Читать книгу Надуйте наши души. Swell Our Souls - Ирина Ногина - Страница 12

Таких домов, как этот, в городе было раз, два и обчёлся. Его и домом назвать недостоверно – особняк с замковым геном. Внебрачная дочь мюнхенского Нойшванштайна, заточённая в малоосные координаты провинции, с фарфорово-белыми стенами, выдающими её породу, и клеймом гранатовой крыши; она навеки скрыла от глаз прохожих безукоризненную свою конституцию и диковатое величие за сплошным четырёхметровым забором, и лишь виднеющийся над ним гордо поднятый лоб с затеняющим его пурпурным зонтиком позволяли вообразить весь масштаб и глубину её неприступной роскоши. Экзотический экстерьер и характерная судьба дома послужили причиной тому, что в народе его прозвали Гейшей.

Гейша занимала баснословный, по прибрежным меркам, участок – в 20 соток. Кроме Неё в тихом переулке, который кончался удобным лестничным спуском к Золотому побережью, было ещё пять домов, тоже красивых, но существенно скромнее.

В четверг 12 сентября, около одиннадцати утра, хозяин Гейши, Марат Игильманович Пандробан, подъехал к дому на чужой красной феррари. Марат Игильманович был чистопёрым жаворонком и очень гордился этим свойством, которому приписывал львиную долю своего успеха: он вставал в половине пятого утра, чистил зубы электрической щёткой, наряжался в хрустящую рубашку и тёмный полосатый костюм, выпивал чашку растворимого кофе с круассаном, а по особым дням – с маковым кренделем, и в пять часов уже садился в нынче же вечером тщательно вымытый на домашней мойке, навощенный и нагретый или охлаждённый, по сезону, рендж ровер. Иногда у него случалось романтическое настроение, и тогда он велел водителю сделать небольшой крюк и заехать на пруды в дендропарк, где он, предаваясь меланхолическим размышлениям, с непроницаемым лицом встречал рассвет. В этот день, ничем существенно не отличающийся от других будних дней Марата Игильмановича, он приехал именно на феррари, а не на своём ровере неслучайно, но настоящую причину сложно было бы объяснить в двух словах. Шаг этот был в чём-то импульсивным и даже иррациональным, что само по себе свидетельствовало об экстраординарном для Марата Игильмановича мотиве его совершения, ибо в своих решениях он руководствовался тщательно продуманной тактикой, строго соответствующей устойчивой стратегии.

Тем не менее, в четверг 12 сентября он вышел у своего дома из чужой машины и, первым делом, бросил короткий взвинченный взгляд на три окна верхнего этажа, которые были плотно зашторены, затем заглянул в жерло автомойки, убедился, что ровер благополучно добрался до дома без него, с приятным чувством констатировал удачное его сочетание с чутко дремлющим по соседству астон мартином – автомобилем, который Пандробан водил только сам, и вошёл в калитку, пунктуально распахнувшуюся для него ровно на десять секунд.

На каждом третьем столбике забора гнездилось по паре камер наружного наблюдения. Аналогичных питомцев, обеспечивающих 360-градусный обзор, был полон и двор. Марат Игильманович с органичной вальяжностью, несколько подпорченной торопливостью, вошёл в дом, моментально ощущая на себе столь любимую им бесшумную и круглосуточную его суету. Она производилась ловким и многочисленным, как муравьиный рой, домашним персоналом, в выверенном, оптимальном для хозяина ритме, неразличимая, но смутно улавливаемая, как радиоволна, проходящая по границе восприятия, и действовала на него успокаивающе. Суета эта была такой природы, что, чуть только становилась заметной, тут же словно перемещалась в параллельное измерение, так что с виду всё казалось статичным и безупречным.

Марат Игильманович был невысокий, мелкой комплекции человек с миловидным, но плохо отёсанным лицом, линии которого немного просели под грузом его авторитета, и какой-то непродуманной стрижкой со старомодно запущенными висками и топоршащейся чёлкой. Кое-кто из близких знакомых уверял, будто этот невзрачно-располагающий вид Пандробана на контрасте с тем, что от человека с такой фамилией ожидалось, чтобы он был крупным длинноногим изувером-педантом, имел парализующее действие на новое общество, и в особенности, – на оппонентов, а довершали эффект глаза – под слоем разноцветного, приветливо блестящего на солнце льда в них таилась беспощадность. Несмотря на свою заурядную по первому впечатлению внешность Марат Игильманович имел большой успех у женщин самых разных возрастов, но всех, как на подбор, не только роскошных и состоятельных, а и самодостаточных в своей состоятельности, и подавляющее большинство его любовниц были к нему искренне привязаны.

