Читать книгу Сны Лавритонии. Книга 1: Тьма над горой - Гил Макверт - Страница 2

Проснулся Плим как-то раз, выглянул в окно – лавритонская луна в небе висит полумесяцем, земля инеем покрыта, лужи льдом подёрнуло. «Эх, – думает, – вот и зима пришла, хорошо на печи, да без работы не пекутся калачи». Надел шапку, тулуп да рукавицы, вышел в сарай, впряг ослика в скрипучий возок и отправился знакомой дорогой в лес. Едет, лесорубную песню напевает. Под колёсами тонкий лёд трещит, по земле туман стелется, ещё чуть-чуть – и впереди уже ничего не видно. Одно хорошо – не впервой эту дорогу ногами мерять.

Вот он и лес впереди, вот и избитая колея по левую руку. Щёлкнул дровосек вожжами. «Эх, холодина!» Сомкнулись ели над ними, мёрзлые иглы с мохнатых лап за шиворот падают, а ехать надо дальше, к просеке за ручьём надо ехать. Спрыгнул он с возка, взял ослика под уздцы и стал углубляться в лесную чащу. Идёт, а про себя замечает – тихо в лесу, птицы на ветках не снуют, зверь сквозь заросли не ломится. Ни копошения ежей в прелой подмёрзшей листве, ни писка полёвки, лишь заиндевелые хворостинки трещат под ногами. Не по себе от этой тишины, хоть бы заяц из-за дерева выскочил, хоть бы тетерев голос подал… Остановился он и думает: «А не поворотить ли назад? Вернусь домой, на печи отосплюсь. А работа, известно, никуда не убежит». Подумал, да тут же и вспомнил, что кузнецу за новую борону ещё весной задолжал. Стало быть, надо идти вперёд. Не пойдёшь – не нарубишь, не нарубишь – не продашь, не продашь… Ай, да что там рассуждать! Посмотрел он на осла и говорит с укоризной:

– Ну, чего уши прижал, бессловесное животное? Впервой что ли этой дорогой ходим? Тебе бы только в стойле дрыхнуть да дармовой ячмень есть. Посмотрю я, что ты скажешь, когда под Новый год придётся одну солому жевать. Но-о-о, пшёл, трусливый бездельник!

Тронулись они в путь. Затянул он свою прежнюю песню:

Так и дошли они до узкой проплешины в рощице. Осмотрелся он по сторонам, выбрал старую берёзку, вынул из-за пояса топор, сбросил тулуп, плюнул на руки и давай рубить. Раз-два, вот и насечка. Заструился прозрачный сок по стволу. Раз-два, весело звенит железо, идёт работа. Раз-два, летят щепки в стороны, будет зимой тепло. Раз-два, раз-два, совсем немного осталось. Упёрся он жердью в берёзу и повалил её на землю. Обрубил сучья и взялся за пилу. Пилит и приговаривает:

Вот уж и скупое белое солнце за полдень перекатило. А надо ещё полешки порубить да в возок погрузить. Смотрит ослик невесело, как взмывает вверх колун да растёт гора дров. А Плим всё машет да машет, волосы ко лбу прилипли, рубаха взмокла, пар от разгорячённого тела валит. Откуда только силы берутся?

Стал Плим возок наполнять, вдруг слышит позади: тук-тук, тук-тук-тук, вроде как дятел дерево долбит. Обернулся, стоит старуха в холщовом балахоне, смотрит на него из-под капюшона да клюкой по чурбанчику постукивает.

– Привет, бабуля, чего это ты здесь? Уж не за грибами ли пришла? Так ты опоздала! Погляди, зима уже всё подобрала.

А она ему в ответ:

– Стало быть, не из-за грибов больные ноги о мёрзлую землю разбиваю.

– Так неужто зазря в такой холод бродишь? Ступала бы на печь, кости погрела.

– Чего ж зазря? Есть у меня одно дельце. Чагу с берёзы собираю, корешки целебные, да вот песню твою услыхала, дай, думаю, посмотрю, кто это шум в лесу поднимает.

– Вона как! Ну тогда дело ясное. Прости, коль напугал. Мы с моим товарищем тишину не любим, а своих звуков в лесу нынче мало. Ума не приложу, куда всё зверьё подевалось. Даже сороки не стрекочут. А гнёзд их здесь, погляди, видимо-невидимо.

