Читать книгу Надуйте наши души. Swell Our Souls - Ирина Ногина - Страница 8

День за днём проходили в сеансах гипноза и медитации для поиска пути к источнику силы ветра. И хотя Юлий сразу выразил убеждение, что ассоциации Ци Зео бесполезны, и требуется что-то этнически своё, он всё же начал именно с них. Пока Илайя была под гипнозом, он внушал ей и прогулки по пагоде, и полёты над рисовыми полями, и паломничество по Млечному пути, во время которых у неё в голове звучали считалки и фальшивые песенки и очень хотелось мороженого. В реальности их забавы проходили в тех редких укромных местах, что не прельщали даже самых неискушённых туристов, пока они окончательно не обосновались среди руин клубного корпуса. Убедившись в тупиковости маршрутов Ци Зео, Юлий стал помещать её в ночной трамвай, идущий из городских окраин в камышовую местность (раз они проехались на таком в действительности), заставлял карабкаться на крутой склон, у самой вершины которого рос куст мяты, иногда становившийся крапивой, и водил по лестничной клетке вечернего госпиталя. Это была любимая ассоциация Юлия: тёмная лестничная площадка, подсвеченная снизу – символ блаженного уединения в пределах стабильного прибежища с правом в любую секунду вернуться в палату, присоединиться к беззатейливому обществу, воспользоваться помощью и заботой.

Потом Илайя стала уходить так глубоко в транс, что уже не слышала его голос, и сами собой стали проявляться её собственные маршруты: лабиринты кровеносных сосудов, по которым она плыла глянцевитым, как леденец, эритроцитом, созерцая саму себя из разных точек себя; верёвочная лестница между двумя платанами; гейзер, подбрасывающий её до тропосферы, где в отсутствие всякой мудрости и усталости она становилась тем, что ощущала своей самой подлинной формой – высококучевым облаком, вечно трансформирующимся, исчезающим и возникающим вновь, не теряющим своей прелести, сиюминутно всевоплощающим, существующим ровно настолько, насколько и не существующим.

И хотя раз за разом видения Илайи обретали всё большую красочность и цельность и в скором времени превратились в довольно экстравагантное развлечение, её блуждания по вымышленным пространствам оставались тщетными. И чем очевиднее становилась безуспешность их затеи, тем более одержимым идеей управления ветром становился Юлий: свободное от сеансов время он читал книги по оккультизму, консультировался с физиками, эзотериками и филологами, мастерил фетиши из дохлых червей, сплетая их в колосья и скатывая в клубки и, в конце концов, даже в самых будничных событиях стал видеть мистические проявления Абсолюта. На время летней сессии Илайи он сделал перерыв, убедив их обоих, что причиной неудачи служит её сосредоточенность на учёбе, и когда экзамены были сданы, вернулся к тренировкам, как он называл эти неуклюжие потуги, с удвоенным рвением. Он всерьёз увлёкся идеей попробовать спиритизм и привлечь для этой цели медиума.

К середине июля Илайя погружалась в транс в считанные секунды, а несколько раз это случилось непроизвольно, что должно было насторожить Юлия, если бы он не был так зациклен на ожидаемом результате. А потом произошло кое-что жуткое.

Однажды – это было в разгар самой беспощадной жары, когда воспоминания о зиме становятся небылью, – перемещаясь по сталагмитовой пещере, Илайя не могла найти дверь, которую Юлий своим внушением ей назначил выходом из транса. Тыкаясь то в одно, то в другое отверстие, она, наконец, выбралась из пещеры, но оказалась на старообрядческом кладбище. На нём было множество захоронений, все с белыми штакетниками и чёрными деревянными крестами. Тропинки между рядами могил были выложены массивной каменной плиткой, поросшей мхом и совершенно не вытоптанной, хоть местами потрескавшейся от времени. Пройдя в глубину кладбища, Илайя стала замечать всё больше каменных надгробий, надписи на которых были выполнены иероглифами, а ещё погодя захоронения приняли привычный для неё вид ухоженных холмиков с разнообразными памятниками и коваными оградами. Миновав эту часть кладбища, она вышла на широкую лужайку, где под высокой пихтой лежали рядами десятки полусгнивших мертвецов. От этого жуткого зрелища она остолбенела и очнулась оттого, что Юлий тряс её за плечи.

– Что произошло? Ты перестала дышать!

– Мне привиделся жуткий кошмар. Пора заканчивать с этим…

– Даже не думай! – сверкнул глазами Юлий. – Не думай сдаваться!