– Машину, что я для неё просил, помыли? – спросил он, проходя сквозной каминный зал, отделанный в классическом английском стиле и со вкусом обставленный, на что получил короткий глухой ответ от незримого человека у боковой двери. – Почему я не видел на мойке? Она попросила поставить во двор? Сама? Или запиской?

Марат Игильманович вдруг остановил себя, развернулся и направился по нескольким коридорам в кухню, где бывал за всю жизнь, может, раз десять.

– Кофе закупили, что она любит? – спросил он с порога женщину с измождённым старостью лицом, но поразительно энергичным телом.

– А как же, – ахнула та, расплескав от неожиданности мыльную воду, в которой купала посуду.

Марат Игильманович поморщился на пенную крошку на столешнице и бестолково спросил, неопределённо кивая вбок.

– Где? У себя?

– Пппппф… – с изумлённым недоумением фыркнула повариха.

Хозяин мыкнул и ретировался.

– Отчёт по прессе у вас на электронной почте, – сообщил ему голос, усердно старающийся звучать ровно и глухо и, тем самым, неотличимо от остальных голосов этого дома, но на четвёртом слоге предательски прорезался его металлический тенор.

– Где?! – рявкнул Марат.

В результате полусекундной перетасовки источник голоса сменился, и по правую руку от хозяина оказался Аркадий, управляющий его делами, который устраивал Марата всем, кроме своего труднопроизносимого в любой форме имени.

– Всё распечатано, вот, – он сунул в смуглую руку Марата ворох глянцевой бумаги.

– Это новенький, что ли, Аркадий?

– Относительно, – отозвался управляющий.

– Так чего лезет?

Аркадий не стал объяснять, что ждал хозяина у лифта, тогда как тот непрогнозируемо предпочёл лестницу и по пути наткнулся на новичка. Они уже поднимались на второй, а затем на третий этаж.

– Это не тот холостяк, которого я забраковал?

– Это другой, – учтиво возразил Аркадий. – У него жена…

– А дети? – грубо перебил Марат Игильманович, исходивший из принципа, что обслуга, которой нечего терять, есть ненадёжная обслуга.

– Ждёт двойню.

– Хорошо.

Поднявшись на третий этаж, он бросил прессу на фигурную консоль и лениво пролистал.

– Что здесь примечательного? – спросил он у ставшего по левую руку от него, чтобы не загораживать свет, управляющего.

– В основном, нейтральные светские байки, – доложил тот. – Есть один неприятный актив.

– Говори, – приказал Пандробан, но тут он сам всё увидел. Иллюстрация к статье изображала карикатуру на популярный снимок Миры с красной дорожки Каннского кинофестиваля. Красная дорожка была изображена в виде ленточного конвейера, посреди которого стояла Мира, а вместо фотообъективов на неё были нацелены промышленные манипуляторы. Заголовок гласил «Миработ покоряет Канны». – Миработ? Что за чёс? – он с недоумённым отвращением повернулся к Аркадию.

– Какой-то креативщик сделал вброс про Миру, будто бы она суррогат.

– Чего?! Говори на нормальном языке!

– Ну, робот. Канадского производства, – Аркадий помялся и выпалил. – Типа, современная секс-кукла. Неживая. Сочинили имя – Миработ.

Пандробан чуть рот не раскрыл, а когда до него дошёл смысл фразы, гикнул и сокрушённо покачал головой.

– Какая же тупая школота.

– Тему подхватили с большим энтузиазмом – как говорят интернетчики, пипл схавал с аппетитом, – и теперь активно развивают.

– Понял, проехали, – кивнул Пандробан, который, вместо того, чтобы взбеситься, как ожидал Аркадий, казался позабавленным. – Что камеры эти воздушные – больше не летали?

– Был один.

– Как, был? Где? Над домом?

– Над соседним.

– Им же радиус запретный очертили по суду! Они вообще страх потеряли? – занервничал Пандробан.

