроим.

– Погодите, погодите, девочки, – возмущенно сказал Андрей Пантелеймонович, – как это «устроим»? Оля свободный человек, и никто не может насильно заставить ее родить. Если она не хочет иметь этого ребенка, то вы уж, будьте добры, не навязывайте ей своих желаний.

– Нет, Андрей, только не это! – жалобно вскрикнула Виктория и прикрыла рот рукой. – Я обещала Илье…

– Нет, голубушка ты моя, любая женщина вправе сама решать, иметь ли ей ребенка. Если Оля не хочет, то есть выход.

Ольга подняла голову и взглянула ему прямо в глаза. Виктория и Лиля внушали ей какую-то необъяснимую антипатию, но этот мягкий красивый человек с проникновенным голосом вдруг показался удивительно родным и близким. Она с надеждой на него посмотрела.

– Какой выход?

– Ты можешь не рожать, если не захочешь. В этом нет ничего страшного – миллионы женщин ежедневно принимают такое решение в силу самых различных обстоятельств. Одни – потому что хотят посвятить жизнь творчеству, другие – из-за того, что ребенка им не позволяют иметь жизненные условия, а третьи, может быть, по каким-то причинам разочаровались в отце ребенка и не хотят родить от этого человека.

– А это не страшно?

– Нет, что ты – современная медицина имеет все обезболивающие средства.

– Нет, я имею в виду… не страшно … так вот – ведь это я убиваю своего ребенка?

Воскобейников рассмеялся добрым смехом и погладил ее по голове.

– Детка, ребенка еще нет, есть только физиологический процесс, который происходит в твоем организме. Случается, что женщина стоит перед выбором: родить ребенка сейчас и обречь его на страдания или сделать это потом, когда она сможет дать ему все необходимое. В любом случае выбор должен быть сделан в пользу ребенка. Поняла?

Он поднял ее голову за подбородок и посмотрел прямо в глаза. Его взгляд был полон понимания и огромной житейской мудрости. Ольга вдруг совершенно успокоилась и доверчиво дотронулась до его руки.

– Да, мне понятно. Хорошо, а мне вы можете помочь… ну… это сделать?

– Да, конечно, – он озабоченно взглянул на сестру, – позвони прямо сейчас Людмиле, поговори с ней, – он опять обернулся к Ольге, – думаю, что в ближайшее время мы с этим закончим. Потом ты уедешь домой и постараешься все забыть.

– Я никогда не забуду!

Увидев, что глаза Оли вновь наполняются слезами, Андрей Пантелеймонович настойчиво повторил:

– Забудешь. Ты все забудешь, поняла? Перед тобой целая жизнь, помни только это!

– Хорошо, вы мне тогда скажите… когда, – она судорожно вздохнула и вышла из комнаты, даже не взглянув в сторону Лили и Виктории, которая опять и опять набирала номер Муромцевых.

– Все занято, – говорила она с досадой, – наверное, Антон болтает со своими девицами. А, вот – пошли гудки. Людмила, это ты? Подожди, мой брат очень хочет с тобой побеседовать, – она протянула трубку Андрею Пантелеймоновичу и заворожено уставилась на него в ожидании окончания разговора.

– Все в порядке, – сказал он, поворачиваясь к сестре, после того, как переговорил с Муромцевой, – сегодня в четыре мы с Олей к ней едем. В таких делах лучше не тянуть.

– Спасибо, братик, – Виктория подставила ему щеку для поцелуя.

– Да, дядя Андрей, вы так здорово все разыграли, – с искренним восхищением заметила Лиля, – а то бы она в жизни не согласилась.

– Я ничего не разыгрывал, я не лицедей, я предложил то, что считаю оптимальным для этой девочки в данной ситуации, – с легким раздражением в голосе возразил Воскобейников и направился к двери, но у выхода обернулся. – Не забудь, Виктория, приготовь ей все необходимое к четырем – пеленку, рубашку. Людмиле мы скажем, что это дочка твоих знакомых, а то она постесняется взять с нас деньги.

В Людмиле Ольгу сразу поразили исходившие откуда-то изнутри тепло и покой. Пальцы акушерки чутко и умело ощупывали тело девушки, звук голоса успокаивал, прогоняя тревогу.

– Расслабься, девочка, дай я тебя осмотрю. Нет, не напрягайся, вдохни поглубже и успокойся. Никогда не была раньше у гинеколога? Не бойся, тут нет ничего страшного. Хорошо, вот так, все хорошо. Теперь можешь одеваться.

Пока Ольга одевалась, Людмила вышла к ожидавшему на кухне Андрею и притворила дверь.

– Нет, Андрей, дома я не буду ей делать – срок слишком большой. Думаю, что около двадцати шести недель, надо искусственные роды вызывать. При этом сроке я бы и со взрослыми рисковать не стала, а это подросток – риск такой на себя брать… Где ее родители?

– Это дочка подруги Виктории из Ленинграда. Очень близкая подруга, а то ты ведь знаешь, что я с такими делами связываться не люблю. Еще я решил, что тебе к отпуску деньги не помешают, но если тебе затруднительно…

– Нет-нет, спасибо, Андрюша, у меня, действительно, сейчас с деньгами туговато. Давай, мы с тобой вот как сделаем. Завтра суббота и, кажется, Иван Кузьмич дежурит? Да, точно. Давай, она часам к девяти вечера поступит в отделение. Я днем позвоню, попрошу Кузьмича оформить ее с «угрозой», а к одиннадцати вечера подойду и начну ее готовить. Посмотрю, как будет шейка раскрываться, но думаю, что в течение ночи все сделаю.

Воскобейников не стал возражать – он знал, что если Людмила считает рискованным делать аборт в домашних условиях, то уговаривать ее бесполезно.

– Как скажешь, – сказал он, – оплата, естественно, пропорционально сроку. Вот деньги.

– Потом, потом, Андрюша, – она, было, отклонила его руку с деньгами, но он положил их на стол, и они там остались. – Хорошо, если ты так хочешь. Значит, завтра к девяти, как договорились.

Воскобейникову была известна давно разработанная схема, по которой она работала с клиентками. Когда у женщины срок беременности был велик, Людмила предпочитала не рисковать в домашних условиях. Клиентка приходила в роддом сама – обычно после восьми вечера, и лучше в выходной день, когда кроме дежурного врача и медсестры уже никого из персонала не было. Женщина жаловалась на внезапные боли внизу живота, начавшиеся прямо на улице, и ее обязаны были госпитализировать, независимо от места прописки. Людмила выбирала те ночи, когда дежурил Иван Кузьмич – пожилой врач, которого жена пыталась излечить от вредной привычки прикладываться к бутылке, тем, что отбирала всю зарплату прямо в дни получки. За небольшую сумму он всегда готов был подмахнуть диагноз «угроза выкидыша» и направить женщину в отделение патологии. Когда у пациентки с таким диагнозом действительно ночью происходил выкидыш, то ни один следователь не смог бы усмотреть в этом криминала.