Ещё несколькими днями ранее Илайя почувствовала изменения в восприятии окружающих её вещей. После сдачи последнего экзамена, вечером, она спустилась к морю и с ужасом осознала, что треть лета осталась позади, а она не успела даже вкусить июнь – не говоря уж о том, чтобы насытиться им. Илайя попыталась вспомнить события минувших недель, беседы с отцом, редкие прогулки с Анной, встречу с матерью, ночные купания – они были короткими, невнятными, лишёнными последовательности, как чепуховые сны. Хуже всего, что даже в тот самый момент, пребывая в цитадели своей гармонии, она не ощущала привычной благостной безмятежности, была столь же далека от созерцания, сколь лёд от кипящей воды, и голова её, вместо того чтобы плодить эхо, квасилась в рассоле забальзамированных мыслей. И, верней всего, что она так и сидела бы там на пляже весь остаток лета, постепенно возвращаясь к себе, если бы не Юлий, если бы не её желание следовать за ним, её странная боязнь разочаровать его.

Он вновь вовлёк её в гипноз, который забросил её на зловещее кладбище. И с тех пор она попадала туда всякий раз: слонялась среди захоронений, обнаруживая всё новые и новые отличающиеся виды, которые, наверное, можно было приписать той или иной культуре, если бы у Илайи было достаточно знаний в этой области; сидела на скамейке у иной могилы или на лужайке под пихтой – закрыв глаза, чтобы не видеть наваленных мертвецов. Страх её не становился меньше, но что-то в душе надломилось в угоду ему, и Илайя повиновалась ему не только в том, чтобы продолжать визиты на кладбище, но даже в том, чтобы ни о чём не рассказывать Юлию. Зачем это было ей нужно, она не задумывалась, но подсознательно хваталась за этот страх, понимая, что лишь он может вытеснить её привязанность к Юлию и укрепить её стремление отказаться от него.

Примерно за неделю до того, как Илайя приняла решение больше никогда не видеться с Юлием, в её видениях стал появляться синий мусоровоз. Вначале он приехал на пик вулкана, затем следовал за ней по мосту Мехмеда-паши, а потом она увидела его припаркованным у забора химерического кладбища. Приободрённая надеждой на встречу с живым существом, Илайя хотела ринуться к нему, в душе уже лелея случай выбраться отсюда, но что-то мешало ей сдвинуться с места, словно она была здесь так долго, что призраки успели оплести её паутиной или сама стала одним из этих покойников на лужайке. Тогда она замахала руками, безвыходно всматриваясь в кабину мусоровоза, и тут сообразила, что в ней никого нет. Мусоровоз, тем временем, тронулся с места, на минуту исчез из поля зрения, а потом появился на одной из аллей кладбища, подъехал к лужайке и остановился неподалёку, позволяя ей убедиться, что, и правда, ездит без водителя. Может быть, он приехал за этими телами, подумала она. Или привёз новые, с ужасом догадалась она, уже в ту секунду, когда Юлий вытянул её обратно в Асседию.

На следующий день поздним утром Илайя сидела в кухне, ища в себе силы приготовить завтрак. Хоть и проспала десять часов, она чувствовала себя такой вымотанной, словно ночь была трясиной. У неё оставалось около часа до встречи с Юлием, и она почувствовала, что впервые в жизни на это её свободное время море не претендует. И разрыдалась.

С того дня она стала избегать Юлия. Поначалу всё обходилось короткими отговорками, нацеленными на то, чтобы уязвить его достоинство и тем самым усмирить его предсказуемую настойчивость. Но заслоноподобная часть обиды Юлия быстро рухнула под натиском любопытства, а оставшаяся – преобразовалась в акселератор: он стал искать встреч с Илайей даже вопреки её желанию. Караулил на её любимых пляжах, прятался в кустах на склонах Асседии в расчёте поймать её во время прогулки, в конце концов, стал ошиваться у окон её комнаты (тогда как она предусмотрительно переселилась в другую), когда знал, что ни Анны, ни Леонарда нет дома. Илайя была осторожна: она угадывала, где может наткнуться на Юлия, и сторонилась этих мест; если не знала заранее, где он – всегда замечала его первая и ускользала туда, где ему не пришло бы на ум её искать. Скоро она выучила его график и вычислила несколько безопасных часов для своих привычных маршрутов, по которым за время своего вынужденного затворничества успела прилично соскучиться.