– И то верно. Совсем тихо. Это оттого, что зима на пороге. Холод сделал лес безмолвным. Только люди и шумят теперь, боятся с зимой лицом к лицу встретиться.

– Чего ж им бояться, на то я и есть – дровосек, чтобы у людей зимой в домах огонь да тепло были.

Старуха откинула капюшон, и Плим увидел серое, сморщенное лицо. Немытые волосы падали нитями свалявшейся пакли, открывая ряды пролысин. Обветренные тонкие губы всё время что-то пережёвывали. Глаза завалились вглубь глазниц и смотрели из своих «норок», как два оголодавших зверька.

– Дровосек, говоришь? А я-то думала, для себя запасы готовишь. Погляди, какую гору набросал, – глаза-зверьки притихли, словно забыли про голод. – Что ж, значит, нужный человек мне попался. Есть у тебя имя, дровосек?

– Имя, бабуля, есть даже у бургомистрова козла, да только он на него не откликается. А меня родители Плимом окрестили. Так-то! А как мне тебя величать?

Старуха сделала вид, что не услышала вопрос. Она отодвинула клюкой лежащую под ногами ветку, и, словно не касаясь земли, подплыла к упряжке. Из-под ниспадающего балахона появилась серая морщинистая рука и потянулась к настороженной морде осла. Осёл издал жалобный крик и в испуге отпрянул назад. С повозки упало полено.

– Осторожно, мать, он у меня конь боевой, ненароком вспомнит былые подвиги!

Старуха криво усмехнулась, постучала по полену клюкой и взглянула на дровосека.

– Плим, значит, – глаза-зверьки ласково посмотрели на лицо юноши: – Есть у тебя покупатель на твой товар, Плим?

– Мои дровишки, бабуленька, всегда в цене. Не у каждого хватит силёнок да усердия вот так, с утра до вечера, топором махать.

– Верно, не у каждого… Ну так продашь мне свой товар? Я бы и за лошадку твою заплатила.

– Ну ты хватила, бабуля. Эта лошадка в любом забеге первой с конца придёт… Да только осла своего я не продаю. А вот дровишки, пожалуйста, бери. Только цена у меня для всех одна, что тебе, что королевской кухарке.

– За это не переживай. Я хоть стара, да платить есть чем.

– Ну так за чем же дело стало? – обрадовался Плим. – Гляди, я скоро возок загружу и айда. Далеко ли твой дом? Среди наших я тебя никогда не видел.

Старушка усмехнулась.

– Здесь я, в лесу живу. Недалеко. Не люблю деревни. Людей не люблю. Живу одна-одинёшенька и хорошо мне.

– Вот как! Отшельница, значит? – рассмеялся Плим.

– Можно и так сказать – отшельница, – еле слышно прошептала старушка.

– Тогда отдохни чуток на пеньке, отшельница, мы с ослом живо управимся.

Принялся Плим снова за работу, а про себя думает: «Это ж надо, счастье привалило, не успел работу закончить, а деньги уже сами в карман прыгают».

Загрузил он возок, кинул поверх рогожу, перетянул поклажу верёвкой и зовёт старуху.

– Эй, мать, ты там как, не окоченела? Всё готово, пора в путь. Если невмоготу самой идти, давай подсажу на возок?

– Спасибо, красавец, я, глядишь, как-нибудь справлюсь, ты только сам не отстань.

– Ой ли, ты поди старой только прикидываешься? Тогда смотри, шибко не беги, пожалей осла, он у меня один. Не загнать бы.

Плим ещё раз проверил верёвки, и они тронулись в путь по той самой колее, которой утром приехали на просеку. Старуха шла впереди, дровосек и возок двигались следом. Вскоре старуха обернулась и указала на холм.

– Вон там я и живу. Сразу за тем бугром мой дом. Рукой подать.

Плим посмотрел, куда показала старуха. Усилившийся мороз пощипывал обветренное лицо. Багряный круг солнца уже почти прикоснулся к горизонту. В его негреющем свете юноша разглядел холм, с очертаниями чахлых кустов вереска. На самой вершине громоздились два валуна причудливой формы. Валуны? Нет! Они напомнили Плиму великанов из книжки, которую в детстве читала мать. Дровосек знал, что эти «великаны» там на холме всего лишь камни – обычные безжизненные глыбы на фоне темнеющего неба, но храбрости это не прибавляло.