– Мне не надо, чтобы меня посадили, мне еще сына подымать, и я неприятностей на свою голову не хочу, – часто говорила Людмила и всегда требовала, чтобы в истории болезни были точно указаны имя, фамилия, адрес и возраст пациентки – так, на всякий случай.

– Виктория привезет ее часов в девять, – сказал Воскобейников. – Я буду с Ингой, но зайду к тебе часов в одиннадцать узнать, как дела. Ты уже подойдешь к этому часу?

– Конечно, Андрюша, конечно. Как Инга, что сегодня Колпин сказал?

– Говорит, что состояние плода стабилизировалось. Он ждет двадцати восьми недель, надеется сохранить ребенка, – щека Андрея Пантелеймоновича странно дернулась, и он, чувствуя, что голос звучит фальшиво, торопливо добавил: – Главное, что Инга надеется.

– Ну-ну, – Людмила внимательно поглядела на него и ласково погладила по щеке. – Ты знаешь, Андрюша, что в случае чего…

– Спасибо, Люда, спасибо, – он поднялся и поглядел на часы. – Пора, однако.

В больнице Воскобейников еще раз просмотрел анализы крови Инги, результаты мониторинга и кардиотограмму. Сейчас его интересовало только, одно – сколько еще осталось ждать. Ждать до того момента, когда все надежды Инги рухнут, и она вновь погрузится в бездну безграничного отчаяния. Он, никогда прежде в руки не бравший специальную литературу, за последние два месяца прочитал больше, чем когда-либо в жизни, и теперь внимательно сравнивал две кривые.

«Состояние плода близко к критическому, неужели этот идиот Колпин не видит? Его волнует только то, что базальный ритм сердечных сокращений упал до восьмидесяти в минуту, но главное ведь не это! Миокардиальный рефлекс меньше пяти ударов в минут – это значит, что почти отсутствует реакция сердечной деятельности в ответ на движение плода. К тому же имеем самый неблагоприятный тип осцилляции – синусоидальный ритм. Плод страдает, а этот дурак ничего не делает! Хотя… что он может сделать? Ничего! Он ведь даже не знает истинной причины – в нашей лаборатории не определяется несовместимость по системе Дуффи. Он прописывает все, что положено и как положено для улучшения функции плаценты и сердечной деятельности плода».

Инга стояла сзади и дышала мужу в затылок.

– Что, Андрюша, – беспокойно спрашивала она, – как? Как там наш маленький?

– Не так уж и плохо, я бы сказал, – бодро кивнул Воскобейников, – давай-ка, поспи, а я посижу с тобой рядышком.

– Анализы лучше, чем были? Ну, тогда – в прошлый раз? – спрашивала Инга, забираясь в постель и прижимаясь щекой к ладони мужа. – Лучше, да? Нет, ты скажи? Ты знаешь, Игорь Иванович велел мне самой измерять по часам, как он движется – сколько раз за десять минут. Раньше он где-то раза два толкался, а сейчас я его очень давно не чувствовую. Хочу измерить – не могу. Почему он не шевелится, Андрей?

– Спи, маленькая, спи, все будет хорошо. Он, наверное, тоже спит.

Немного поворочавшись, Инга уснула, а Андрей Пантелеймонович все сидел рядом и старался не шевелиться, боясь разбудить жену. Ладонь его под ее щекой затекла, но он почти два часа просидел неподвижно, и только когда дыхание ее стало совсем ровным, осторожно высвободил руку и взглянул на часы. Было около половины двенадцатого. Воскобейников поднялся и, неслышно выйдя в коридор, направился в малую процедурную.

Людмила готовила физиологический раствор. Воскобейников знал, что, когда она так сосредоточенно занимается делом, то ничего вокруг себя не видит и не слышит. Он подошел и встал рядом.

– Привет. Работаешь?

– Андрей? Я и не слышала, как ты вошел. Уже готовлю девочку, все в порядке. Сейчас приведу ее сюда, положу под капельницу и начну вводить окситоцин и бриканил. Можно было бы без бриканила, но хочу подготовить шейку, чтобы не травмировать – девочка молодая, ей еще рожать. Потом промедол введу для обезболивания и тогда уже переведу в большую процедурную.

– Делай, как знаешь. Давно уже ее Виктория привезла?

– Давно. Андрей, – Людмила смущенно взглянула на него, – Виктория в приемном с какой-то девушкой сидит – сказали, что будут ждать. Я говорила, что это долго, чтобы ехали домой, но… Неудобно даже – в глаза дежурной сестре бросаются, а что я могу сделать?

– Хорошо, – досадливо дернул плечом Андрей Пантелеймонович, – я сейчас разберусь.

Он вышел в приемный покой, где Лиля что-то громко и оживленно рассказывала Виктории.

– Что, уже? – нетерпеливо спросила она, увидев его.

– Нет, это так быстро не делается. Почему вы не поедете домой? Здесь сидеть не очень удобно и разговаривать здесь нужно потише, здесь больница.

– Нет, я не поеду, пока не буду точно уверена, что она не сбежала, – Лиля упрямо вздернула подбородок.

– Вы обе ясно поняли, что я сказал? Если нет, то еще раз повторяю: немедленно домой!

Виктория опасливо взглянула на брата и поднялась, потянув за собой Лилю. Та фыркнула, скорчила недовольную гримасу, но, тем не менее, встала и, презрительно вильнув задом, направилась к выходу. Глядя ей вслед, Андрей Пантелеймонович пожал плечами и сказал задержавшейся возле него сестре:

– Надо же, впервые вижу такую нахрапистую девицу. Одна надежда, что она и Илью будет с такой же энергией проталкивать по жизни.

– Ах, Андрюша, она просто очень раскованная девочка, без комплексов, и я в этом не вижу ничего плохого. Немного избалована, но у нее доброе сердце, и я ее очень люблю, – Виктория поцеловала брата и поспешила за будущей невесткой.

Войдя в отделение, Андрей Пантелеймонович услышал голоса, доносившиеся из палаты Инги. Старенькая медсестра Анна Игоревна испуганно спешила ему навстречу.