– Это новый какой-то, в судебном решении не указан. Неизвестно чей. Мы его пока не идентифицировали – Серёжа ищет по всем базам. Документы готовы, завтра-послезавтра сделаем на него судебный запрет.

– Хули его пробивать, ждать я ещё должен! Он за два дня про меня Санта-Барбару успеет снять, – повысил голос Пандробан. – Только заметите – сбивайте его. Это моя частная территория и приватная жизнь. Они по-любому права не имеют снимать – я не знаю, где это написано, я не юрист, но я, мать твою, чувствую, что должен быть такой закон. И без всяких судов чтобы не смели они на километр ко мне приблизиться. Это противоречит всем человеческим ценностям.

– Вонь будет, если сбить и свалится на кого-то… – осторожно возразил Аркадий. – Формально это не запрещено. Очень она их интересует – идут на риск.

– Суки, – процедил Пандробан. – А что она? Её засекли?

– Нет. Её во дворе трудно застать, даже если бы они тут стаями круглосуточно кружились. А если и выйдет, то шляпу покажет – это максимум. Потому я не слишком тревожился…

– Ясно. Где она была?

– Сегодня вообще не выходила. Завтрак забрала час назад.

– Кому звонила?

– Только переписывалась в мессенджере. Всё здесь, – Аркадий извлёк из нагрудного кармана пиджака запечатанный конверт и протянул хозяину. – Все адресаты – сотрудники агентства, которое занимается фестивалем.

– Фестиваль этот… – вспомнил Падробан, распечатывая конверт и пробегая копию переписки. – Когда он, кстати?

– Послезавтра.

– Во сколько легла?

– В два часа ночи погасила свет.

Пандробан упёр кулак в консоль, словно гирю опустил, чтобы погасить колебание внутренних весов. Но это не помогло. Он испытующе глянул на Аркадия.

– Ты абсолютно уверен, что она никуда не выходила ночью?

– Абсолютно.

– В окно она не могла вылезти? – глупо спросил Марат Игильманович.

– Повсюду камеры, – растерянно проговорил Аркадий.

Пандробан вынужден был согласиться, но не успокоился. Аркадия смущала эта странная фобия хозяина, навязывающая ему идею побега его любовницы: он знал, что у Марата Игильмановича есть чуйка на опасности, и за долгие годы службы научился доверять ей. Постоянные сомнения касательно Миры заразили и самого Аркадия, который стал, пока беспочвенно и молча, предполагать в ней засланца конкурентов или, ещё хуже, одной из государственных правоохранительных структур. Конечно, Аркадий неточно оценил природу волнений своего босса, что, впрочем, было следствием недостатка отнюдь не ума (ибо Аркадий его не испытывал), а содержательного общения с самой Мирой, – её Аркадий, несмотря на то, что фиксировал почти каждый её шаг, и видел-то всего несколько раз вскользь.

– Кто-то заметил её где-то? – вдруг с ужасом сообразил Аркадий, и когда хозяин ответил отрицательно, у него отлегло от сердца, – в отсутствие конкретных фактов подозрения в ошибке можно было списать на заурядную паранойю.

– Поставь камеры внутри, – распорядился Пандробан, направляясь в глубину этажа.

– Я уже ставил раз, – напомнил управляющий. – Она их мгновенно обнаружила и вырвала с проводами.

Пандробан вернулся к лестнице и понизил голос.

– Поставь те маскировочные, что в потолок зашиваются, или куда там, в стены?

– Для этого нужно время, – сказал Аркадий, скребя лоб.

– Я тебе обеспечу. Заберу её на следующий уик-энд куда-нибудь. В Париж, например. А ты за это время реши проблему.

– Принято, – кивнул управляющий и исчез.

Пандробан приблизился к двустворчатой резной двери цвета слоновой кости, украшенной серебряной росписью – самой красивой в доме, – и замер перед ней. С колотящимся сердцем и похожим чувством полной неизвестности много лет назад, молодым таможенным брокером, он стоял перед дверью следователя прокуратуры в ожидании вызова на свой первый допрос. Из следственного изолятора через четыре месяца после того дня вышел другой Марат Игильманович – это был человек, давший себе слово больше никогда не оказаться в ситуации, последствиями которой он не может управлять. И вот теперь, стоя у двери Мириной спальни, в собственном доме, он вдруг остро испытал давно забытое ощущение отсутствия всякого контроля. Из-за двери не доносилось ни звука. Сердце Пандробана ёкнуло от безумной мысли: а вдруг там никого нет. Они дали ей сбежать и устроили эту клоунаду, чтобы выиграть время.