– Ну надо же… мне кажется, я впервые вижу эти камни, а я ведь уже много лет хожу этой дорогой.

– Чему удивляешься? – ответила старуха. – В своей беспечности люди часто не смотрят по сторонам, проходят по краю обрыва, весело щебеча, шагают, не ведая опасности…

Дровосек не понял сказанных слов, но вежливо кивнул, мол: «Да, так оно обычно и происходит».

Между тем старуха раздвинула обледенелые заросли ежевики, и дровосек увидел едва заметную тропку. Посмотрел на возок, примеряясь, пройдёт ли он через этот бурелом. Поняв мысли юноши, старушка сказала:

– Не бойся, дальше тропинка станет достаточно широкой, чтобы твой осёл и тележка смогли подняться на гору. А там, как я уже и сказала – конец нашего пути.

Дровосек дёрнул поводья, и осёл с неохотой двинулся сквозь кустарники. Через несколько метров тропинка действительно стала широкой. И хоть двигаться приходилось круто вверх, всё же теперь колёса не запутывались в колючих плетях ежевики, а до вершины холма, казалось, было и впрямь рукой подать.

Вскоре, однако, дровосек понял, как обманчиво бывает расстояние. Когда они очутились на вершине холма, солнце уже село, и только его кровавое зарево очерчивало кромку небосклона.

С вершины холма взору открылся поистине завораживающий вид. Силуэты деревьев полыхали в неукротимом отблеске исчезнувшего светила. Чёрные тени образовывали бескрайнюю линию горизонта. Силуэты, силуэты, силуэты – насколько хватало взгляда. А там, где-то среди этих очертаний, сейчас жила своей жизнью его деревня. Люди запирали на ночь амбары и стайки, спускали с цепей собак в надежде, что они уберегут курятники от набегов лисиц. Хозяйки цедили на кухне молоко. Пекарь готовил опару. Кузнец у остывающего горна отбивал молотком последние такты: бим-бим-бом, бим-бим-бом. Женщина в засаленном фартуке с лозиной в руке, загоняла в дом ошалевшую, с красными от мороза щеками, ребятню. На дворе у бургомистра зажигали огни, а в большом доме на дубовый стол расставляли приборы. Бургомистр со своей худощавой женой, дочками и сыновьями будут пить чай… И конечно же, она – мать дровосека… Что делает сейчас там внизу она? Хлопочет по хозяйству, подбрасывает дрова в печь и прислушивается, не гремит ли на улице повозка, запряжённая старым осликом.

Да, там, среди этих меркнущих силуэтов, был его мир. При мысли об этом сердце Плима больно сжалось. Сжалось так, будто вот-вот украдут у него это единение, эту связь с маленькой уютной долиной. Возможно ли, чтобы предчувствия вот так камнем падали на сердце? Есть ли сила, способная отнять у него простое незатейливое счастье? Конечно, есть! Дровосек знал, что такая сила есть.

Он вспомнил про Терецию – младшую дочь бургомистра, и в очередной раз подумал: «Кто решает, кем и где ему появиться на свет?». В глубине души он чувствовал досаду, что не родился в семье какого- нибудь придворного червя, пусть даже цирюльника королевских собак. Словом, всегда есть препятствие на пути к счастью. Вопрос был в другом – с какой стороны это препятствие обойти, чтобы в конечном счёте не упереться лбом в стену?

Голос старухи прервал невеселые мысли.

– Эй, молодец, ты не уснул часом? – от неожиданности Плим вздрогнул. – Глянь, куда показываю. Видишь огонёк за деревьями? Гони свою скотину туда. Там увидишь сарайчик, а за сарайчиком поленница. Сваливай дрова прямёхонько под неё. Привяжешь осла к частоколу и ступай в дом. Сегодня уже поздно возвращаться в деревню, заночуешь у меня.

– Э, нет, бабуля, – заторопился Плим, – меня мамка дома ждёт. Не впервой мне по лесу ночью ходить, как-нибудь доберусь. Опрокину возок, а ты уж утром сама потрудись сложить поленницу. За радушие спасибо, но главное должную плату отдай, а дорогу назад я разберу.