«Илайя, что произошло? Давай встретимся – ты просто объяснишь мне, что случилось, и всё. Никакого гипноза!».

«Мне нужна всего одна встреча. Илайя!!!»

«Илайя, чёрт тебя возьми!..»

«Мне кажется, ты меня демонизируешь. Мы можем просто поговорить? Боюсь представить, что ты себе навоображала – дай мне помочь тебе!»

В иные вечера он отправлял ей по десятку разномастных сообщений, которые она удаляла, не читая. А однажды, увидев издали, как Юлий разговаривает с Леонардом, выждав того после работы, она приняла решение, которое месяц назад показалось бы ей безумием. Кое-как объяснившись с отцом и попросив не поощрять расспросы Юлия о себе, она вернулась в дом Ольги. В тот день она отправила ему такое послание: «Юлий, привет! Мне позвонил отец, сказал, что ты спрашивал обо мне. Он проверил мой вайбер и нашёл там кучу сообщений от тебя. Я сейчас живу у матери, а планшет с вайбером – отцовский, остался у него. Ты хотел встретиться, но я не готова продолжать наши занятия. Я не думаю, что они имеют какой-то смысл. Вся эта затея довольно забавная, но в не меньшей степени и фантасмагоричная, и теперь уже я отношусь к ней без доли серьёзности. Меня пригласили в группу по изучению морских лишайников, и я хочу все силы направить на это исследование. Что касается нашей встречи – как только мы закончим экспериментальный этап (думаю, это займёт не больше месяца), если ты найдёшь время и желание – буду рада увидеться». Илайя видела, что он прочёл сообщение, но не ответил на него. Через пару дней, убедившись, что он прекратил донимать её, она вернулась в Асседию и постаралась посвятить себя тому образу жизни, который так беспечно предала.

Прошла неделя, но покой, который она надеялась обрести, избавившись от Юлия, его навязчивой идеи и мятежных трансов, так и не наступил. Она не видела снов и не мучилась кошмарами, она стала забывать одинокое кладбище и почти не думала о синем мусоровозе, но её мучила тоска по Юлию и глубокая, смутная, ранее не изобличённая обида на него. Ничто не доставляло ей удовольствия, ничто не могло утешить её. Она была отравлена сомнением, и вскоре это сомнение поглотило всё, что было ей дорого, покрыло собой всю её жизнь. Была отравлена чувством к Юлию, которое не могла преодолеть. Хотела мечтать вернуться в те времена, когда ещё не была знакома с ним, и не могла мечтать об этом. Знание, которое она обрела, но которое не хотела принять, давило на неё. Не отступало от неё, пока она бежала вперёд, не глядя на указатели, не сразу осознав, что уходит всё дальше в пустоту.

Томясь от бесчувствия, Илайя лишила свои действия целей и полностью доверилась интуиции. Она бродила по побережью за пределы знакомых маршрутов, обнаруживала новые пляжи, новые панорамы и новые кустарники, по ночам любила ездить на двадцать седьмом трамвае или кататься на Очумелой стрелке – экстремальном аттракционе, крутящем кабинку с человеком в вертикальной плоскости с сумасшедшей скоростью. Однажды ей приснился сон, в котором она увидела таинственную женщину, некогда встреченную на пляже во время шторма. Та женщина стояла в арке Николаевской колокольни, защищая собою вход, и смотрела на Илайю с угрозой и, вместе с тем, выжидающе. С тех пор Илайя зачастила в колокольню, надеясь на реальную встречу с той женщиной, но поскольку у колокольни было так же пусто, как на душе у Илайи, чтобы занять себя чем-то, Илайя принялась потихоньку разгребать тамошние завалы мусора. Несколько дней она провела в лаборатории экспериментальной ботаники, наблюдая за техникой смерти. Она срезала слои с листьев, стеблей, лепестков, плодов и, в конце концов, собственной кожи и смотрела в микроскоп, как гибнут клетки. Потом, дома, заклеив ранку скотчем, разглядывала себя: веки, губы, ноздри, ресницы, кожу, поры, родинки, веснушки, представляла, как с течением времени обезображивается её лицо; изучала своё тело, каждый изгиб и мускул, каждую впадинку и выпуклость, все его достоинства – такие непререкаемо собственные, горделиво ценимые, приготовляющие для её самолюбования ежедневные изысканные десерты (как домашний кондитер), – как бы со стороны. Будто это уже чужое тело и лицо, чья прелесть не обольщает её, а старение не страшит.

