Читать книгу Сны Лавритонии. Книга 1: Тьма над горой - Гил Макверт - Страница 3

На этот раз Плим не колебался. Нужно было действовать быстро, пока хозяйка хижины не забеспокоилась и не приплелась сюда невесть с каким сюрпризом. Да еще к своему неудовольствию дровосек заметил, что ветер стал крепчать, а с севера надвигалась снеговая туча.

Плим подкрутил фитиль лампы и начал медленно спускаться.

Вход в подземелье он обнаружил внутри сарая. Это была чёрная шахта в земляном полу, едва прикрытая еловыми ветками. Не было никаких сомнений, именно оттуда доносились звуки восхитительной песни. Иногда она смолкала в паузах печали и раздумья, но потом вновь начинала звучать, обволакивая разум дровосека упоительным сладким дурманом. Тихо и одновременно уверенно поднимался невесомый распев – не растворялся в воздухе, не увязал в сырых стенах коридора. Мелодия буквально струилась по ступеням вверх, обтекала спускающуюся фигуру Плима и устремлялась дальше ко входу в подземелье, просачивалась сквозь множественные щели хижины и… Ещё там, наверху, дровосек понял, что песня обладала некими свойствами ветра – у неё было направление. Она рвалась на север, в сторону Зыбь-дороги.

Скользкие земляные ступени вились, как змея, увлекая дровосека в самое сердце горы. Один раз Плим поскользнулся и едва удержался на ногах. «Нужно быть осторожней», – подумал он и стал спускаться, придерживаясь свободной рукой за стену. Полусгнившие доски, служившие обшивкой земляному тоннелю, были покрыты мохнатой плесенью и белой слизью, но уж лучше прикасаться к этой гадости, чем не иметь никакой опоры и полететь кубарем вниз.

Всё время, пока он спускался, по его взмокшей спине пробегал сквозняк – неприятные порывистые потоки воздуха, смешанные с запахом сырой гнили. Где-то в глубине, кроме пения, слышалось журчание воды. Возможно, подземное русло того самого ручья, за которым дровосек столько лет валил деревья. Вскоре кроме мелодии, усиленной эхом, он стал различать первые слова песни: «СПИ… КОРОЛЬ… ОСТАВИЛ… СОН…». Значит, он не ошибся, значит, не померещилось – и ветер, и болотный тростник здесь ни при чём.

Теперь, когда Плим убедился, что внизу действительно кто-то есть, он вспомнил про старуху. Если не уже, то очень скоро она хватится его. «Ну и что из того? Что старая карга может сделать? Ей и шагу не ступить по этим будто жиром намазанным ступеням», – успокаивал Плим себя снова и снова. Однако в уме вдруг во всех красках предстали рассказы матери о ведьмах, леших и кикиморах, живущих в лесах.

Тусклый свет фонаря, нескончаемая спираль ступеней, затхлый воздух словно заговорили человеческими голосами: «Старуха – ведьма! Старуха – ведьма! Старуха – ведьма!» Только теперь он по-настоящему поверил в то, что под обличием «ходячих мощей» может скрываться голодное, хитрое, злое существо. Ужас перед тем, во что он влип, начал просачиваться в разум Плима. В голове молоточками застучали панические мысли: «Насколько глубоко вниз уходит эта лестница? Сколько скользких ступеней ещё нужно преодолеть, чтобы найти поющую женщину? А может, и нет этой самой женщины? Может, это чары и колдовство старой ведьмы, вовсе не случайно повстречавшейся ему в лесу?»

И хоть песня всё ещё продолжала звучать в ушах, дровосек уже не был предан её блаженному влиянию. Он вспомнил свои сомнения, вспомнил крючковатую клюку и плавающую походку старухи, вспомнил грязный балахон и… фонарь! Ну конечно, вот момент, когда он должен был всё понять и бежать, бежать, бежать без оглядки. Фонарь – вот что, по сути, привело его сюда – в это мерзкое подземелье, и кто знает, чего дальше ждать от безрассудно проявленного интереса.