– Ну, как знаешь, – ответила старуха. – Сделаешь дело, в дом зайди, рассчитаюсь с тобой.

С этими словами она поднялась по ступенькам, отодвинула засов и исчезла за дверью.

Плим глянул на покосившуюся хибару. Деревянное крыльцо с перилами из жердей, крыша, вроде бы крытая дёрном (в темноте не разберёшь), завалинка, низкие окна со ставнями. Словом, хибара как хибара, никаких тебе куриных ножек да черепов над дверьми.

В тёмных окнах заиграл огонёк. Дровосек увидел, как старуха подошла и задёрнула занавеску. В животе заурчало. Он вздохнул и направил возок по тропинке мимо дома, в ту сторону, куда указала старуха. За деревьями тропинка резко вильнула влево, и перед ним словно из ниоткуда вырос сарайчик, окружённый забором из заострённых прутьев акации. Над низкой дверью поблескивал масляный фонарь. В его тусклом свете Плим увидел калитку. Петлями для неё служила кора какого-то дерева. Он аккуратно отодвинул хлипкую конструкцию и завёл возок на двор. За сараем была поленница, о которой говорила старуха. Осёл забеспокоился и издал тревожное ИА.

– Тихо! Чего разорался? Скоро уже!..

Плим понукнул осла, чтобы тот стоял смирно, и, не тратя времени, принялся скидывать дрова.

Работал он быстро и молча. Однако в сердце закралась и, грозовой тучей, росла тревога. Он попытался напеть одну из своих песен, но слова вязли в горле, словно в липкой трясине. Что-то во всём этом было не так, и об этом упорно не хотелось думать. Однако внутренний голос продолжал повторять всё громче и громче: «Плим, ты знаешь, что не так. Ты должен был понять это в тот самый момент, когда увидел фонарь. Кто зажёг его? КТО ЗАЖЁГ ФОНАРЬ, ПЛИМ?»

«Может, старуха живёт не одна? Может, у неё есть сын или дочь, – подумал он, – и это они зажгли фонарь? Или там, на холме, я впал в забытьё и не заметил, как старая карга спустилась сюда? Нет! Старушка, конечно, шустрая, но не настолько. Возможно, фонарь просто горел всё это время, пока она бродила по лесу? – дровосек посмотрел на фитиль: – Нет, невозможно! Остаётся одно – фонарь кто-то зажёг. Значит, старуха живёт не одна. Значит, она врёт».

Он оглянулся на дорожку, ведущую к дому. Никого нет. Отбросив чурку, он снял фонарь с гвоздя и осмотрел его. Ничего необычного, но вот фитиль… Его явно недавно поправляли. Он посмотрел на тёмное, заляпанное окно сарая. Во что бы то ни стало ему захотелось заглянуть внутрь покосившейся постройки. Может, там кто-то спрятался и теперь посмеивается, морочит ему голову?

– Эй, кто тут есть? Я видел тебя. Видел, как ты зажёг фонарь. Решил поиграть в прятки? Лучше выходи! – крикнул он в темноту.

В ответ тишина. Только осёл пыхтит ноздрями да сердце галопом стучит в груди.

Плим подошёл к сараю и заглянул в окно. Мрак внутри был такой глубокий, что он смог разглядеть лишь порванную паутину в углу откоса да собственное отражение в неровном пламени фитиля. «Никого там нет, – подумал он, – просто темнота и мёртвые пауки. Обязательно есть какое-то объяснение, почему горел фонарь, просто я не так умён, чтобы сразу найти ответ на эту загадку». Он вернулся к работе. И вот когда на дне возка оставалось всего несколько поленцев, Плим услышал пение.

Это была едва уловимая, до блаженства печальная мелодия. Она растекалась в груди приятным теплом и сладкой патокой. Она неслась откуда-то издалека, из неведомой глубины. Сначала дровосек подумал, что это ветер гуляет в стеблях сломанного тростника. Внизу ведь текла река, да и в лесу нередко встречаются болотца, поросшие камышом. Но вскоре он понял, что слышит не случайное повторение звуков, а правильно сложенную мелодию. Больше того, у мелодии были слова. И хоть Плим не мог разобрать, о чём песня, было ясно одно – пела женщина.