– Андрей Пантелеймонович, Инге плохо! Сейчас Иван Кузьмич подойдет – я ему сказала, – она суетливо металась по палате, а сама Инга сидела, обхватив живот руками, и глаза ее были полны ужаса.

– Андрей! Что же это, Андрюшенька, у меня боли! И он совсем не шевелится, посмотри!

– Все нормально, деточка! – бормотала Анна Игоревна, пытаясь ее уложить. – Андрей Пантелеймонович, воды, кажется, начали отходить. Позвонить в родильное?

Взяв стетоскоп, Воскобейников приставил его к животу Инги – сердцебиение плода не прослушивалось. Иван Кузьмич торопливо вошел в палату. Лицо его было красным и виноватым. Острый запах спиртного, исходивший от него, ясно показывал, что нынешнюю ночь он рассчитывал спокойно провести на диване в ординаторской и не планировал серьезных дел – отделение патологии это ведь не родильное, где всю ночь врачи с акушерками стоят на ушах. Он тоже хотел взять стетоскоп, но Воскобейников с раздражением отстранил его от жены.

– Идите к себе, Иван Кузьмич, ложитесь, продолжайте спать.

– Господи, Андрей Пантелеймонович, – голос Анны Игоревны дрожал, – нужно Игорю Ивановичу позвонить, чтобы приехал. Он велел – если что, то…

– Не надо Колпину! – заплакала Инга. – Я не хочу кесарево, еще рано, он умрет!

– Не нужно звонить Колпину, – тихо сказал Воскобейников медсестре, – позовите Муромцеву.

– Но Муромцева в отпуске.

– Она здесь – в малой процедурной. Позовите ее. И привезите каталку.

Сконфуженный Иван Кузьмич сам поплелся в коридор за каталкой. Прибежавшая Людмила уложила плачущую Ингу на спину и мягко ощупала ее живот. Подняв голову, она встретилась глазами с Воскобейниковым и незаметно качнула головой.

– Везем в большую процедурную, Андрей, до родильного уже не успеем.

Иван Кузьмич охнул и, взявшись за сердце, сел на стул.

– Анна Игоревна, займитесь Иваном Кузьмичем, – раздраженно крикнул медсестре Воскобейников. – Дайте ему валерьянки и посидите с ним. Пусть только не суется в процедурную.

Андрей Пантелеймонович сам поднял жену и переложил на каталку.

– Успокойся, моя радость, все будет хорошо. Сейчас Людмила посмотрит и скажет. Мы сделаем укол, и все будет в порядке, – твердил он, пока они с Людмилой катили ее по коридору.

Через полчаса все было кончено. Инга, которой Муромцева ввела сильное снотворное, крепко спала, укрытая простыней. Людмила и Воскобейников тихо переговаривались, осматривая мертворожденную девочку.

– Все признаки гемолитической желтухи, – говорила Людмила, бережно переворачивая крохотное тельце, – надо вызвать детского врача.

– Незачем, все равно она не поможет. Все было ясно с самого начала.

Он беспомощно наклонился над мертвой дочкой, дотронулся до крохотного тельца. Людмила, у которой от жалости разрывалось сердце, отстранила его.

– Не надо! Андрей, Андрюшенька! Бедный ты мой, бедный!

– Ее нужно запеленать, – голос его звучал так тускло и безразлично, что Людмила испугалась. – Ее нужно завернуть в одеяльце, а то холодно.

– Андрей! Что с тобой, Андрей? Она же мертвая! Она родилась мертвой, Андрей! Погибла еще внутриутробно, и ты это знаешь. Приди в себя, Андрей!

– Да, да, – кивнул он с каким-то жутким спокойствием, – да, я знаю. Но что я ей скажу, когда она проснется? – взгляд его остановился на спящей жене. – Что мне ей сказать, Люда? Что? Я заверну ребенка и положу рядом – пусть думает…

– Ты сошел с ума, Андрей, что ты говоришь. Приди в себя, взгляни на меня!

Его ясные голубые глаза детски беспомощно и растерянно смотрели на Людмилу. Она осторожно обняла его за плечи и потрясла.

– Андрей! Опомнись, Андрюша! Инга еще долго будет спать. Пусть пока она спит здесь, а тебе нужно сейчас подумать о себе. Иди, отдохни, ты уже никому не поможешь. Я сама отнесу девочку в морг.

Андрей Пантелеймонович покорно выполнил все, что она говорила, и лицо его оставалось при этом все таким же детски-растерянным. Он вышел из процедурной и прилег на стоявший у стены кожаный диванчик. Людмила принесла ему таблетки.

– Полежи, милый, выпей таблетки и поспи, а мне нужно заняться Олей – я уже начала ее готовить, она волнуется.

Людмила прикрыла его одеялом и пошла к Ольге. В коридоре на таком же диванчике звучно похрапывал принявший валерьянку Иван Кузьмич, а в кресле за столом дремала старенькая Анна Игоревна. Муромцева проскользнула мимо них, стараясь не разбудить – сейчас ей нужно было работать без свидетелей.

Через час Воскобейников очнулся от тяжелого сна – таблетки больше не действовали, голова была ясной, и все случившееся вновь и вновь прокручивалось в памяти, заставляя мучительно сжиматься сердце. Он встал, зашел в процедурную и взглянул на спавшую жену. Инга не шевелилась, и Андрей Пантелеймонович, постояв рядом с ней, пошел в ординаторскую мимо храпевшего Ивана Кузьмича и по-старчески шевелившей во сне губами медсестры.

«Случись в отделении действительно что-то серьезное, – с неожиданным раздражением подумал он, – эта парочка может наломать хороших дров»

Собственно говоря, Анна Игоревна, бывшая фронтовичка, имевшая множество наград, в свои восемьдесят с лишним держалась еще достаточно бодро, руки у нее не дрожали, и уколы она делала хорошо, хотя, случалось, иногда неожиданно засыпала в самое неподходящее время. Ей отчаянно не хотелось уходить на заслуженный отдых, да и Евгений Семенович не гнал – в роддоме катастрофически не хватало медсестер. Но вот пьяный Иван Кузьмич…

На столе возле телефона лежали два бутерброда с колбасой, которые дала Кузьмичу на дежурство заботливая жена, и стояла пустая бутылка из-под водки. Брезгливо отодвинув телефон от бутербродов, Андрей Пантелеймонович позвонил сестре.

– Виктория, ты спишь что ли?

– Я… задремала, – она встрепенулась, – почему у тебя такой голос, что случилось?

– У Инги выкидыш. Девочка родилась мертвой, я… – его голос сорвался.

– Андрюшенька, родной мой!