На рассвете августа она слушала шелест волн на пляже и оплакивала свою безучастность. Несколько отдыхающих с криками бросились в воду. Один из них, кряжистый, с отвратительной прыщавой физиономией и тонкими волосами, то и дело бросался на гребень, норовя оседлать волну. Илайя глубоко вздохнула и закрыла глаза, пытаясь воспроизвести среди миллиардов мгновений то, которое она угадывала, чтобы ухватиться за бурун и понестись за ним, как робкий младенец, свободный от хлопот и волнений, ощущая себя щупальцем моллюска и комком водорослей и горсткой песка и соляной крошкой, через растворение растянувшейся по всем водам мира. Очередная волна подхватила крепыша и понесла до самого берега, где он, подтянув плавки, вскочил на ноги и, вне себя от возбуждения, бросился навстречу следующей, которая охотно прокатила его опять, словно это было просто и общедоступно, как солнечный свет, не требовало никаких навыков или душевных качеств и даже не просило в залог обыкновенной благодарности.

Волна, скорость, ревность, параллельность, неисчерпаемость, ветер, желание, человек, бессчётное множество способов их воздействия друг на друга – так же естественны, как дыхание. Илайя потянулась к обточенной морем стекляшке, сверкнувшей в песке, будто подаваясь навстречу приблизившемуся, но ещё не настигшему её осознанию того, что всё, бывшее дорогим для неё, вся её жизнь во всех её проявлениях была связана со спиралью, дремлющей на её ладони. Каждый выбор, каждое сомнение и каждое колебание чувств от самого её рождения, а может, и намного раньше – могли быть обусловлены загадкой, которую Вселенная до поры таила от неё в ней самой. Её нейтральность, чистота её сознания, небрежность, граничащая с ленью, любопытство, лишённое страсти, свобода от убеждений и принципов, незнание боли, непонимание страдания, отсутствие человеческих привязанностей, неспособность не то что разработать жизненную стратегию, но даже определить цель – вся эта её наружная неопытность могла быть следствием того, что опыт, который она в действительности вобрала в себя, так разнообразен и во столько раз превосходит любой практический смысл, что обесценивается, как давно прочитанные книги. Илайя опасалась сгорбатиться под бременем предвзятого жребия, и только теперь поняла, что похожа на высотника, которым вдруг овладел страх высоты.

С того дня Илайя вернулась к тренировкам и решила немного упорядочить свои ассоциации. Она попыталась объединить их через спираль, которую назначила чем-то вроде начала координат – универсальной призмой для отображения и конкретизации тех граней своих видений, которые максимально соотносились с искомым источником. С помощью самовнушения она перенесла спираль со своей руки на лоб, и по смене её состояний (она бывала холодной, горячей, размягчалась и затвердевала, могла вибрировать, зудеть, пульсировать, светиться) изучала язык своей интуиции. Часто спираль появлялась в её зрачках, преломляя увиденное на свой манер, а когда в видениях Илайи появлялись звуки, она искажала траекторию звуковых волн, чтобы помочь ей уловить альтернативное звучание. Иногда спираль материализовалась в плоскую брошку, которую Илайя сжимала в руках, как оберег. Спираль же служила выходом из транса – для этого Илайе достаточно было прикоснуться к ней.

Через пару дней Илайя вновь очутилась на фантасмагорическом кладбище. Пощупав лоб и убедившись, что спираль (а значит – и возможность выхода) никуда не исчезла, она направилась на лужайку – проверить, не прибыло ли незахороненных мертвецов. Их по-прежнему покоилось два или три десятка – в два ряда. А правее от них, в тени пихты, едва не касаясь их горчичных облысевших голов, скрестив ноги и уложив одну из стоп на противоположное бедро, сидел пожилой человек в чёрных очках. У него была крупная лохматая голова и полная бархатистая борода. В зубах у него торчал стебелёк, и от его горящего края поднималась струйка дыма, за которой он неотрывно следил глазами, пока не заметил подошедшую Илайю.

Чудак, подумала она.

– А я сижу и думаю: странно, почему дым воронкой закручивается. Не догадался, что тут чья-то трафаретка заложена. Твоя, стало быть, – сказал он, уставившись на её лоб. – Я заблудилась здесь.

Он покачал головой. По центру его лба прокатилась волнообразная морщина.

– Я не знаю, как попадаю сюда, и не могу выбраться отсюда. Кроме как…

Он опять покачал головой и описал рукой полукруг.