В ту секунду Плим словно прозрел. Это была ловушка. Именно так, на любопытстве, ловят маленьких глупых животных. Ведьма заманила его сюда, и теперь он здесь, в узком тоннеле, в котором есть только два пути – вверх и вниз. Без топора, с треклятым фонарём в руке.

Не помня себя, он рванул к выходу. Покатые ступени, низкий потолок, осклизлые стены – всё, что могло представлять угрозу для его стремительного подъёма, не имело теперь никакого значения. Оказаться наверху, выскочить из злосчастного сарая, мчаться сквозь обледенелые кустарники как можно дальше от дома старухи, бежать и не оглядываться!

Плим нёсся вверх, прыгая через три, четыре и даже пять ступеней, но ему казалось этого мало. Охваченный ужасом, он увеличивал и увеличивал длину прыжка и неминуемо приближался к моменту осечки. Нога уже коснулась ступеньки, и… «Равновесие, вот о чём ты не имеешь права забывать. Неважно как, неважно где… Равновесие должно быть у тебя в голове, какими бы головокружительными ни оказались обстоятельства», – так говорил отец, когда учил обращаться его с топором. И вот тут он потерял равновесие…

Балансируя в узком проёме коридора, дровосек выпустил из руки фонарь и с ужасом увидел, как тот описал дугу, ударился о стену и разлетелся на мелкие жалящие осколки, оставляя на ступенях огненную дорожку разлитого масла.

Именно в этот момент в ярких сполохах он и увидел её… Старуха не спускалась по ступеням, а медленно плыла навстречу. Только дурак мог ещё в чём-то сомневаться. Он загнан, как маленький зверёк между капканом и хищником.

– Чего тебе надо? – выкрикнул дровосек в сторону плывущей тени.

Несмотря на страх и отчаянье, которые переполняли Плима, он не стал рассыпаться перед старухой в объяснениях, почему пробрался на чужую территорию.

– О, смотрю, ты уже огляделся и чувствуешь себя как дома. Хорошо! И как тебе мои хоромы? – голос звучал спокойно, но это не делало его менее угрожающим.

– Ничего необычного, только вот бочку с солёными огурцами никак не найду, – ответил Плим, стараясь не выдать волнение.

– Ты кое-что обронил там наверху, – без малейшего опасения она протянула ему топор: – За осла можешь не переживать. Его я уже отправила домой с сообщением не ждать тебя к ужину. Он ведь знает дорогу? Если нет, то мне очень жаль. В ночном лесу такое лакомство долго не продержится.

Плим сглотнул подступивший к горлу комок.

– Чего тебе надо, старая?

– Мне приходится повторяться. Ты забыл? «Нужный человек мне повстречался». Так вроде я сказала тебе там, на поляне?

– Иди встречайся с лешим, его образина тебе под стать. Если платить нечем, отдам дрова за так, а меня пропусти.

– О-о-о! Я разочарована. Ты совсем непохож на героя. Есть и топор, и сноровка, и сила, а молишь о пощаде старушку, которая без палки и шагу не ступит?

– Я не молю о пощаде, просто ведьмы – не моего ремесла забава.

– Хм… Какой острый язычок. Ведьмой меня обзывает, а сам, посмотрите – разбойник. Разбил мою лампу, залез в чужой погреб…

– Не погреб это, – огрызнулся Плим, – а подземелье, в котором ты обстряпываешь свои ведьмовские делишки.

– …устроил пожар, а теперь ещё и грубит, – не обращала внимания старуха. – А шуметь-то у нас нет времени. Скоро масло прогорит, и что тогда будешь делать, в кромешной темноте?

Глаза вдруг заблестели холодным светом, губы искривились злобой, и она выкрикнула уродливым грудным многоголосием:

– Отвечай, как оказался здесь?