– Вика, сестра! – он вдруг заплакал, прижимая к уху телефонную трубку. – Что мне делать, скажи? Скажи, сестра, ты ведь все знаешь, помоги мне!

– Андрюша, я не знаю… приехать мне к тебе, Андрюшенька? Андрюша!

– Не кричи, – сказал он, взяв себя в руки, – все! Иди спать. Все! Все!

– Андрюша, а… Оля? – решилась спросить Виктория.

– Сейчас пойду, узнаю. Все, – он повесил трубку и пошел к Людмиле.

Она уже привела девушку в большую процедурную и уложила в кресло напротив крепко спавшей Инги. На лице Ольги была маска, и от газа, которым она дышала, все казалось ей каким-то далеким, нереальным, покрытым странными пятнами. Девушка чувствовала, как пальцы акушерки ощупывают ее тело, нажимая на разные его точки. Слабые схваткообразные боли внизу живота, появившиеся через два часа после того, как Людмила начала вводить окситоцин, внезапно усилились и на мгновение стали почти невыносимыми. Потом сразу наступило облегчение, и сознание опять ушло куда-то в темноту.

Когда Воскобейников, закончив разговор с сестрой, вошел в процедурную, Людмила уже мыла руки в перчатках, а Ольга дремала на кресле, усыпленная наркозом.

– Все в порядке, – Муромцева кивнула ему и стала снимать перчатки, – послед отошел, она сейчас спит после наркоза.

Они почти одновременно услышали слабый тоненький звук, идущий откуда-то снизу и повернули головы. Крохотный комочек в эмалированной ванночке шевелил ручками, издавая писк, подобный мышиному. Людмила торопливо взяла ванночку.

– Боже, мой она живая, как же это? При таком маленьком сроке! Ах, грех-то какой, что же теперь делать, Андрей? Надо позвонить, чтобы из родильного пришел детский врач, – она торопливо обтерла девочку, сняла зажим Кохера с пуповины и наложила металлическую скобку.

– Меньше килограмма, грамм девятьсот, – Воскобейников задумчиво рассматривал шевелившийся комочек, – сейчас умрет, такие никогда не выживают, – он осторожно дотронулся до ребенка, но девочка, пискнула и перестала двигаться. – Вот и все кончено.

– Ох, Андрей, мне аж плохо стало! Никогда такого не случалось – убийцей прямо себя почувствовала, – она заплакала и положила ребенка на стол.

Людмила по природе была очень спокойным человеком, и Воскобейников даже не помнил, когда она в последний раз плакала, поэтому он испугался:

– Иди домой, Люда, ты устала, иди домой! Не надо, чтобы тебя тут сейчас видели, а то начнешь бить себя в грудь, наговоришь лишнего, у всех будут неприятности – знаешь, какое время настало. Иди, а я разбужу Анну Игоревну, скажу, что у женщины выкидыш, и пусть она всем займется. Это работа ее и Ивана Кузьмича, в конце концов.

– Но, Андрей, как же…

– Иди, Люда, иди. Ты сейчас не в себе, тебе нельзя ни с кем говорить.

Проводив Людмилу, Воскобейников вернулся в процедурную. Инга по-прежнему спала, а на соседнем кресле слабо шевелилась Ольга, все еще одурманенная наркозом. Андрей Пантелеймонович посмотрел в сторону стола и ахнул: крохотный комочек опять задвигался. Он поднял девочку и стал рассматривать, раздумывая, что делать. Внезапно от двери послышался испуганный вскрик Анны Игоревны. Она торопливо семенила к нему с выражением ужаса на лице.

– Андрей Пантелеймонович, боже мой, что же вы стоите? Скорее, вызывайте педиатра и дайте мне ребенка!

Пока она осторожно обрабатывала ребенка своими старческими, но опытными руками, Воскобейников снял трубку прямого телефона, соединявшего отделение патологии с дежурным педиатром.

– Дежурная? Из патологии вас беспокоят. У женщины выкидыш, но ребенок пока жив, подойдите, пожалуйста.

Детский врач, появившаяся через несколько минут, с сомнением оглядела ребенка.

– Скорей всего она не выживет, но мы сделаем, конечно, все, что можно. А Кузьмич что, опять выпил? Давно надо на него рапорт писать.

– Не надо, милая, не надо, он хороший человек и пьет по болезни, – ласково возразила Анна Игоревна, – а девочку вы уж постарайтесь выходить в своем инкубаторе. Инга, бедненькая, так надеялась в этот раз, и Андрей Пантелеймонович тоже совсем не в себе был. Я как увидела, что он стоит с ребенком – сам не свой, будто ума решился…

– Боже мой, так это ваш ребенок, Андрей Пантелеймонович? Простите, я ведь не знала. Конечно, мы все, что можно сделаем.

Воскобейников досадливо поморщился, но не стал возражать – какая разница, в конце концов. Когда девочку унесли, он велел Анне Игоревне разбудить санитарок и перевезти Ингу и Ольгу в палаты. Уложив спящую жену на кровать и укрыв ее одеялом, Андрей Пантелеймонович прилег на поставленный для него в палате диванчик. Его физические и нравственные силы были на исходе, поэтому на мозг сразу навалился какой-то густой, беспробудный туман.

Ольга чувствовала, как ее перекладывают на каталку и перевозят в палату. Люди около нее тихо переговаривались, но слова их у нее в голове никак не складывались во фразы и не доходили до сознания. Она очнулась только под утро и сразу дотронулась до живота, ощутив под рукой давно забытую пустоту. Ей стало вдруг страшно и горько, невыносимо захотелось плакать и громко кричать. В палату вошел пожилой врач, который ее принимал и заполнял историю болезни. Лицо его было осоловевшим и сильно опухшим.

– Очнулась? Все в порядке? Тебя когда на выписку подготовить, когда за тобой придут?

– Не знаю, – она растерянно взглянула на него, и он, пожав плечами, вышел.

Иван Кузьмич попытался дозвониться до Муромцевой и узнать, что же делать с девочкой, которую она накануне велела ему оформить, но Людмила, придя домой, отключила телефон и приняла сильнодействующее снотворное, чтобы забыться, поэтому в трубке шли бесконечные, длинные гудки.

Андрея Пантелеймоновича разбудили голоса. Анна Игоревна говорила:

– Звонила я сейчас в детское – жива ваша девочка, пока состояние стабильное. Может, бог даст, выживет.

Он открыл глаза – было светло, и на стене напротив него весело золотился солнечный луч. Старушка Анна Игоревна стояла рядом с Ингой, и морщинистое лицо ее лучилось счастьем. Сама Инга сидела на кровати, натягивая на себя простыню, и плакала, но плач ее был счастливым:

– Она выживет, я знаю! Не может она не выжить!

