Читать книгу Крик журавлей в тумане - - Страница 9

Очнувшись, Надя увидела над собой белый потолок. Испуганно сжавшись под одеялом, она осмотрелась. Рядом стояло несколько кроватей, на которых лежали незнакомые женщины.

– Слава Богу, ожила, – заметила Надин взгляд соседка справа. – Сестра, девчонка наша с того света вернулась, – крикнула она громко и, обращаясь к Наде, сказала: – Теперь долго жить будешь!

Через две недели Надю из больницы выписали. В гардеробе нянечка выдала ей незнакомое кургузое пальтишко, потрепанный клетчатый платок и валенки.

– А где моя одежда? – робко спросила Надя.

– А кто ж ее знает? – пожала плечами нянечка. – Доставили тебя в палату, считай, в исподнем, окромя нижнего ничего на тебе и не было. Главный приказал одеть тебя, я и одела. Чем богаты, тем и рады. Бери, не отказывайся, одежка, хотя и не видная собой, зато чистая.

Надя молча начала одеваться.

– Вот и умница, – подбодрила ее нянечка и, порывшись в бездонном кармане своего фартука, вытащила оттуда чулки. – На вот тебе еще от меня, – протянула она их Наде, – веревочками подвяжешь. Эх, горемычные вы мои.

Выйдя из больницы, Надя сразу же побежала в свой барак. Чем ближе она подходила к нему, тем сильнее билось ее сердечко. А вдруг мама не умерла, вдруг она жива, здорова и ждет ее дома?

У дверей своей комнаты она на минутку замерла и прислушалась. До нее донесся знакомый скрип маминой кровати и чьи-то голоса.

– Мама! – радостно влетела в комнату Надя и замерла.

На маминой кровати лежал незнакомый седой старик, возле него суетилась пожилая женщина.

– Тебе чего? – недовольно спросила она, глядя на Надю.

– Извините, – прошептала Надя, – я думала…

– Ты никак жиличка бывшая, – догадалась женщина.

В ответ Надя молча кивнула головой.

– На вот тебе твои вещички, – женщина полезла в сундук, которого раньше в этой комнате не было, – и иди в управу, пусть они тебя теперь расселяют. Ты уж не серчай на нас, деточка, некогда нам, иди.

Отдав Наде тряпичный узел, она подтолкнула ее к выходу.

«Крестик! – вспомнила Надя, выйдя в коридор. – Неужели украли?»

Она развернула узел. В нем были мамины шпильки, дамская сумочка, где обнаружилась Надина метрика, несколько металлических ложек, одежда и то самое платье. В подоле Надя без труда нащупала контуры дорогой для нее вещицы. Крестик в целости и сохранности был там, куда его спрятала Надя. На душе ее сразу стало светлее.

Выйдя из чужого теперь барака, Надя столкнулась с бывшей соседкой. Увидев Надю, она бросилась ей на шею и разрыдалась, сочувствуя ее горю. Захлебываясь слезами, охая и причитая, женщина рассказала, что за матерью приезжала «катафалка», которая увезла ее на старое кладбище. Похоронили ее в дальнем углу, где отводились места для бездомных бродяг.

Надя пошла на кладбище и, бродя среди безликих бугорков, на каждый из них положила по колючему сухому сучку, в надежде не обойти безымянную мамину могилу. Заканчивался 1947 год.

Надя шла по улицам ненавистной Воркуты, совершенно не зная, что делать дальше. Вечерело. Начиналась метель. Ее никто нигде не ждал. Она остановилась около красивого трехэтажного дома. Прямо напротив нее в освещенных окнах первого этажа отражалась другая жизнь. В ней взрослые пили чай, сидя за круглыми столами под розовыми абажурами, дети писали в тетрадках красивые буквы, бабушки вязали носки, сноровисто перекидывая петли. Достопочтенные горожане, отгородившиеся от всего происходящего стенами своих квартир, ничего не знали и не хотели знать о той стране, в которой потихоньку замерзала забытая и покинутая всеми Надя. Редкие прохожие торопились домой, не замечая крохотной фигурки, прислонившейся к дереву.