Он стукнул в дверь. Подождал ответа одну секунду, дёрнул ручку и толкнул дверь. Та не поддалась. Он затарабанил в дверь, убедился, что из-за неё по-прежнему не раздаётся даже шороха, и стал исступлённо пинать её, одновременно истязая оглушительными ударами. Когда, уже вне себя от ярости, он мысленно поклялся сию же минуту снести её ко всем чертям, что-то щёлкнуло у него в суставах, и рука машинально рванула дверь на себя. Та, содрогаясь от ненависти и унижения, открылась.

Мира стояла спиной к двери у зашторенного окна. В своём домашнем платье с открытой спиной, чей тёмно-синий атлас струился по её совершенному телу, словно ленточный водопад, уходя под пол, много ниже его уровня, в безмолвные дебри земли. До самого ада, подумал Пандробан. Спина её, избежавшая было целомудренного плена тканей, угодила под броню волос, которые Мира обыкновенно оставляла распущенными.

У Пандробана перехватило дух, словно по его туловищу скатилась капля раскалённого чугуна, и в следующий миг он почувствовал слабость и ломоту во всём теле, будто его сразил смертельный вирус. Дрожащей рукой он прикрыл дверь, сделал шаг и остановился, ибо ему почудилось, что он ступил на край бездны.

С минуту он истязал себя мысленными пощёчинами под неосознанную мольбу о том, чтобы Мира не повернулась. Он чувствовал, что не готов пока посмотреть ей в лицо, не мог допустить, чтобы она воочию убедилась в его замешательстве. Мира, впрочем, судя по её ледяной неподвижности, не собиралась не только оборачиваться, но и замечать его присутствие. И хотя подобная апатичность была свойственна Мире всегда (даже завладевая её телом, он никогда не мог ощутить её принадлежность себе), Пандробан, несмотря на свою притуплённую чувствительность, заключил, что нынче она ещё более неприступна, чем обычно.

Увидела-таки феррари, догадался он и на мгновение пожалел об этом своём бахвальском поступке, совершённом именно и исключительно ради того, чтобы мелькнуть перед нею уликой измены. Тут же подоспела и конкурентная догадка: что Миру расстроила публикация о Миработе. Обе эти мысли с одинаково ободряющей силой подействовали на Пандробана, ибо в первом случае он сам был источником дурного настроения Миры, устранение причины ревности было полностью в его власти, а ей оставалось только потребовать этого (чего Пандробан с ёкающим сердцем и ожидал); а во втором, как минимум, он получал возможность продемонстрировать свою эффективность, ибо знал верный, хоть и недешёвый, способ стереть всю эту ересь из памяти Вселенной, если бы это оказалось угодно его возлюбленной.

– Уж не солнце ли, что вылезло вопреки обещанному дождю, омрачило твой день? – гнусаво осведомился Марат Игильманович.

Мира повернула голову. Движение её было довольно резким, свидетельствующим о том, что до нынешней секунды она, верней всего, пребывала в глубокой задумчивости и не заметила его появления, а не, как предполагал он, выжидала его инициативы. Смуглый матовый её профиль был спокойным и сонно-безмятежным: если бы Пандробану позарез понадобились сомнения в том, что его борьба с дверью и самим собой прошли мимо Мириного внимания и не вызвали ни злорадства, ни какой-нибудь другой реакции, то их пришлось бы притягивать за уши.

– Или кофе был недостаточно крепкий? – он покосился на опустошённую посуду на подносе у кровати.

– Кофе хороший, – сказала Мира.

Она отступила от окна, волоча за собой потушенный взгляд, обошла велюровое кресло, опустилась в него и облеклась в свои мысли.

– Но ты озабочена. Плохой сон?

– Я не вижу снов.

– Никогда?

– Сны приходят лишь за теми, в ком не слишком нуждается явь.

Пандробан ухмыльнулся. Его забавляло, когда она выражала свои воззрения, – даже самые несуразные, в её устах они звучали как занимательные открытия.