Волосы на затылке зашевелились, а по телу пробежал холодок ужаса. Плим впал в оцепенение. Просто стоял, смотрел и не верил своим ушам, пытался осознать, как такое возможно. Из ступора его вывел всё тот же вопрос, только сказанный уже обычным голосом.

– Я спрашиваю. Как. Ты. Здесь. Оказался?!

– Сама знаешь как! Чары твои увлекли меня вниз. Женское пение, которым ты пропитала эти смрадные стены.

В бликах гаснущего масла Плим увидел на лице старухи удивление. Всего доли секунды, но дровосек был уверен, глаза-зверьки показали настоящее замешательство. Это дало повод думать, что фонарь горел вовсе не для того, чтобы завлечь его сюда. Или же ловушку устроила не старуха. В следующее мгновение стены тоннеля замерцали ровным, мертвенно-бледным светом. Казалось, что в этих гнилых, пропитанных слизью досках ожили мириады замурованных бледно-зелёных светлячков.

На минуту в тоннеле установилась полная тишина. Её губы сжались в тонкие плотные валики и стали багрово-синими. Она смотрела на него в упор, и в её взгляде Плим видел уже не маленьких зверьков, нет! Теперь в бездонных глазницах-пещерах проснулся зверь, о существовании которого он и не подозревал до этого момента.

– Не морочь мне голову. Никто не может слышать её голоса!

– Кого её? О ком ты говоришь? – Плим уже понял, что сказал лишнее.

– Её! – рявкнула старуха, – Признайся, ты её видел?

– И кто тут кому морочит голову? Что это ещё за загадки? Я никого не видел, а только слышал песню.

– Вот как?! Песню слышал?! Тогда поворачивай и ступай вниз.

Дровосек поднял топор и сделал шаг вперёд.

Опять эти глаза. Они не просто смотрели в упор, они вынюхивали добычу, и если в чёрных глазницах действительно таился зверь, то он начинал свою охоту с того, что вводил несчастную жертву в оцепенение. Плим заглянул в них всего на секунду и тут же почувствовал, что больше не может, просто не в силах, заставить своё тело следовать привычным инстинктам. Страх, ужас, желание бежать, биться за жизнь никуда не делись, но только всё это было в голове. Не в ногах, которые хотели бежать, не в руках, могущих обрушить смертоносный удар топора на чудовище. Нет – в голове. Плим чувствовал себя вынужденным зрителем, которого связали и заставили смотреть выступление бродячей труппы. Да только это выступление было сродни самому ужасному сну.

Одежда на старухе затрепетала, словно от внезапного ветра. Не отрывая от дровосека подчиняющего взгляда, она приложила клюку к стене. Вдруг в одно неуловимое мгновение неведомая сила разорвала балахон и перед глазами Плима мелькнула серая парусина. Она хлестнула его по лицу и глухо ударила в стены свода. Он почувствовал, как от брови по щеке поползла тёплая струйка крови. Парусина начала расти, соскребая со стен куски слизи и плесени. Послышался треск онемевших суставов. Перед ним всё ещё стояла старуха, но за её спиной раздвигались и скрежетали по сгнившим доскам кожистые крылья с костяными наростами на сгибах. Жестоко преданный собственным телом Плим стоял с топором наизготовку, не в силах приблизиться к неизвестному монстру.

Между тем превращение продолжалось. Словно две стороны свитка, крылья сомкнулись вокруг дряхлого тела, образовав тугой кокон. В эту секунду дровосек почувствовал, как невидимые щупальца, удерживающие тело, стали ослабевать. «Надо пробовать, надо спешить!» – звенело в голове. Плим пошевелил пальцами ног. Что бы там ни было, но как только старуха оказалась в оболочке, к нему стала возвращаться способность владеть собой.

Плим понимал, что старуха вовсе не даёт ему чудесный шанс прийти в себя. Необходимость завершить превращение – вот что заставило её прервать контроль. И всё же это была возможность, и делалась ставка на то, кто быстрее – он или она.