В тот вечер она поняла, что такое ненависть. Ей было так плохо и одиноко, что она возненавидела мир, превративший ее в жертву. Возненавидела людей, зверей, дома, небо, убогую карликовую растительность, и даже ягоду морошку. Выбрав окно, за которым толстый вихрастый мальчишка уплетал пирог, Надя запустила в него снежком, вложив в этот бросок всю силу своей ненависти. Но силы было слишком мало, и мальчишка, не обратив внимания на легкий удар в окно, доел пирог, облизывая сладкие губы.

Зато Надин жест отчаянья заметил милиционер, охраняющий дом. Он сгреб девчонку в охапку и потащил в отделение. Оттуда Надю отправили в детский приемник-распределитель, где выяснилось, что террористка, внешне выглядевшая как ребенок, на самом деле уже вполне взрослая пятнадцатилетняя девушка, к тому же еще и образованная – семилетку почти закончила. Под конвоем ее вернули в милицию.

Начальник отделения Зотов долго листал Надины документы, думая о своем. Его отец погиб на лесосплаве, когда сыну было всего два года. Через три года на его глазах повесилась мать, заразившаяся сифилисом. В царской России он обречен был повторить нищую жизнь своих родителей, но случилась революция и советская власть вывела его в люди. Она обеспечила ему сытную жизнь в детском доме, обучила, как сына пролетария, дала путевку в НКВД.

У него была безупречная анкета и страстное желание служить верой и правдой стране рабочих и крестьян. Его усердие поощрялось, тем более что в этой стране друзья слишком часто становились врагами, которых нужно было ловить, сажать и давить, чем он с радостью и занимался. Но однажды Зотов перешел дорогу кому-то из высокого начальства и сам оказался в затруднительном положении. Выручил тесть. Старый революционер, закаленный в битвах за родимую власть, напомнил о своих заслугах нужным людям, позаботившись о том, чтобы его дочь не осталась без мужа, а внук без отца. Зотова понизили в должности и от греха подальше вместе с женой и сыном отправили из цивилизованной Тулы на край света, в убогую Воркуту.

Зотову было без разницы, где ловить врагов, но его жена, Дуня, сразу невзлюбила Север. Сначала она ждала, что их позовут обратно, и надеялась на помощь отца, но тот некстати скончался, оставив молодых без поддержки. Время шло, надежды на возвращение в Тулу оставалось все меньше. Ситуацию усугубляло то, что Зотов с перепуга утратил свою мужскую силу. Жена, обозленная этим и всеми другими обстоятельствами, каждый день устраивала скандалы, обещая заменить его на соседа.

Зотов был бы рад, если бы она и впрямь позвала соседа, но среди соседей охотников до его жены не находилось, и спасался он только тем, что усердно выполнял любые желания благоверной. В данный момент Дуня заказала ему домработницу, чтобы не отстать от жены начальника шахты, которая таковой уже обзавелась.

– Ну и что с тобой прикажешь делать? – оторвавшись от бумаг, Зотов сурово посмотрел на Надю. – Взрослая уже, пятнадцать лет. Я в твои годы на завод пошел, а ты? Какая от тебя польза нашему народу? Об этом надо думать, а не снежки по окнам кидать. Почему не работаешь?

– Не знаю, – угрюмо сказала Надя.

Зотов присмотрелся к задержанной. Щуплая, на вид не больше тринадцати лет.

«А ведь для домработницы и такая сойдет, – осенило Зотова, – платить ей не обязательно, пусть за кусок хлеба работает, вражья дочь».