– Как продвигается подготовка к фестивалю? Не возникло ли каких-то проблем или трудностей? Не требуется ли моё вмешательство?

– Никаких трудностей.

– Что твои фокусники – согласились?

– Надо полагать, благодаря дипломатическому таланту Аркадия. После разговора с ним у них не осталось аргументов для отказа.

– Шикарно! – обрадовался Пандробан, машинально потирая руки. – Змеев доставили?

– Роккаку, – поправила Мира. – Да, вчера.

– А улитку?

– Спираль доставят завтра.

– Могу я спросить, почему такой странный символ? Я не бог весть какой эстет, но художественная прелесть этой байды вызывает даже у меня лёгкое несварение.

– Почему тебя это интересует?

– Хочу знать всё о своём сопернике, – с игривым вызовом сказал Пандробан, подходя и, уже пьяный от адреналина, рухнул в кресло против неё, подставляясь под залп её чар. Он подал ей повод проявить причину своей холодности, если бы она была связана с его утренней выходкой, но Мира оставалась непроницаемой. – Впервые с момента нашего знакомства что-то так сильно увлекает тебя. Я рад этому – хочу, чтобы ты знала…

– Всё – благодаря твоей щедрости, – сказала Мира, и он, как ни хотел, не сумел нащупать в её тоне ни обиды, ни иронии. – И чуткости.

– Мира, я хочу увидеть список гостей.

Она испытующе посмотрела на него, и он сделал то, что его неприятели расценили бы как слабость – объяснил ей своё требование.

– Убедиться, что найду в нём твоих родителей.

Он должен был прозвучать более императивно, но пустой взгляд Миры стал костью поперек его горла. Её губы не дрогнули даже в порыве что-то соврать. Продолжать расспрашивать её значило разоблачить блеф своей осведомлённости. Все его старания что-либо выяснить о её жизни до того рокового момента, когда его камеры зафиксировали её, обнажённую, спящую в траве на уступе склона в нескольких метрах от забора Гейши, не имели ровно никакого результата. Пандробан подумывал даже объединиться с журналистами, которые вели своё параллельное расследования для сбора досье на Миру, и наверняка склонился бы к этому, если бы ему не стало известно, что горе-детективы оказались не более успешны, чем он, потому им оставалось лишь сочинять легенды, одну сенсационнее другой, о происхождении и целях этой женщины. Самого же Марата Игильмановича всё сильнее беспокоили его осечки.

– Есть одна просьба, которую, я надеюсь, ты уважишь, – отвлечённо сказал Пандробан, намеренно не глядя на неё. – Я забронировал два билета в Париж на конец следующей недели. – Он позволил себе подобие торжествующей улыбки, тут же скисшей под действием Мириного взгляда.

Что-то вроде насмешки уловил он в её слегка оживившемся лице, которое отражало все его намерения, стоящие за этим предложением. Почему именно сейчас эта женщина, игнорировавшая все его подтексты, давала ему понять, что понимает больше, чем он хотел бы дать ей понять?

– Зачем? – спросила Мира.

– Нынешние выходные пройдут так, как угодно твоей душе. Я считаю, что имею право на следующие. Уединиться с тобой в романтической обстановке – вот чего я желаю. Крошечный отпуск в лафовом городе.

– Хорошо, – сказала Мира, уводя и погашая взгляд.

Непредсказуемость её реакций, натуральная или кажущаяся безучастность к тем беспроигрышным уловкам, на которые отзывались даже самые искушенные из его женщин, ненавязчивое, но неуклонное лоббирование собственных неясных интересов, сопровождаемое виртуозным лавированием среди ловушек, расставленных для её «инкогнито» профессиональными сыскарями, приводили Марата к выводу, что она либо умнее, чем он, либо абсолютно равнодушна к нему, и он не мог выбрать, какой вариант бесил его сильнее.

– Возвращаясь к списку гостей, – раздражённо сказал Пандробан. – Ты же не против, если я приглашу Раису и Глеба Родомских?

– Нет.

– Уверена? – вдруг рявкнул Марат.

Мира пожала плечом: оно отпружинило, как патрон от движения затвора.

– Ты ожидал, что я не пущу её на праздник лишь потому, что ты спишь с ней?

Его виски пронзила ультразвуковая игла.