В палату быстрым шагом вошел взволнованный Колпин.

– Андрей Пантелеймонович, почему же вы мне не позвонили? Я должен был сразу приехать, это же моя больная, – в его голосе прозвучал некоторый пафос.

– Ничего страшного, видите – мы же обошлись без вас каким-то образом, – в голосе Воскобейникова прозвучала легкая ирония, и Колпин немного смутился.

– Да-да, конечно. Что ж, теперь остается ждать и надеяться. Хотя, вы сами понимаете…

– Я надеюсь! – закричала Инга, и из глаз ее вновь брызнули слезы. – Не говорите мне, что нельзя надеяться!

– Конечно, родная, конечно! – Андрей Пантелеймонович поцеловал ее в лоб и повернулся к Колпину.

– Видите ли, Игорь Иванович, я считаю, что вам целесообразно передать мне историю болезни Инги – я, как консультант, имею право вести одного-двух больных, Поскольку я принимал роды, то сам лично и буду заниматься пациенткой Воскобейниковой. А вы отдохните, поезжайте на рыбалку, что ли, сегодня выходной день.

Побагровев до корней волос, Колпин принес историю болезни и бросил ее на стол перед Воскобейниковым.

– Пожалуйста. Я сообщу Евгению Семеновичу, что передал больную вам, – вскинув голову, он торопливо вышел из палаты.

– Зачем ты так, Андрей? – растерянно спросила Инга. – Он же так старался помочь, неудобно как-то.

– Понимаю, понимаю, самому неловко, но я случайно убедился в некоторой его… гм… некомпетентности. Поэтому и пришлось так круто поставить точки над «и». Когда дело касается тебя, для меня не существует понятий удобно или неудобно. А теперь поспи, у меня еще дела.

Он вышел из палаты, и, спустившись по лестнице, прошел в морг, кляня про себя Анну Игоревну за ее несусветную глупость. Надо же было этой старой дуре так нелепо вмешаться! Но делать было нечего, Андрей Пантелеймонович разыскал тельце своей дочери и снял с затвердевшей уже ножки бирку с надписью «девочка Воскобейникова». По дороге обратно он нос к носу столкнулся со встревоженным Иваном Кузьмичом.

– Андрей Пантелеймонович, миленький, не знаете, как мне Люду разыскать? Телефон дома не отвечает. Что мне делать с этой девочкой, которую она вчера просила оформить с угрозой выкидыша? Историю-то болезни она заполняла.

– Иван Кузьмич, дорогой, ну что я могу знать про ваши с Людой дела? Оформите девочку на выписку, наверное, за ней скоро приедут. Я так думаю, во всяком случае.

Андрей Пантелеймонович посмотрел на часы – Виктория должна была приехать еще в семь, но был уже девятый час, а ее все не было. Он хотел, было, позвонить ей, но раздумал – в ординаторской уже суетились санитарки, и с любопытством на него поглядывали. Благодаря стараниям Анны Игоревны уже все отделение знало, что у Инги родилась недоношенная девочка, которая еще жива, хотя надежд практически нет никаких. Воскобейников зашел к Инге, поцеловал ее и, сказав, что ему нужно на работу, поехал к Виктории.

Сестра открыла дверь, и лицо ее было встревоженным.

– Андрюша, как ты? Пойдем в столовую, расскажи, – она хотела взять брата за руку, но он ее раздраженно оттолкнул.

– Ты почему ты не приехала за Ольгой? Ты должна была быть в больнице в семь часов.

– Я думала, что Людмила все сделает, и сама ее заберет.

– На нее сейчас можешь не рассчитывать – она в ужасном состоянии и совершенно не в себе. Ты и представить себе не можешь, что произошло – девочка Ольги родилась живой.

– Как это… живой? У нее же срок…

– Не знаю как, я уже ни о чем думать не могу! Еще эта выжившая из ума дура Анна Игоревна растрезвонила по всему роддому, что это ребенок Инги. Все теперь так и думают. Я даже не стал ничего опровергать, у меня сил не было, да и в положении я оказался очень неловком. Конечно, девочка не выживет – девятьсот с чем-то граммов. Ее положили в отделение для недоношенных.

– Зачем? – голос Лили прозвучал так резко, что он вздрогнул.

Она стояла на пороге столовой в ситцевом халатике Виктории и сердито дергала его завязки. Сестра поспешно ему пояснила:

– Лилечка осталась ночевать у меня, она не хотела уходить домой, пока с Олей все точно не решится.

– Зачем вы положили ее в отделение для недоношенных? – повторила Лиля.

– А что мне оставалось делать, – раздраженно дернул плечом Воскобейников, – медсестра увидела, что ребенок шевелится, и мне пришлось позвонить педиатру. Я не собираюсь, в конце концов, рисковать своим партбилетом из-за ваших дел.

– Вы что, глупый?! – вне себя закричала Лиля, топнув ногой. – А вдруг она выживет?!

Возмущенная тем, что кто-то, хотя бы и дочь самого Филева кричит на ее «Андрюшу», Виктория неожиданно вспылила:

– Не смей повышать голос, Лиля, скажи спасибо, что мой брат нам помогает! Он ответственный работник, и у него из-за всего этого могут быть крупные неприятности.

Лиля тут же сбавила тон и сделала покаянное лицо.

– Извините, дядя Андрей, я не хотела вас обидеть. Но неприятности у вас все равно будут, когда все выяснится. Вы зря это сделали.

– Не надо мне читать наставлений, – раздраженно огрызнулся он, – ничего не выяснится, девочка умрет, и все скоро все забудут. Только Инга бедная… Мне и подумать страшно, что с ней будет.

– Может быть, так и лучше – она будет думать, что ребенок жив, и ее постепенно подготовят, – задумчиво проговорила Виктория, но тут же с досадой поморщилась, – хотя, Людмила, конечно, обо всем растреплется. Надо с ней поговорить – у тебя, Андрюша, могут, действительно, быть неприятности. Да и у нас тоже – она скажет сыну, а тот разболтает Илье, они ведь постоянно общаются.

Андрей Пантелеймонович устало пожал плечами.

– Антона нет, он в Туле на практике. Да я и не думаю, чтобы Людмила стала ему или кому-то другому об этом рассказывать.

– Ах, Андрюша, если она так нервничает, как ты говоришь, то может натворить что угодно. У нее сейчас отпуск, пусть уедет куда-нибудь. Придумай что-нибудь, чтобы испугалась. Скажи, ну… ну, например, что кто-то написал, будто она подпольные аборты делает. Сейчас такое время – она сразу струсит.