Плим попробовал моргнуть. Раньше он делал это, не задумываясь, а теперь то же самое требовало немалых усилий. Однако у него получилось. Оцепенение отступало.

Внутри кокона тоже что-то происходило. Он пульсировал, клокотал и расширялся. Казалось, что там, за тканью безобразных крыльев, два пса сцепились в смертельной схватке. То, что происходило внутри, уже не имело ничего общего с человеком. «Надо стараться, надо спешить! Нет ничего глупее, чем ждать, пока монстр покажет всю свою сущность», – настойчиво сверлила мысль.

Сустав за суставом, мышца за мышцей… Дровосек заставлял разум брать контроль над телом. Он старался не смотреть, не слышать, что происходит в коконе. Сознание пробивалось внутрь, сочилось тонкой струйкой и расширяло жерло оцепенения. Это было похоже на гонку в канаве, наполненной густым киселём. И вот он – долгожданный берег. Плим почувствовал, как силы вернулись и хлынули в руки, замершие в смертельном замахе.

Недолго думая, он занёс топор и… В этот момент из кокона вынырнула когтистая лапа, одним ударом вышибла колун из рук дровосека и прижала его к стене. Пришпиленный как мотылёк, Плим попытался высвободиться, но существо, скрытое внутри кокона, только свирепело и ещё сильнее сжимало и без того мёртвую хватку. Превращение подходило к концу. Дровосек понял, что упустил свой шанс.

Барахтаясь в невесомости, делая отчаянные попытки оттолкнуть зверя, он начал терять сознание, и когда воздух уже был на исходе, лапа, наконец, отпустила его и исчезла в коконе. Плим рухнул на ступени и зашёлся в кашле.

Когда он поднял взгляд, то увидел перед собой уже не морщинистое лицо с глубоко посаженными водянистыми глазами, а звериную морду с пастью в сотни, а то и в тысячи острых зубов. Глаза чудовища отливали цветом оранжево-жёлтой луны, а вытянутые кошачьи зрачки говорили о том, что тварь одинаково хорошо видит как при свете дня, так и в кромешной темноте. Морда – что-то среднее между волчьей и обезьяньей – была сплошь покрыта грубыми наростами и бородавками. Голову венчали два больших рога, загнутых к плечам, и ещё два маленьких образовывали подобие короны. Мощные конечности и торс отливали серебром и были покрыты редкими жёсткими волосками. Чудовище наполовину сидело, наполовину стояло на задних лапах и сгибалась под тяжестью свода. В такт смердящему болотом дыханию оно то поднимало, то прижимало заострённые уши. Сзади нервно дёргался и яростно бил по обшивке длинный копьеобразный хвост, которым при желании тварь могла пронзить любого, кто встанет у неё на пути. Приплюснутый треугольный нос граничил с линией закатанной верхней губы, с которой капала слюна. Из-за несметного количества зубов пасть зверя не закрывалась, и в этом зверином оскале, в этих жёлтых кошачьих глазах была вся сущность твари – ненавидеть и убивать.

– Недомерок! – это был не голос, а рёв дикого животного, вздумавшего говорить по-человечески. В нём звучало то самое многоголосье. Внутри твари, наверное, была не одна, а все три гортани, которые выплёвывали наружу слова, каждая со своей интонацией и звучанием:

– В следующий раз я порву тебя на части!

Тварь сделала выпад, схватила Плима и вдавила в доски. Она заглянула в его глаза, словно выискивая там ответ. Наконец тряхнула его, как жалкую вязанку хвороста, и проревела в лицо, выпуская клубы смрадной вони и липкой жидкости.

– Её пения человек не может слышать!

Чувствуя, ка к всё вокруг темнеет, сделав последний вздох, дровосек прохрипел: «Но я слышал!» – и потерял сознание.