– Мира… – требовательно проговорил он, млея от холодного гнева и страсти.

Она махнула ресницами, как бабочка крыльями, сдувая взгляд в сторону.

– Мира… – повторил он, тяжело дыша. – Скажи мне, в этом причина твоего настроения?

Она не шелохнулась.

– Мира! – он повысил голос.

Она удостоила его гордым ненавидящим взглядом, который ублажил его сердце. Внешне он, казалось, угомонился. Собрал руки в замок на коленях, посмотрел на неё молодцеватым, ясным взглядом, несколько раз глубоко вдохнул, заговорил ровно, повествовательно.

– Мира, я не святой. Ты это знаешь. Раиса, Карина, Доминика. Интересные… эээ… женщины всегда были частью моего образа жизни. Само собой, что это задевает тебя. И каждая из них знала о других. И хотя это задевало их всех, таким они принимали меня, и таким меня приняла ты, – он сделал паузу проверить, насколько внимательно она слушает. Она слушала, стараясь, как ему показалось, сохранять невозмутимость. – Если какой-то хорёк начинал вещать про привязанность только к одной женщине, мол, обладание другими не приносит удовольствия, я считал, что дело в импотенции. Но, как говорится, пути Господни неисповедимы. Наверное, всему своё время. Я думаю о взрослении, Мира. О новом этапе в жизни. И причина этим мыслям – ты, – он отклонился от спинки кресла и стал смотреть на неё в упор, призывая её взгляд. – Если мои связи с другими женщинами заставляют тебя страдать… Если в этом причина твоего равнодушия! – он проследил за витиеватой траекторией её очнувшегося взгляда, который, в конце концов, достиг его глаз. – Если бы ты дала мне знать, если бы хоть намекнула! Хрена с два, чёртова гордячка! Ты никогда не покажешь свою слабость! И это я в тебе уважаю и ненавижу, – с этими словами он сорвался со своего кресла, присел у её ног, схватил и остервенело сжал её руку. – Мира… – Она покосилась на него уязвлённо и высокомерно, безошибочно угадывая наилучшую приправу для перцово-медового зелья, которым он сейчас сам себя потчевал. – Я никого не хочу, Мира. Впервые в жизни я хочу сам кому-то принадлежать. Ты – олицетворённый смысл всего, к чему я шёл. Ты больше этого! Ты воплощение тех моих желаний, которые я бы никогда не смог даже сформулировать. Я был в десятках экзотических стран, я наслаждался сотней отборных женщин, я рисковал капиталами, своим и чужими, я выпутывался из адских тенёт. Я собирал свои победы, как алхимики росу, и их набралось уже на целый океан. Но все эти достижения работали как наркотик: после короткой эйфории я падал в бездну бессмысленности. До моей встречи с тобой. И вот вся моя жизнь кажется мне убогой. Все мои стремления – пустыми. Я тысячу раз задавал себе этот вопрос, и тысячу раз давал один ответ: чего я хочу? Я хочу, чтобы ты была моей. Нет ничего, что я пожалел бы для этого. Будь моей, Мира, и я буду твоим безраздельно. Если ты видишь, что этому мешает что-то, что в моих силах исправить, я прошу, я умоляю тебя, скажи мне об этом прямо.

Её лицо неуловимо смягчилось, глаза сделали круглее и потемнели.

– Не в моих правилах просить о чём-то мужчину, – сказала Мира. – Всё, что делает мужчина – его личный выбор. Но в силу справедливости право личного выбора есть и у меня, – Пандробан, распалённо глядя на неё, слегка шевелил челюстями, словно пережёвывал каждое услышанное слово. – Поступки мужчины обуславливают и моё отношение, и мои встречные поступки, – Мира приподняла голову и возвела взгляд в прошлое. – Одно из самых сильных разочарований в моей жизни было связано с мужчиной, который доверял своим сомнениям больше, чем мне. Он был верен мне, внимателен и почтителен. Не было вершины, которую бы мы не одолели вместе. Я любила этого мужчину, – Пандробан вздрогнул – до того неестественно прозвучало в её устах слово «любила». – До той минуты, когда я узнала, что он установил за мной слежку. Изображая любовь, чуткость и преданность, он предпочёл потакать своим фобиям. Конечно, он сказал бы мне, что делал это из-за своей одержимости мною, из страха потерять меня, ради моей же безопасности, он нашёл бы тысячу фальшивых противовесов этому предательству, и пролил бы реки слёз у моих берегов, – если бы смог. Но я исчезла из его жизни так же стремительно и бесповоротно, как исчезли мои чувства к нему.