– Я подумаю. А ты поезжай и привези Олю.

– Я не хочу ее сюда привозить, Андрюша, пусть сразу уезжает в Ленинград. Илья как раз до твоего прихода звонил, сказал, что завтра к вечеру они с Семеном, может быть, прилетят, если он билеты достанет. Хотел с ней поговорить, но я сказала, что она еще спит.

– Все равно, из больницы-то ее надо забрать. Отвези прямо на вокзал, купи билет до Ленинграда и посади в поезд. Возьми по дороге в аптеке эти лекарства, пусть примет в поезде, если вдруг начнется кровотечение, – он написал и протянул ей рецепт.

Пряча рецепт в сумку, Виктория говорила:

– Главное, чтобы уехала побыстрей. Я боюсь, если Илья узнает, он невесть что натворит.

– Вдруг ребенок выживет? – жалобно всхлипнула Лиля. – Илья меня тогда стразу бросит. И еще, если эта Людмила начнет трепаться…. Так вы поедете ее попугать, чтобы уехала, дядя Андрей? – она просительно заглянула ему в глаза. – А то ведь у вас тоже могут быть неприятности.

– Я сам решу, что мне делать, – жестко сказал он, четко разделяя слова и, тяжело поднявшись, провел рукой по лбу, – Сейчас я прежде всего поеду к Инге.

В начале одиннадцатого Евгений Семенович, несмотря на то, что был выходной день, приехал в роддом и позвонил Ревекке Сигалевич. Он прекрасно помнил их разговор на симпозиуме, и ему пришлось сделать над собой значительное усилие, чтобы заставить себя набрать номер ее телефона.

– Ревекка Савельевна, голубушка вы моя, это Баженов-старший вас беспокоит. Я ваш покорный слуга по гроб жизни!

– Здравствуйте, Евгений Семенович, – приветливо откликнулась она, – рада буду вам помочь, если смогу.

– Знаю, что вы сейчас на меня рассердитесь, но я опять по поводу Инги Воскобейниковой. Сегодня ночью у нее был выкидыш, но ребенок пока жив – вот уже десять часов. Конечно, надежда маленькая, но… Сами понимаете – чудеса на этом свете тоже иногда случаются. Перед родами показатели плода были критическими, но сейчас желтухи нет, признаков эристобластоза я тоже не вижу. Возможно, они появятся позже, но если мы вовремя примем меры, то, может быть… Однако, вот в чем штука, у нас пока нет тех методов диагностики, которыми вы владеете. Если бы вы сейчас сделали анализ… Не знаю, мне так неловко вас просить, дорогая Ревекка Савельевна, но, – голос его внезапно дрогнул, – мне так жаль эту прекрасную девочку Ингу, она столько времени мечтала…

– Я подумаю, Евгений Семенович, – мягко ответила она, – хорошо?

– Хорошо, голубушка, как сами скажете и решите.

Он повесил трубку, а Ревекка пошла на кухню, где возился муж – мыть посуду входило в его семейные обязанности. Юрий, сосредоточенно шевеля бровями, очищал от жира большую чугунную сковородку, Ревекка, тихо ступая, подошла и встала рядом.

– Представляешь, – сказала она, – звонил Евгений Семенович Баженов.

Юрий Эпштейн внимательно выслушал жену и недовольно пожал плечами.

– Ты ведь сама понимаешь, что если ребенок жив, то это значит, что они воспользовались донорской спермой. Возможно, старику они об этом не сказали, так зачем тебе в это лезть? Выкидыш мог произойти от чего угодно.

– Но Баженов сказал, что перед родами общая картина была сходна с той, что наблюдалась ранее. Не знаю, что и думать.

– Мало ли. Короче, я бы не советовал, а дальше ты решай сама.

Ревекка все-таки поехала в роддом. Она с изумлением смотрела на крохотное существо, показавшееся ей не больше мышонка.

– Никогда не могла бы подумать. В ней граммов девятьсот?

– Девятьсот десять. Она живет вопреки законам природы, – вздохнул Баженов.

– Хорошо, – сказала Ревекка, укладывая пробирки в свой чемоданчик. – Пока что внешне признаков эристобластоза нет, а остальное станет ясным после того, как получу результаты анализов.

Евгений Семенович сам проводил ее до выхода, и у самой двери они столкнулись с Воскобейниковым, торопившимся к жене. Он вежливо поздоровался с главным врачом и холодно кивнул Ревекке, которая равнодушно отвела в сторону глаза, сделав вид, что его не замечает.

– Что здесь делает Сигалевич? – подозрительно спросил Андрей Пантелеймонович у главврача, когда за ней закрылась входная дверь.

– Она консультирует нас по некоторым вопросам, – пожал плечами Баженов и отправился к себе в кабинет, решив не обсуждать с Воскобейниковым состояние его дочери – все равно, надежды на то, что девочка выживет, практически не было.

Андрей Пантелеймонович Воскобейников был человеком в высшей степени рассудительным, всегда старался предусмотреть все возможные последствия своих поступков и довольно редко ошибался. Однако иногда он действовал чисто импульсивно, под влиянием внутреннего наития, и тогда не ошибался никогда. Так, решение самому вести Ингу, отстранив Колпина, пришло к нему совершенно внезапно, но в дальнейшем оказалось исключительно правильным.

В первый же день, заполняя медицинскую карту жены, Воскобейников внес в нее полученные из детского отделения данные первичного обследования своей мнимой дочери. Из записанного следовало, что Инга Воскобейникова, двадцати шести лет, в ноль часов тридцать пять минут, имея срок беременности двадцать семь с половиной недель, родила недоношенную девочку весом девятьсот десять граммов, имеющую положительный резус фактор и группу крови А(2). При этом сама Инга имеет группу крови АВ(4), а ее муж – группу А(2).

В детское отделение Андрей Пантелеймонович в свою очередь передал информацию о родителях поступившего туда недоношенного ребенка, но информация была иной: в карте девочки появилась запись, сообщавшая, что у ребенка, имеющего положительный резус фактор и группу крови О(1), мать и отец оба имеют группы крови А(2).

Несоответствие в записях Воскобейникова ничуть не волновало – во-первых, он был абсолютно уверен, что девочка не проживет и двух дней, а во-вторых, ему было доподлинно известно, что никто и никогда ничего сравнивать не будет, потому что у врачей и без того дел по горло. Неизвестно ему было только одно: у Ревекки Сигалевич в банке данных уже несколько лет хранились результаты анализов крови Инги и его самого – Андрея Пантелеймоновича Воскобейникова, а кровь его мнимой дочери доктор Сигалевич взяла на анализ в тот день, когда девочка родилась.