– Значится, так, – суровей прежнего глянул на Надю Зотов, – идти тебе некуда, да и не имею я права отпускать тебя, не прореагировав на сигнал. За твой поступок я должон тебя по этапу отправить. Но я нынче добрый. Пойдешь ко мне в домработницы. Работа не тяжелая. Буду тебя кормить и угол для тебя отведу. Платить деньгами не буду: и так тебе повезло. Вместо того, чтобы вшей в бараке кормить, по-человечески жить будешь. И скажи спасибо за доброту мою.

– Мне бы школу закончить. Полгода осталось.

– Вона как. А больше ты ниче не хошь? – наливаясь краской, Зотов сжал кулаки.

– Хочу. Хочу паспорт получить и уехать, – набравшись смелости, выпалила Надя.

– Паспорт, – ударил кулаком об стол Зотов, – а ты, контра недобитая, выкормыш интлигенский, достойна его, паспорта нашего? Советская власть тебя учила, кормила, для чего? Для того, чтоб ты работать отказывалась, барыню из себя строила? Я уговаривать не буду. Щас быстро вместо паспорта другой документ оформлю и провожу под конвоем. На зону как преступный элемент пойдешь. Рядом с костями отца своего, врага нашего, сгниешь.

Надя вспомнила потрошителя, ворвавшегося в их московский дом в ту проклятую ночь, и заметила вдруг, что они с Зотовым очень похожи. У обоих одинаково штампованные, квадратные лица, бесцветные глаза-буравчики и огромные волосатые кулаки. Потрошитель уже прошелся бульдозером по жизни ее семьи, теперь до нее добрался Зотов. Глядя на него, Надя отчетливо поняла, что в случае отказа он действительно отправит ее в тюрьму и тогда…

– Хорошо, я согласна, – прошептала она, подумав о том, что сначала потерпит, а потом что-нибудь придумает.

Но терпеть оказалось не так-то просто. Надя раздражала хозяйку, прежде всего своей образованностью. По глубокому убеждению Дуни, прислуга не имела права быть умнее хозяев. Она поручала девушке самую грязную работу и при этом постоянно твердила, что, научившись читать и писать, Надя не перестала быть грязнулей и замухрышкой, которую она, благородная Дуня, осчастливила крышей над головой в приличном доме. Десятилетний сын Зотовых не отставал от родителей, издеваясь над Надей по-своему. Зная о том, что кормят Надю объедками с хозяйского стола, он, садясь пить чай, требовал, чтобы Надя стояла напротив него. Обсосав карамельку-ледяшку, он, протягивая ей остатки и противно улыбаясь, спрашивал:

– Хочешь?

Надя всегда отказывалась.

– Ну как знаешь, – хихикал мальчишка, – тогда иди задачи за меня решай.

Сынок у Зотовых был туповат, уроки за него делала Надя. Однажды, разозлившись на очередную выходку юнца, она отказалась ему помогать. Мальчишка назло ей выбросил на пол мусор из ведра, Надя ударила его веником. В ответ он завизжал так, будто его убивают. Влетевшая в комнату Дуня надавала Наде пощечин. Зотов устроил ей «проработку мозгов». Он кричал, топал ногами и грозил тюрьмой, но на первый раз простил, предупредив, что в другой раз выпорет ее «как сидорову козу».

Каждую ночь, лежа в своем углу на жестком топчане, Надя разрабатывала план бегства из Воркуты. И каждое утро она отодвигала эти планы на завтра, понимая, что без документов она далеко не убежит. Так прошла зима, потом весна. Наступило лето, а вместе с ним – время получать паспорт.

– Успеешь еще, – ответил на ее просьбу Зотов, – нет в тебе политической грамотности для того, чтоб мог я тебе с чистой совестью паспорт советский дать.

– Где мне взять эту грамотность, если вы меня в школу не пускаете?

– Ты меня школой не тычь, читай лучше газеты. Усваивай линию партии. Если хорошо усвоишь, пройдешь проверку на соответствие званию советского человека, получишь паспорт.