– Ты возвращаешься сюда, потому что это самое начало. И все пути отсюда открыты для тебя.

– Что значит начало?

Человек настороженно завис, что-то смекнул.

– Что ты видишь вокруг?

– Могилы. И мёртвых. Их привозит вон тот грузовик, – Илайя показала на мусоровоз, припаркованный на прежнем месте у дороги.

– Глупости. Я водитель того мусоровоза и ничего сюда не вожу.

– Вы водитель этого мусоровоза? – вскричала Илайя. – Вы можете увезти меня отсюда?!

– Конечно, нет. Я вожу только мусор. К тому же, нельзя забрать человека из его дома.

– Вот это – мой дом? – вздрогнула Илайя.

– Что ты видишь вокруг? – повторил свой вопрос чудак.

– Я говорила – огромное кладбище с множеством могил.

– Чьи это могилы?

Илайя осеклась. Парализованной страхом, ей ни разу не пришло в голову почитать надгробные надписи. Она отбежала к ближайшему ряду могил, перегнулась через перила ограды.

– Там ничего не написано. Кое-где, правда, я встречала иероглифы.

Водитель мусоровоза закивал с таким видом, словно так и подозревал.

– Это вымышленное место. Но это твоё безусловное начало. Всё, что ты видишь здесь, принадлежит тебе. И если ты видишь могилы, то они могут быть только твоими.

– А эти мертвецы? – Илайя кивнула на лужайку.

Чудак мигнул в знак подтверждения.

– Вы не видите их?

– Ни одной могилы.

– А что видите вы?

– Я вижу большой стадион, вокруг пустые трибуны, а внизу музыканты настраивают инструменты и технику.

– И что всё это значит? Что значит моё кладбище? Каждый из нас видит то, что существует в начале?

– Скорее то, с помощью чего начало воздействует на нас.

– Пугает меня! Давит на меня!

– Как бремя прожитых жизней, – философски заключил чудак.

– А какова ваша роль?

– Этого я не знаю. Если я здесь – ты вызвала меня. Зачем – должна знать ты.

– Я? Или моё начало?

Он пожал плечами, но за стёклами его очков Илайе померещилась снисходительная укоризна.

– Я не понимаю…

Он не ответил.

– Вы останетесь здесь? Дождётесь, когда я пойму?

Он покачал головой и стал растворяться в пространстве. С его исчезновением наступила странная тишина: некоторые звуки, например, шелест листвы, карканье ворон, рокот отъезжающего мусоровоза отсутствовали, а другие – скрип травы под ногами, трение одежды о кожу, собственное дыхание и даже журчание крови – раздавались неестественно громко. Она легла на траву и закрыла глаза, чувствуя, как расслабляются мышцы. Потом открыла глаза и увидела, что тоже потихоньку растворяется в пространстве, точнее, одно пространство как бы наслаивается на другое, и она материализуется в этом новом пространстве – на пляже Асседии. Над её головой было августовское небо, похожее на карту железных дорог. Илайя чувствовала себя так, будто только что вышла из комы – слабой, оглушённой, но взамен овладевшей чем-то бесценным – похожим на собственную судьбу. С того дня она стала постепенно возвращаться к жизни, обретать её прежние уровни, ощущать её ткани, различать привычные краски.

Была середина августа. Илайя навещала мать и по её настоянию перед возвращением в Асседию заехала на арбузную ярмарку в горсаду. Пройдясь по фудкорту, заразившись от горожан их воодушевлёнными лыбами, выпив три стакана сока, она остановилась понаблюдать, как мастера вырезают из арбузов и дынь цветы, вспоминая, что эта модная нынче забава называется карвингом, как вдруг наткнулась взглядом на глаза, которые тут же вспыхнули и взорвались тысячей вопросов, восклицаний и многоточий, возбуждая в ней сладковато-горькую радость.

Это был Юлий. Кто-то окликнул его. Илайя обернулась и увидела коренастого мужчину в бейсболке и рыжеволосую девушку в цветастом сарафане. Они махали руками и ещё несколько раз позвали его. Юлий не шевелился. Он ворвался в миг, в котором укрылась Илайя, и остался в нём вместе с ней – неподвижный и немой.

Теперь уже и Илайя не отводила глаз, отстранённо следя за тем, как стираются причины, рушатся намерения и тонут сомнения, как повышается градус упоения в её лимфе и над душой нависает смутной тоскою тревожное предчувствие, как обретают гибкость материи, связывающие их друг с другом, и делаются, таким образом, неуязвимыми.