Группа Антона Муромцева проходила практику в одном из старейших тульских роддомов. На время практики ребятам предоставили общежитие, но некоторые из них предпочитали ездить домой в Москву, тратя на дорогу около восьми часов в день. Антон не одобрял столь бессмысленной потери времени и, главное, денег. Он был приучен к бережливости, и у них с Людмилой уже были заранее расписаны и разложены по полочкам все предстоящие летом расходы. После практики он собирался вместе с матерью сделать полный ремонт в квартире и несколько месяцев откладывал для этого свою стипендию.

Они всегда делали ремонт сами, и это у них получалось неплохо. Теперь почти все уже было куплено, прихожая заставлена рулонами обоев и банками с масляной краской. Оставалось достать плитку для ванной и туалета, но знакомый спекулянт заломил бешеную цену, поэтому они отложили покупку до получения Людмилой отпускных. После ремонта Людмила хотела в тишине и покое заняться накопившимися за год домашними делами, а у Антона с пятого августа была путевка в Крым, которую его мать получила у себя в профкоме не без помощи Андрея Пантелеймоновича. Сама путевка стоила недорого, но на море без денег не поедешь, и Антон старался экономить каждую копейку. Из-за этого, когда в общежитии, где проживали будущие медики, отключили горячее водоснабжение, он решился поехать домой не сразу и дважды кипятил воду в большой кастрюле из-под супа, чтобы помыть голову и ополоснуться. Потом ему это все же надоело, к тому же началась дикая жара. В конце концов, едва дотерпев до выходных, Антон плюнул на экономию, купил билет на электричку и укатил в Москву с единственным желанием поскорее добраться до дома и принять ванну. Войдя в квартиру и заглянув в комнату, он увидел, что мать спит на своем диване, поэтому тихо поставил сумку в прихожей и сразу же устремился под горячий душ.

Из-за шума льющейся воды Антон не слышал, как пришел Воскобейников. Когда он вышел, наконец, из ванной комнаты, вытирая голову и чувствуя себя на вершине блаженства, ему показалось, что мать смеется. Голос Андрея Пантелеймоновича твердил ей что-то – тихо, но настойчиво, – и в нем слышалась тревога. Антон поспешил в комнату и пораженный остановился на пороге – мать плакала. Он никогда не видел ее плачущей, и теперь застыл, похолодев от внезапно сковавшего душу страха.

– Мама, что случилось? Ты заболела? Дядя, Андрей, – его испугало расстроенное лицо Воскобейникова, – что с мамой?

– Понимаешь, Антоша, твоя мама… ты знаешь, какой она замечательный человек. Все свои помыслы она посвятила тебе и только тебе…

– Дядя Андрей, – нетерпеливо перебил его юноша, – я и так знаю, что лучше моей мамы нет никого на свете, ты скажи, почему она плачет. Мама!

– Подожди, Антон, ты маму пока не трогай, я тебе стараюсь все объяснить. Видишь ли, маме тяжело было одной тебя растить, ты знаешь…

– Не надо, Андрюша, ты всегда помогал мне, – всхлипнула Людмила и вытерла глаза.

– Что там я тебе помогал – вся тяжесть, все равно, была на тебе. Поэтому, Антон, – Андрей Пантелеймонович снова повернулся к юноше, – твоей маме приходилось искать дополнительный заработок.

– Ты хочешь сказать, что мама делала аборты? Я это знаю, и не вижу в этом ничего плохого. Потому что если женщина не хочет ребенка, то она все равно у кого-нибудь сделает аборт. Только мама сделает это хорошо, а кто-то другой может ее покалечить на всю жизнь, – Антон разгорячился и отбросил в сторону мокрое полотенце. – Да, я знаю, что мама делает подпольные аборты. Ну и что из этого?

– Подожди, Антон, я ведь ничего плохого не говорю, почему ты так кричишь? Просто вчера у мамы, когда она делала аборт, случилась неприятность.

Антон побледнел, почувствовав, что у него подкашиваются ноги, и опустился на стул.

– Женщина умерла? – спросил он внезапно охрипшим голосом.

– Нет, Антон, дай мне все сказать, я не могу говорить, когда ты меня перебиваешь. С женщиной все в порядке, она выписалась и уехала. Дело в том, что ребенок родился живым. Этого никто, конечно, предвидеть не мог, но… Конечно, потом эта девочка сразу умерла, но кое-кто узнал и воспользовался этим, чтобы навредить маме. Короче, в прокуратуре лежит заявление, и сейчас предстоит разбирательство. Ты понимаешь, что это означает.

– Кто? – спросил Антон сквозь зубы. – Кто мог это написать? Мама работает в этом роддоме уже двадцать пять лет, там все друг про друга все знают, и никто никогда…

– К сожалению, у людей длинные языки. Сегодня утром приезжала одна женщина, которая консультирует нас по некоторым вопросам. К несчастью у нее есть в нашем роддоме несколько болтливых подружек. Через час после ее отъезда в прокуратуре появилось заявление на твою маму. Сегодня выходной, и заявление поступило к дежурному прокурору. Хорошо, что мне вовремя успели сообщить по моим каналам. Я предупредил Евгения Семеновича, и он просто в шоковом состоянии – вы же знаете, какое сейчас время.

– Кто эта женщина, – с ненавистью спросил Антон. – Скажите мне, я сам поговорю с этой тварью.

– Вряд ли стоит – это обойдется себе дороже. Есть некая Ревекка Сигалевич – кандидат медицинских наук и уважаемый в медицинских кругах специалист.

– Ревекка Савельевна? – изумленно спросил Антон. – Мать Сашки Эпштейна? Она же у нас лекции по генетике читала! Да что ты, дядя Андрей, ты ошибаешься – она прекрасная женщина и не могла этого сделать.

– Видишь ли, мой мальчик, у каждого из нас есть неподвластные разуму чувства, которые заставляют нас совершать самые подлые поступки. Отчасти, может быть, тут есть и моя доля вины. Ты уже взрослый, и я могу говорить с тобой откровенно. Понимаешь, как бы это тебе сказать… – он замялся и смущенно посмотрел на Людмилу.

– Говори! Говори, как есть, дядя Андрей, сейчас ничего нельзя скрывать, – Антон подошел к матери, сел рядом с ней на диван и взял за руку.