Надя старалась, читала. Однажды, оставшись в доме одна, она обложилась газетами, решив выучить линию партии наизусть. Так, чтобы Зотов понял – больше нет причины держать ее в черном теле. Она разложила на столе газеты, и увидела вдруг, что со всех страниц ей одинаково улыбается товарищ Сталин.

«Сейчас мы поразнообразим тебя», – подумала Надя, взяв в руки карандаш.

Она пририсовала одному Сталину уши, другому – трубку, третьему – бантик на шее. Увлекшись, она не заметила, как сзади к ней подошел вернувшийся домой Зотов.

– Ты… да как ты посмела… гнида болотная… На самого товарища Сталина, отца родного, руку поднять! – его затрясло от бешенства. – Я тебя предупреждал! Я слов на ветер не бросаю! Щас узнаешь, почем мое слово! – он начал расстегивать на своем животе широкий солдатский ремень. – Мало того, что ты всей моей семье нервы портишь, меня своим паспортом изводишь, ты еще и над товарищем Сталиным издеваешься.

Надя, с ужасом глядя на ремень в руках Зотова, вспомнила Гошу с его женой и закричала:

– Вы не имеете права. Я уже взрослая. Ничего я вашему Сталину не сделала, это он мне всю жизнь испортил, он моих родителей убил.

– «Моему Сталину»! Убил! Ах ты, вошь дворянская! Пригрел гадюку! Права у нее, вишь ли! Слишком много прав, как я погляжу, – озверевший Зотов, не обращая внимания на слабые Надины попытки защититься от побоев, намотал ее длинную косу на кулак и дернул вниз, перекинув через голову. Надя вздрогнула от боли и согнулась.

Зотов остановился только тогда, когда Надя почти перестала дышать. Он и сам не понял, как это произошло. Он просто выполнял свой гражданский долг – преподавал политический урок дочери врага народа. Но, видимо, настолько увлекся, что ощутил свою мужскую силу. Ощутил остро, жадно, до учащенного сердцебиения, до чертиков в глазах. И тогда ему стало все равно, кто перед ним.

Надя лежала на полу лицом вниз. Глаза ее были закрыты, и она не видела растекшейся лужи крови. Ей было больно, стыдно, обидно. Ей было так плохо, что она почти умерла. Оставалось только остановить дыхание, и она сдерживала каждый вдох, впечатывая свое тощее тельце в жесткие половицы. Однако воздух проникал в нее каким-то неподконтрольным ей образом, заставляя ее жить.

Придя в себя, Зотов растерялся: он был усердным служакой, но не насильником, и при виде растерзанной девчонки испытал нечто вроде жалости.

– Ты вот что, девка, за науку не серчай. За надсмехательство над товарищем Сталиным срок положен, а я с тобой по-отечески обошелся, – попытался оправдаться он. – Ты это. Давай, отдыхай, сколько надо. Я жене скажу, чтоб она, значит, тебя не трогала. Мол, заболела ты.

Вспомнив про жену, Зотов испугался. Если Дуня узнает, что он тут натворил, она его самого по этапу отправит. Он поднял не способную сопротивляться Надю, усадил на стул.

– Ты давай, приходи в себя, – потряс он ее за плечо, – не ровен час, жена вернется, а ты тут тетерей развалилась… Замой кровь. На полу и на юбке.

Надя сидела без движения. Зотов разозлился. С минуты на минуту могла прийти жена, все учует, и тогда ему несдобровать.

– Слышь, ты, тетеря, – заорал он в лицо Наде, – нече тут тоску изображать. Бери тряпку и прибирайся быстро. А то все по-новой…

Надя вздрогнула.