– Он не делал попыток вернуть тебя? – спросил обуреваемый ревностью Пандробан.

– Поначалу делал, но ему хватило мужества осознать, что нельзя вернуться к пустому месту. Он сумел увидеть мир моими глазами, и в этом ракурсе не нашёл в мире самого себя.

– Где он сейчас?

– Его давно нет в живых, – сказала Мира со светлой полуулыбкой.

– Как он умер?

– Говорили, что покончил с собой. Причин я не знаю. Не знаю даже, правда ли – самоубийство. Примерно через два месяца после нашего расставания.

Пандробан побледнел. Его штормило от мутной, зловонной и нарастающей тревоги.

– Ты точно не любишь его больше? – тихо спросил он. – Или только стараешься разлюбить?

Его грудь сдавил спазм от Мириного весёлого хохота, и терзавшая его дрянь выплеснулась из него с оглушительным выдохом. Мира провела рукой по его лицу, разглаживая взбаламученные воды внутри него.

– Тебе следовало выучить меня получше, – сказала она, коротко прищурившись.

Вот был тот миг, которого он чаял много дней – вот она в мгновение ока преодолела расстояние в миллионы световых лет. Вот она оказалась, наконец, здесь, в его доме, то ли в его, то ли в своей спальне, хотя он не чувствовал, что рядом с ней оставалось ещё хоть что-нибудь его, словно она присвоила всё вокруг в комплекте с его душой. Он поднялся на коленях и приник к ней губами, отпуская вожжи, роняя латы, дрожащий от угодливой прыти, терзаемый триумфом побеждённого, а его руки цеплялись за её тело, словно она была деревом на отвесной скале.

– Мне жаль твоего бывшего, – признался он, лёжа на её обнажённых коленях, вдыхая запах собственной спермы и дым собственной сигареты.

– Глупо жалеть людей. Все они обретают то, к чему стремятся. Слепо или преднамеренно, – сказала она, лениво лаская его волосы.

Одевшись, они переместились с ковра на кровать и некоторое время сидели рядом. Мира, по своему обыкновению, – выпрямив спину и скрестив руки на коленях. Он – обнимая её со спины и поглаживая её плечи.

– Ты носила другое имя? – спросил Пандробан.

– Да, – просто сказала она.

– Могу я спросить тебя кое о чём?

– Спроси.

– В тот день, когда Аркадий первый раз заметил тебя на уступе и позвал меня, ты намеренно оказалась там? Или случайно?

– И да, и нет.

– В смысле?

– Я часто загорала на склонах. И рядом с тем местом – очень много раз.

– И всегда голой? – промычал Пандробан.

– Разумеется, – Мира с достоинством качнула головой. – Я не особо беспокоилась, что меня могут заметить из окружающих домов. А однажды я увидела тебя на террасе. Ты был с женщиной.

– С Кариной, – вспомнил Пандробан.

Мира брезгливо пожала плечом, которое он тут же страстно поцеловал.

– Неужели ты обратила на меня внимание тогда? И решила попасться мне на глаза? – растроганно проговорил Марат Игильманович.

– Я просто загорала, не стыдясь твоих камер, – сказала Мира, своей уклончивостью доканывая его тщеславие.

Он сполз с кровати и стал оголтело и неуклюже, как пьяный снайпер, целовать её всю, натыкаясь то на кожу, то на ткань платья, то на волосы. Потом замер, поражённый её преобразившимся – живым и беспощадно-весёлым – лицом.

– Часто, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что тебе тысяча лет, – пробормотал Пандробан. – А сейчас ты – вылитая нимфетка. Малолетняя бесовка.

Из спальни энергичным, нетерпеливо-целенаправленным шагом вышел суровый Марат Игильманович. Аркадий предупредительно ожидал его в начале этажа.

– По камерам пока отбой, – распорядился Пандробан и деловито затрусил по лестнице.

– Я ничего не устанавливаю, – уточнил управляющий утвердительным тоном.

– Я же сказал: пока отбой, – не оборачиваясь, повторил Пандробан.