– Ты знаешь, что я всегда очень нежно относился к твоей маме. Десять лет она была… Да, она была моей фактической женой, и я был очень счастлив с ней… с вами. Потом я встретил Ингу, ты понимаешь, я, конечно, очень виноват, но…

– Не надо, дядя Андрей, я все это понимаю и никогда тебя не осуждал. Я помню, как ты всегда заботился обо мне, как ты учил меня в детстве ездить на велосипеде, я …я любил и люблю тебя. Но сейчас давай без сантиментов – мне нужно знать все точно.

– Ну, хорошо. До того, как я встретил твою маму, у нас с Ревеккой… короче, ты все понимаешь. Мы были вместе три года, и она очень хотела, чтобы я на ней женился. Я тоже испытывал к ней теплые чувства и возможно… Не знаю, если б я не встретил твою маму, то мы, наверное, поженились бы. Жизнь, однако, странная вещь. Ревекка долго пыталась меня вернуть, но ей это не удалось. В конце концов, она затаила обиду, что ли, на твою маму, и с годами это чувство приняло уродливую форму. Бывает так: человек таит и таит, а в один день все прорвется.

Все еще не веря, Антон пожал плечами.

– Да ведь у нее отличный муж, двое детей! Ты уверен, что это она сделала? Давай, я поеду к ним и прямо спрошу.

– Не нужно, она не станет с тобой даже разговаривать. Я сам один раз говорил с ней о твоей маме и видел, сколько ненависти было в ее глазах – совершенно другой человек. В данном случае, однако, я тоже не поверил бы, если б сам не был в прокуратуре и не видел заявления, под которым стоит ее имя. Почерк ее мне слишком хорошо знаком, к сожалению.

– Ладно, – вздохнул Антон после некоторого молчания. – Что же ты предлагаешь делать?

– Я сразу поговорил с Евгением Семеновичем, и мы решили сделать так: у Людмилы сейчас отпуск, потом еще есть отгулы – до конца августа она имеет полное право не появляться в Москве. Пусть уедет куда-нибудь – у меня, например, родственница есть в Вязьме. У нее собственный дом, места много. Город красивый, сейчас весь в цвету, а церковь там изумительная – загляденье.

– Мы с Антошкой ремонт хотели делать, – всхлипнула Людмила, – уже все почти купили.

– Ремонт подождет, сейчас нужно более важные вопросы решать.

– Ну, уедет мама, а потом что? Она ведь не может вечно скрываться, все равно ей нужно будет приехать к концу августа.

– Зачем же скрываться? Просто она поедет отдохнуть. Пусть следователь пока разбирается с бумагами, а истории болезни у мамы все оформлены, в них нет ничего криминального, все законно, и тут они ни к чему не подкопаются.

– Тогда зачем маме уезжать?

– Потому что до конца августа я все улажу, а теперь она не в том состоянии, чтобы разговаривать со следователем. Если ее спросят, она тут же во всем признается. У следователей ведь есть особые приемы психологического воздействия на людей. Разве у твоей мамы психика сейчас выдержит? Ты только посмотри на нее.

Антон взглянул на мать, которая продолжала всхлипывать, нервно подергивая головой.

– Андрюшенька, – сказала она робко, – ты, бедный, и так сейчас со своим горем маешься, не до того тебе, а тут еще… У тебя-то как же – ведь неприятности будут, если узнают, что я у этой твоей родственницы….

– Будем надеяться, что не будут. Во всяком случае, мои неприятности не сравнятся с теми, которые могут ждать тебя. Представь себе, что будет с Антоном, если тебя посадят. Кроме того, что он останется один на белом свете, ему во всех анкетах придется писать, что его мать имеет судимость. Да его ни на одну нормальную работу не примут, ты ведь знаешь, какое теперь время.

Людмила зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Андрей Пантелеймонович велел Антону принести матери валерьянки и, сев рядом с плачущей женщиной, ласково погладил ее по плечу.

– Ну, все, все! Не надо плакать – надо думать и решать. Антон, когда у тебя практика заканчивается?

– Двадцать пятого.

– Ну, и ничего страшного – начинай сам делать ремонт потихоньку, а я буду тебе по мере сил помогать, когда будет время. Неужто сам не справишься? Ты ведь мужчина!

– Хорошо, я тогда начну обои клеить, да, мам?

– Только плитку не клади, – в последний раз всхлипнула Людмила. – Плитку разных цветов привезли, и надо посмотреть, что в ванной класть, а какую на кухню.

– Вот и ладненько, – улыбнулся Воскобейников. – Обои поклеишь, стены покрасишь, я тебе пульверизатор принесу для побелки. Так как, Люда?

– Хорошо, я поеду, Антоша, дай, пожалуйста, платок. Да, – продолжала она, вытерев лицо и судорожно вздыхая, – давай сделаем, как ты говоришь. Сейчас уложу вещи, а завтра утром тогда…

– Что ты, Люда, ты знаешь, когда следователь может появиться у тебя дома? Уже через два часа! Ехать нужно прямо сейчас и немедленно – мы и без того на разговоры время потратили. Меня шофер с машиной внизу ждет.

– Да ведь Антон только приехал, мы и двух слов друг другу не сказали, – Людмила перевела взгляд на сына, но тот только пожал плечами.

– Не знаю, мама, делай, как сама считаешь нужным. Насчет ремонта не волнуйся – мне ребята помогут, мы тут за неделю все покрасим и обклеим.

Андрей Пантелеймонович ласково потрепал его по плечу.

– Вот и отлично – за десять дней ремонт сделаешь, а с пятого у тебя путевка. Вернетесь оба к концу августа, а я к тому времени все улажу, и никто ни о чем даже не вспомнит. А ты, Люда, отдохнешь заодно – тебе не вредно.

Через полчаса Воскобейников, бережно поддерживая Людмилу под руку, подвел ее к ожидавшему внизу автомобилю. Антон шел рядом, неся сумку с вещами матери.

– Да, вот еще, – сказал им Андрей Пантелеймонович перед тем, как открыть дверцу автомобиля, – вы пока постарайтесь обойтись без контактов – письма, там, телефонные звонки. Антону вообще лучше не знать, где ты находишься, Люда. На все вопросы один ответ: уехала к каким-то друзьям, куда – точно не могу сказать. Связь держите через меня.

– Да, Андрюша, конечно, – Людмила Муромцева поцеловала сына и села в машину.

Антон долго стоял неподвижно, растерянно глядя вслед давно уже скрывшемуся за поворотом автомобилю. Его мучило тяжелое предчувствие, и возникло вдруг странное ощущение, будто что-то тут было не так.