– Ожила! То-то же. Давай, вставай, убирайся. И помни – никому ни слова. На носу заруби. Ни-ко-му! Ремень вот он, всегда при мне, запорю, и никто с меня не спросит. А если спросит, найду че ответить, рисования твои представлю…

Добравшись до своего угла, Надя легла. Она не чувствовала телесной боли, потому что душевная боль терзала ее сильнее. Раньше Надя мечтала о том времени, когда она уедет из Воркуты. Там, в другом мире, она надеялась встретиться с высоким темноволосым юношей, похожим на ее отца. Он стал бы для нее защитником, она ему – верной женой. Но теперь все изгажено. Девичью надежду, веру, любовь Зотов растоптал, распяв Надю на газетах с портретами друга счастливого детства – Сталина.

Ночью, когда вся семья Зотовых дружно храпела, она ушла из их постылого дома. Унижению она предпочла смерть. Пустынные улицы Воркуты, укрытые черным бархатом ночи, встретили ее тишиной. Полярная осень, короткая, как последний вздох перед уходом в белое безмолвие, вступала в свои права. Надя шла наугад, не разбирая дороги. Из потаенного карманчика она достала крестик. Его разноцветные камни, преломляя лунный свет, мерцали загадочными бликами. На мгновение Наде показалось, что в них отражаются лица тех, кто покинул этот мир, безмерно любя ее. Воспоминания закружили ее, отдаваясь щемящей болью в груди. Далекая Москва… уютный дом… запах бабушкиных пирогов… картины на стенах… смеющийся отец у своих пейзажей… пианино… игра в четыре руки «Утро туманное, утро седое»…

Впереди предрассветными тусклыми огнями маячил вокзал. Подойдя к дверям, возле которых мама просила милостыню, Надя остановилась и посмотрела в серое небо.

«Прости меня, мама, за то, что я тоже не смогла здесь жить. Пусть нас не будет на земле, если им так уж сильно этого хочется. Обо мне никто здесь не заплачет. Зато там, на небе, я буду рядом с вами, и мы будем снова любить друг друга, и нам снова будет хорошо».

Надя зажала в кулаке крестик и решительно пошла в сторону железнодорожных путей.

«Это не страшно, не бойся, – мысленно уговаривала она себя, – всего минутку потерпеть, и все.

Мама с папой уже, наверное, ждут меня на небесах. Осталось сделать навстречу им всего только один шаг, и все мы будем вместе, навсегда. Рядом с ними я буду в безопасности, и никто никогда надо мной не надругается и не обидит».

Она остановилась на самом краю платформы и огляделась. Поезда перекликались короткими паровозными гудками. Белесый туман поглощал горьковатый вокзальный воздух, придавая запаху мазута утреннюю свежесть. Вдалеке послышалось лязганье вагонов. Надя приготовилась. В памяти вдруг всплыла бабушкина молитва.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, – зашептала Надя, услышав вдруг бешеное биение собственного сердца.

Поезд-товарняк затормозил у соседней платформы. Судьба играла против нее, затягивая время прощания с жизнью.

– Девушка! – какой-то человек, вынырнув из тумана, подбежал к ней. – Постерегите мои вещи, я мигом, – он бросил ей под ноги сумку и снова скрылся в тумане.

Едва он исчез, как утренняя тишина взорвалась сиреной милицейских свистков. Затем с криком: «Стой, кому говорят», – из тумана выскочили три милиционера.

Взяв сумку, они отвел Надю в привокзальное отделение милиции. Сумка оказалась краденой, и Надю задержали как воровку… К тому же не было паспорта… От такого поворота событий Надя потеряла всякий интерес к происходящему и, впав в состояние полной невменяемости, перестала разговаривать. В ее пустых глазах лишь однажды промелькнул испуг. Это произошло в тот момент, когда она увидела Зотова. Он передал следователю Надины документы, объяснив, что Воросинская уже около года находится в розыске по подозрению в покушении на жизнь большого начальника. О том, где она провела этот год, он не сказал ни слова. Следователь сложил имеющиеся у него факты Надиных преступлений, и в итоге ей, как социально-опасному элементу, «вырисовался» приговор – десять лет лагерей. Надя молча подписала все протоколы, и ее отправили в пересыльную тюрьму ждать отправки по этапу.